I
Жили-были на свете старик со старухою, и было у них три сына – Гаврила, Данила и младший Иванушка. Жили они хоть и небогато, но дружно, одною семьей. Старшие братья пахали землю, а жены в огороде овощи разводили, пряжу пряли и дома хозяйничали. Младший брат Иванушка на серебряной горе у богатея Сысоя работал – руду добывал, а старик и старуха держали всю семью в мире да согласии. Пришло время, заболели старик со старухою и вскоре померли. И начались с той поры в семье нелады да непорядки.
Собрались как-то вместе Гаврила да жена его Секлетинья, Данила и его жена Пелагея и начали о своей жизни разговаривать.
– Все у нас в доме врозь пошло, – жалуется Данила. – Редкий день без ссоры обходится. Как дальше жить будем?
Нахмурился Гаврила и так Даниле ответил:
– А ты к чему такие слова говоришь? Будем жить, как при родителях жили, одною семьей, под одной крышей. Вместе будем горе мыкать, пополам радость делить.
Секлетинье слова мужа не понравились. Взглянула она на Гаврилу искоса и сквозь зубы процедила:
– Старые люди нам не указ. Они по-своему жили, а мы будем жить по-своему. Хочу я быть в доме сама себе хозяйкой, не хочу под одной крышей с Данилой и Пелагеей жить.
А Пелагея, жена Данилова, только руками развела.
– Экий у тебя, Секлетинья, характер непокладистый, и все-то ты напоперек да наперекор.
Уперла Секлетинья руки в бока и отвечает:
– А тебе до моего характера дела нет.
– Да что ты, Секлетинья, – успокаивает жену Гаврила, – с левой ноги встала, что ли? Подтопи-ка лучше печь да щи разогрей. Поедим мы с Данилой и в поле отправимся.
А Секлетинья не успокаивается.
– Где это видано. Я буду печь топить, а Данила щи хлебать. Пускай Пелагея за подтопкой идет, ее очередь.
– Сходила бы ты, Пелагеюшка, – говорит Гаврила.
– Ну, что ж, – отвечает Пелагея, – я схожу.
Взяла она полушалок и азям. А Секлетинья еще больше осерчала. Ухватила азям за полу и кричит:
– Зачем азям берешь, не твоя одежда!
– Да и не твоя, – говорит Пелагея, – а маменькина.
Надела она азям и на двор вышла, а Секлетинья следом за ней.
Не понравилось Даниле, что старший брат его жену за дровами послал, и стал он Гавриле за это выговаривать, а Гаврила отвечает:
– Я в доме старшой, коли сказал, значит, надо.
Рассердился Данила и в ответ:
– Не тот старшой, кто с седой бородой, а тот старшой – кто умен головой.
Слово за слово, и пошел между братьями неладный разговор. Но вот распахнулась дверь, и вошла Пелагея с охапкой дров, а за ней Секлетинья. Идет и кричит:
– В маменькином азяме ходила, нашим топором дрова колола!..
– Да что же это такое? – вскрикнула Пелагея, бросая дрова на пол. – Я ей ни одного слова не сказала, а она никак угомониться не может, кричит да бранится.
– Ах так, – всплеснула руками Секлетинья и такой подняла в избе крик и шум, что не вытерпел Гаврила, схватил шапку и сказал:
– А ну вас всех... Поеду, не евши, землю пахать.
– И я поеду... – говорит Данила.
– На ком пахать будешь? – спрашивает Секлетинья. – Лошадь-то наша. Может, Пелагею в соху впряжешь?
А Пелагея обиделась и в ответ:
– Да если вы нам лошадь не дадите, мы вас без сохи оставим. Соха-то наша.
Развел Гаврила руками:
– Как же так? При родителях все было общее.
– Не хочу, чтобы все было общее! – кричит Секлетинья. – Хочу, чтобы было мое. Давайте делиться.
– Соглашаюсь, – говорит Пелагея. – Не могу больше я такие обиды терпеть. Давайте делиться.
И пошел у них дележ.
– Наш азям, – говорит Секлетинья.
– Нет, наш, – тянет азям к себе Пелагея.
– Уж коли делить, – усовещевает женщин Данила, – так все пополам. Ваш азям, а наш полушубок.
– Ой, хитер! – усмехнулся Гаврила. – Азяму грош цена, а за полушубок три полтины серебром плачено. – Схватил он полушубок, тянет его к себе, а Данила к себе.
А Секлетинья и азям не отпускает и Гаврилу подбадривает:
– Не отдавай полушубок. И азям возьмем, и полушубок наш будет.
Обидно Пелагее. Схватила она азям за полу и одно твердит:
– Не отдам я тебе его, не отдам.
– Ах, так! – вскрикнула Секлетинья. – Тогда пополам...
Рванула она азям и разорвала его на две половины. Братья полушубок рванули и тоже разодрали его пополам. Схватила Секлетинья половины азяма и полушубка и на всю избу крикнула:
– В обрывках буду ходить, а своего не отдам!
Начали женщины посуду делить. В одну корчагу четырьмя руками вцепились. Каждая к себе тянет, треснула корчага и пополам раскололась. Секлетинья один черепок себе взяла, а другой Пелагее бросила.
Стал Гаврила свою часть имения на скамью складывать, а Даниле это не понравилось. Схватил он топор и скамью пополам разрубил: одна-де половина твоя, а другая наша. Всю утварь и одежду разделили, половину вещей испортили. Стол и тот на две части рассекли, а под конец очередь и до топора дошла. Топорище доспалось Гавриле, а топор взял себе Данила.
В самый разгар дележа вошел в избу богатей Сысой Кащеевич с братьями Гордеем и Карпом. Оглядел Сысой избу, видит, все вокруг разбросано, развоевано. Усмехнулся в усы, бороденку погладил и загнусил:
– Делиться вздумали? Дельно, дельно... Каждый должен своим домом жить. Мышка и та свою норку имеет.
Гаврила с Данилой стоят хмурые да угрюмые. А Сысой братьев спрашивает:
– Пашню свою будете пахать? Ежели не будете, так, может, вы ее мне продадите?
Не согласились братья пашню отдать. Но тут опять Секлетинья вмешалась. Начала спор, чье теперь поле будет, и кончилось тем, что и поле пополам поделили. Поделить-то поделили, а пахать землю не могут: у одного соха, а у другого лошадь.
А Сысой усмехается, бороденку поглаживает и выручить обещается. Одному посулил дать лошадь, другому соху, а за то пообещали Гаврила и Данила все лето на Сысоя и братьев его работать да еще по двадцать пять рублей заплатить.
Недовольны братья, на сердце у них словно камень. Видят они, что Сысой их бедностью пользуется, в кабалу берет, а податься некуда. Пошли было они все на двор именье делить, а в это время в избу Иван вошел. Молодой, статный, за плечами кирка. Оглядел он избу и Спрашивает:
– Что это у вас, словно Мамай воевал?
Запинаясь и смущаясь, объяснили братья Ивану, что они имущество поделили.
– Конечно, – говорит Гаврила, – и тебе надо бы что-нибудь дать, да ты человек рабочий, крестьянством не занимаешься, так уж мы...
– Правильно, правильно, – перебивает Сысой, – Иван у меня на серебряной горе работает, за каждый день алтын получает.
– Я-то в день алтын получаю, – отвечает Иван, – а тебе на три рубля серебра добываю.
Поежился Сысой под взглядом Ивановым, а Иван говорит братьям:
– Я на вас не в обиде. Есть у меня сильные руки да голова на плечах, есть у меня и именье богатое– кирка железная. Одно плохо: не на себя работаем... – и опять в сторону Сысоя взгляд метнул.
Завертелся Сысой, засуетился, взял шапку и пошел вместе с братьями именье делить, а перед тем как уйти, Карпа подозвал и сказал ему шепотом: «Скоро всё их именье нашим будет. Оставайся здесь и следи за Иваном, чтобы он ничего из вещей не припрятал».
Пошли братья с женами и Сысой с Гордеем на двор, а Карп незаметно на печь юркнул, за занавеской спрятался. Распахнулась дверь, и вошла в избу работница Сысоева, Аленушка. Обрадовался Иванушка. Сели они вместе на скамью и стали о своей жизни разговаривать. А Карп сидит на печи за занавеской да слушает.
Объяснил Иван Аленушке, что у него в семье творится, и стал уговаривать ее.
– Уйдем отсюда, Аленушка, куда глаза глядят. Надоело мне на Сысоя работать, тяжело на нужду человеческую глядеть, не могу смотреть, как тебя лиходей Сысой мучает. С утра до ночи рук не покладая на него работаешь, а сыта не бываешь. По-новому надо жить, по-новому...
– По-новому, а как? – вздохнула Аленушка.
– Не знаю еще, – отвечает Иванушка, но узнаю, обязательно узнаю.
А Карп сидит на печи за занавеской и слушает.
Кто-то в дверь постучал.
– Входи, не заперто, – говорит Иван.
Вошел в избу древний старик, в холщовой рубашке, холщовых штанах, в лаптях, а через плечо сума. Поклонился и спрашивает.
– Примите старого человека?
Посадил Иван старика за стол, достал хлеба да молока. Старик сидит, молоко пьет, хлеб жует да спрашивает, почему деревню зовут Голодаевкой, почему все избы кривые, косые, кольями подперты да соломой крыты и чьи это хоромы богатые со ставнями резными, воротами крашеными, петухами расписными на бугре стоят.
Объяснили ему Иван с Аленушкой, что хоромы эти богатей Сысой, Кащея сын, себе да братьям своим построил, что они трое всю деревню в кулаке держат, а сегодня Сысой, почуяв в семье у Ивана нелады, обоих братьев в кабалу взял.
Вдруг послышался звон бубенцов. Вбежали в избу Секлетинья и Пелагея. Держат они в руках дугу с бубенчиками. Одна кричит: «Моя дуга!», а другая вторит: «Нет, моя!» Тянут они дугу, а ни одна перетянуть не может.
Поглядел на них старик, усмехнулся и говорит Ивану:
– Экие эти слова – «мое» да «твое» – ядовитые. От них злоба да разорение, а богатеям радость да удовольствие.
А Пелагея с Секлетиньей дугу пополам поломали и обе на пол упали. Рассмеялся старик. Увидели это женщины, рассердились и хотели старика из избы выгнать, но Иван на них прикрикнул, и они замолчали. Тут Сысой вошел, велел женщинам к старосте идти, расписку писать, что обязаны они на Кащея круглый год, спины не разгибая, работать.
Вышли из избы Пелагея с Секлетиньей, а старик на Сысоя взглянул и говорит:
– Ох, Сысой, опять на чужой каравай рот разеваешь, бедных людей в хомут вгоняешь...
– А ты кто такой, чтобы меня учить? – окрысился Сысой.
– Обижаешь ты русский простой народ, – продолжает свою речь старик, – но погоди, и на тебя найдется управа...
– Но, но, но! – разозлился богатей и бросился на старика.
Кинулась Аленушка между стариком и богатеем, глядит прямо в глаза Сысою и говорит:
– Не трогай дедушку!
Хотел было Сысой ударить Аленушку и старика, но не успел. Иван выхватил из рук его палку, ударил Сысоя и выгнал его из избы.
С криком и угрозами выбежал Сысой вон. А старик поблагодарил Аленушку и Ивана и спрашивает:
– Как вы теперь жить будете? Сысой вас со света сживет.
– А может, – отвечает Иван, – прежде я его со света сживу. А жить буду, как матушка наказывала.
– А как? – допытывается старик.
Взял Иван с поставца ларец, открыл его, вынул полотенце льняное и говорит:
– Оставила мне матушка полотенце заветное и так о нем рассказывала. Полотенце это не из простого льна выткано. Сеяли тот лен наши деды да прадеды, пряли его наши бабки да прабабки, пряли пряжу на прялках-самопрялках, ткали на станках-самоходах, пряли, ткали да приговаривали: «Будет время, появятся на полотенце слова русские, заветные – как жить, как быть, как нужду да горе избыть».
Усмехнулся старик:
– Так вот и будешь около полотенца сидеть да ждать, когда слова появятся? Или забыл поговорку: кто, руки сложив, сидит да ждет, тот свой век на земле зря проживет?
– А что же делать, дедушка? – задает вопрос Иван, – Научи.
А Карп сидит на печи, из-за занавески одно ухо выставил и слушает.
Огляделся старик и говорит тихим шепотом:
– Всем бедам корень – Кащей-лиходей и племя его. А о полотенце слыхал. И говорили мне: откроются на нем слова русские, слова заветные – как жить, как быть, как нужду да горе избыть – тому человеку, который на Кащея руку подымет.
– А как же Кащея избыть? – спрашивает Иван.
Не хотел было сначала старик открывать им тайну Кащея, все отнекивался да отговаривался: молодые-де вы, зеленые, неопытные, куда вам в ваши годы на Кащея идти. Рассердилась на старика Аленушка. .
– Экий, – говорит, – ты, дедушка, упрямый да несговорчивый, к молодым людям недоверчивый.
А Иван встал, суму достал, полотенце в нее положил и так старику молвил:
– Храни спою тайну про себя. А мы и без тебя путь-дорогу найдем, заветные слова отыщем.
Посмотрел на них старик, видит, что у обоих у них сердца горячие, и решил открыть тайну Кащееву. И вот что он рассказал:
– В стародавние времена спрятал Кащей свою гибель-погибель в тайное место. Узнали об этом храбрые люди и решили добыть смерть Кащееву. Не дошли они до места заклятого, не добыли смерть Кащееву и погибли, но успели перед гибелью грамоту написать о том, где Кащей свою смерть укрыл, и схоронили эту грамоту в лесу заповедном. Разузнал об этом Кащей, разозлился, но сколько по лесу ни рыскал, грамоту отыскать не мог. И заставил он тогда нечисть лесную сторожить заповедный лес и никого в него не пускать. А смелые люди голов не склонили, рук не сложили, на колени перед Кащеем не встали. Многие против Кащея ходили, но он их всех погубил. Погубил он Силу-кузнеца, рудознатца Макара и Никиту-ткача. Ушли они искать гибель Кащееву, а назад не вернулись.
Но старые люди говорят, что найти ту грамоту, в которой написано, где Кащей свою гибель скрыл, можно. В ночь на Ивана Купала расцветает в заповедном лесу разрыв-трава. Кто сорвет разрыв-траву в час полуночный, тому она путь заветный укажет и тайное место откроет.
Но трудно этот цветок сорвать. Как только пойдет за ним человек, нечисть лесная пролетит через ворота лесные, дерево двоествольное, и человека того погубит. Молодец за цветком должен пойти, а девица у дерева двоествольного, у ворот лесных, встать, руками за оба ствола взяться и стоять, не двигаясь, рук от стволов не отнимая, хотя бы ей лютою смертью грозили. Шаг сделает, руку опустит – откроются ворота лесные, пролетит нечисть и погубит молодца.
Рассказывает старик, а Карп сидит на печи да слушает. Выслушали Иван с Аленушкой рассказ старика, Аленушка и говорит:
– Идем в заповедный лес. Ты, Ваня, за цветком пойдешь, а я у ворот лесных встану.
– А не испугаешься? – спрашивает старик. – Там и погибнуть можно.
Усмехнулась Аленушка и отвечает:
– Что ты, дедушка, меня пугаешь, запугиваешь? А мне батюшка так говаривал: «Не смерти бойся, бойся жизни худой».
– Если цветок сорвете, – говорит старик, – будет вас нечисть с прямого пути сбивать, начнет она вас разными диковинами соблазнять. Устоите ли?
– А мы, дедушка, – отвечает Иванушка, – на соблазны не податливы и с прямого пути в сторону не свернем.
Понравились старику Иван и Аленушка, полюбились ему их речи смелые. И подарил он им на прощанье три подарка: костыль железный, который в стародавние времена кузнец Сила ковал, две рубашки, их Никита-ткач в древние годы выткал, да кремень и огниво, которые рудознатец Макар в рудной горе добыл.
Отдал старик им эти подарки и говорит:
– Хоть и погибли они, но костыль и рубашки большую вам помощь окажут; а если ударить огнивом о кремень, появится огонек, не простой огонек, негасимый, куда он поплывет, туда и идите, и приведет он вас в лес заповедный, к месту заклятому.
Поклонились Иван с Аленушкой старику в пояс:
– Спасибо тебе, дедушка.
– Не мне спасибо говорите, – отвечает старик, – а Силу-кузнеца, рудознатца Макара да Никиту-ткача добрым словом поминайте. Погубил их Кашей, а они, словно живые, с вами пойдут, вам помогать будут.
И ушел старик.
Развел руками Иван.
– Верить или не верить? Словно сон какой...
Аленушка Ивана за руку тянет:
– Идем...
Надели они рубашки, которые им старик подарил.
Ударил Иван огнивом о кремень, и вдруг словно вихрь по избе прошел. Ставень захлопнулся, и стало в избе темным-темно. Выскочил из кремня огонек, не простой огонек – негасимый. Поплыл он к двери, и пошли за ним в путь Иван с Аленушкой. Только вышли они в двери, опять ставень открылся, и стало в избе светло. А Карп со страха с печи упал. Весь дрожит, трясется и бормочет:
– Страх, страх-то какой!
Вошли в избу Сысой и Гордей, спрашивают, куда девались Иван с Аленою? Рассказал им Карп, что тут было, как пошли Иван с Аленою искать гибель отца их, Кащея Кащеевича.
Помрачнел Сысой, нахмурился и приказал Карпу – тотчас же в погоню за Иваном и Аленой скакать. Дал он ему острый нож и велел ночью темной подстеречь обоих и зарезать. А Кари упрямится, не соглашается, отнекивается да упирается.
– Ведь Иван и Алена, – говорит он, – меня знают. Если с ними я встречусь, тут мне сразу конец: Иван меня в дугу согнет, узлом завяжет, единым пальцем пополам переломит.
Протянул Сысой руку над Карпом, ударил его три раза по темени, и изменились одежда и обличье Карповы. Был он рус, а стал черняв, был курнос, а стал долгонос, были у него глаза зеленые, а стали синие. Так он изменился, что его мать родная и та бы не узнала. Схватил Карп нож и выбежал из избы догонять Ивана с Аленушкой.
Обернулся Сысой к Гордею и говорит:
– Нам, Гордей, в дорогу пора. Надо батюшку Кащея предупредить, Ивана да Алену со света сбыть.
II
Сколько прошло дней – не знаю, сколько прошло ночей – не ведаю. Довел огонек негасимый Ивана с Аленушкой до леса заповедного. Подошли они к нему, видят – дерево к дереву стеною стоит, и не пройти, не пролезть, не пролететь через ту стену не то что человеку, но и мошке маленькой.
Взмахнул Иван железным костылем, который Сила-кузнец ковал. Повалились деревья на обе стороны, и по просеке вошли Иван с Аленушкой в заповедный лес.
Идут они, между собой разговаривают. Увидел их черный ворон, крыльями взмахнул и в глуши лесной скрылся. Сова загукала, на Ивана и Алену круглыми глазами взглянула и меж деревьев пропала. Летучие мыши низко пролетели и вдаль унеслись. Змеи головы высунули, сверкнули чешуей и в листьях прошлогодних да в хвое сухой прошуршали.
Побежали, полетели и поползли звери лесные, птицы ночные, гады ядовитые к месту заклятому, где дуб тысячелетний стоит и растет дерево двоествольное – ворота лесные. Притаилась нечисть лесная, притихла. Ждет, когда придут к месту заклятому парень с девушкой.
Засветился вдали огонек негасимый.
Вышли Иван с Аленушкой к дубу тысячелетнему. Остановился огонек негасимый около дерева двоествольного.
– Вот они, ворота лесные, – говорит Аленушка. – Скоро, Ваня, полночь.
Взглянул Иван на небо, а над чашей звезды сияют. Большая Медведица серебряный ковш опрокинула. Подошел он к Аленушке, взял ее за руки.
– Попрощаемся, Аленушка. Как крикнет птица ночная, я за цветком пойду, а ты здесь останешься. Что нас ждет – никто не знает. Может быть, и погибнем...
– А ты что же, – спрашивает Аленушка, – раньше смерти помирать собрался?
– Смелая ты, Аленушка, – промолвил Иван.
Заглянула Аленушка в глаза Ивану и говорит:
– Не надо, Ваня, ни о чем загадывать. Сами знали, на что шли. Но пока гибель Кащееву не добудем, назад нам пути нет и не будет.
Крикнула птица ночная. Вздрогнул огонек негасимый и по лесу поплыл, и пошел за ним Иван. Осталась одна Аленушка. Страшно ей, жутко в чащобе лесной, в месте поганом. Подошла она к дереву двоествольному, встала у корня, обхватила руками два ствола, а в этот миг вдали кто-то гукнул. Загудел лес, зашумел, закачался. Ползет, летит нечисть к воротам лесным, к дереву двоествольному. К Аленушке подбирается.
Страшно Аленушке. Зажмурила бы глаза, побежала бы назад без оглядки... А нельзя. Откроются тогда ворота лесные, прорвется нечисть и погубит Ивана.
Стоит Аленушка, не двигаясь.
Крикнула нечисть на весь лес:
– Не пускает нас красная девица. Закрыла, заперла ворота Лесные.
Крикнула нечисть и скрылась. Обрадовалась Аленушка. Но вдруг слышит она шорох. Обернулась и видит: поднялась над ней гадюка – змея ядовитая, смотрит на Аленушку глазами зелеными, головой из стороны в сторону покачивает. Вздрогнула Аленушка, но с места не двинулась. А змея все ближе и ближе. Надо бы камень схватить, змею ударить, но нельзя. Знает Аленушка, если отнимет она руку от дерева двоествольного – откроются ворота лесные, прорвется нечисть, погубит Ивана. А змея все выше и выше над корнем подымается. Побледнела Аленушка, но еще крепче за дерево руками держится. А змея совсем близко. Видит Аленушка ее глаза холодные. Раздувает змея щеки и шипит. И слышится Аленушке, будто говорит ей змея:
– Уходи, ужалю.
Выпрямилась Аленушка, взглянула на змею и отвечает:
– Никуда не пойду, телом ворота лесные закрою, а с места не сойду. Прощай, мил-сердечный друг Иванушка.
Наклонилась змея над Аленушкой, но вдруг молния сверкнула, гром прогремел и крикнула нечисть на весь лес:
– Горе нам! Сорвал Иван разрыв-траву.
Но не слышала ничего Аленушка. Как гром прогремел, упала она без памяти.
Хрустят сучья, трава шелестит, крадется по лесу Карп, Сысоев брат, по сторонам озирается, над примятой травой наклоняется, идет по следу Иванову.
Вышел он к месту поганому, оглянулся и вздрогнул. Видит – лежит у дерева девушка. Подошел ближе, взглянул и узнал Аленушку. Усмехнулся Карп, достал из-за пояса острый нож и сам себе под нос бормочет:
– Экое счастье привалило. Сначала Алену убью, а потом с Иваном разделаюсь.
Идет Карп к девушке, хочет ее ножом в сердце ударить.
Вдруг яркий свет все вокруг озарил. Вздрогнул Карп, выронил нож, прикрыл ладонью глаза.
Вбежал Иван. В руках у него алым цветом пылает разрыв-трава. Увидел он Карпа, а Карп к нему бросился с криком:
– Помоги, добрый молодец... Лихие люди девушку какую-то ножом заколоть хотели, да я их прогнал.
Бросился Иван к Аленушке, обнял ее. Очнулась она, глаза открыла и спрашивает:
– Ваня, добыл цветок?
– Добыл, – отвечает Иван и цветок ей протягивает, – взгляни...
Аленушка улыбается, на цветок любуется и вдруг спрашивает:
– А змея где?
– Какая змея? – удивился Иван.
– Меня, Ваня, – молвит Аленушка, – нечисть лесная пугала, не отошла я от дерева, а вот сердце не выдержало, упала без памяти.
Говорит ей Иван:
– Пока ты без памяти лежала, на тебя злые люди напали. Да на счастье наше добрый человек мимо шел, тебя от злодеев спас.
Поднял Карп нож, им же оброненный, и объясняет:
– Хотели тебя злодеи вот этим ножом заколоть, да я их прогнал.
Поблагодарила Карпа Аленушка. Обнял его крепко Иван и назвал злодея братом своим названым.
Назвался Карп Семеном и так про себя решил: «Пойду с ними вместе. Я теперь для них самый первый друг. Улучу минутку удобную и с обоими расправлюсь».
А Иван пошел валежник собирать, чтобы костер разжечь, поужинать да почаевничать.
Идет он по полянке и вдруг видит – лежит на земле кошелек. Поднял Иван кошелек и показал свою находку Аленушке и Карпу. Видит Карп – на кошельке надпись какая-то вышита. Видит, да прочитать не может, потому что с малых лет был ленив и капризен и грамоте не учился. Хотела было Аленушка прочитать, да не смогла. В бедности росла да нужде, кое-как около чужих людей по слогам грамоту разбирать научилась. А Иван взял кошелек и прочитал надпись: «Кошелек-самотряс, тряси трое суток и один час».
Тряхнул кошелек, а оттуда золотой за золотым падает. Удивился Иван, а у Карпа глаза на лоб полезли, руки от жадности задрожали. Собирает монеты, смотрит на них, любуется, на зуб каждую денежку пробует и все приговаривает:
– Золото, чистое золото... За трое суток целую кучу натрясти можно...
Иван посмеивается да из кошелька монеты вытряхивает.
А Карп по траве ползает, золото собирает и про себя думает: «Да если такой кошелек иметь, полгорода купить можно, лавки открыть, корабли построить, разным товаром торговлю начать...» В уме барыши считает, а сам себе под нос бормочет:
– Клад, а не кошелек...
Посмотрел на него Иван и отвечает:
– Клад-то клад, да нам ни к чему.
Всплеснул Карп руками:
– Как ни к чему? Натрясем, разделим, богачами станем.
Переглянулись Иван с Аленушкой. Не понравились им слова Карповы. Аленушка и говорит:
– Помнишь, Ваня, что нам дедушка о диковинах лесных говорил. Наверно, этот кошелек нечисть лесная подкинула. Соблазнить хотят, хотят сбить нас с прямого пути. Брось ты его, Ваня, не нужен он нам.
Бросил кошелек Иван. По лесу гул пошел. А кошелек словно вихрем подхватило и вдаль унесло.
Карп даже позеленел весь, хотел было за кошельком бежать, да где там – он давно уже из глаз скрылся.
А Иван посмеивается, сучья да валежник собирает, сухие листья в кучу сгребает. Вдруг остановился и поднял с земли скатерть. Дает он ее Аленушке:
– Расстели ее, мы сейчас на скатерти поужинаем.
Расстелила скатерть Аленушка, и вдруг на ней разные блюда появились! Глядят все трое – глазам не верят: над расписной миской со щами вкусный пар поднимается, в глиняном горшке каша гречневая, рассыпчатая, крупинка к крупинке, на блюдах поросятина жареная да курятина, а между блюдами вина стоят.
Смотрит Иван на скатерть и читает надпись, по краям вышитую: «Скатерть самобраная».
А Карп обеими руками еду хватает, полный рот разной снедью набил, жует так, что за ушами трещит, вином запивает и так говорит:
– С этакой скатертью можно весь век на печи пролежать и сытым быть. А не то можно торговлишку разной снедью открыть или трактир, а на вывеске написать: «Трактир – скатерть самобраная». Большие барыши иметь мо...
Но так на Карпа Аленушка взглянула, что он слова не кончил, – осекся. А Иван слушает да усмехается.
– Да что ты, брат названый, разве нам о барышах думать надо?
Попробовал он кое-что из кушаний и говорит:
– А как ни говори, хлеб, который у нас дома пекли из того зерна, что братья сеяли, а невестки жали, куда вкуснее...
Улыбнулась в ответ Аленушка:
– Верно, Ваня, не нравится мне эта скатерть. При ней обленишься. Это, верно, опять нас нечисть лесная соблазнить хочет.
Взял Иван скатерть и бросил ее. А Карп затрясся весь от досады. Хотел было за скатертью бежать, да где там – ее словно вихрь унес.
– Не горюй, брат названый. Права Аленушка. При такой скатерти у человека в один месяц руки работать разучатся, а без работы человеку жизнь не в жизнь.
А в это время предрассветная птица закричала, заполыхал цветок разрыв-травы и поплыл к дубу тысячелетнему. Ударил гром. Упал в страхе Карп на землю и уши заткнул, а тысячелетний дуб раскололся, и выплыла из расселины грамота древняя.
Бросился Иван к ней, а между ним и дубом пламя вспыхнуло, огненные языки запрыгали. Закрыл Иван глаза рукой, в огне и клубах дыма скрылся. Испугалась Аленушка, схватила Карпа за руку, просит его Ивану помочь, а Карп отнекивается, вырывается. Оттолкнула его Аленушка и – сама в огонь. Стоит Карп, глядит, как пламя бушует, усмехается: оба-де в огне погибнут.
Но рано радовался злодей-оборотень. Угасло пламя, и выбежали на поляну Иван с Аленушкой целы, невредимы, а в руках у них грамота древняя. Увидел их Карп, схватил котелок и давай водой на дуб плескать: дескать, я не зря стоял, я огонь тушил.
Говорит Иван Аленушке:
– Спасибо Никите-ткачу, если бы не рубашки, им тканные, сгорели бы мы. А их огонь не палит, пламя не жжет. Погиб человек от руки Кащеевой, а словно живой, с нами вместе идет, от огня нас охраняет.
А Карп стоит, извиняется:
– Прости меня, брат названый, что я в огонь не бросился... Да и то сказать, у меня такой одежды, как у вас, нет...
Ничего не сказал Иван, развернул грамоту, а Аленушка его за рукав дергает, на Карпа показывает: не читай-де при нем. Не нравится он мне – и жаден, и трусоват.
А Иван думает: «Как будто и права Аленушка, но ведь он же ее от смерти спас. Нельзя мне перед ним таиться».
Сел он на бугорок и стал вслух читать грамоту.
И вот что в ней написано:
«На земле на русской вот уж тысячи лет
Лиходей Кащей силой, хитростью
Захватил угодья богатые,
Горы древние, реки шумные,
Золотые нивы бескрайние.
На Руси теперь из села в село
Ходит-бродит торе-злосчастие.
Ходит горе, в избы заглядывает,
Нищете человечьей радуется.
От бесхлебья народ деревнями мрет,
Воют малые дети с голоду.
А Кащей-лиходей в золотом терему
На мешках сидит, полных золота.
Он с гостями пирует иноземными,
Он торгует землями русскими...
Тот, кто хочет нужду на Руси избыть,
Должен гибель-погибель Кащея добыть.
Он откроет тогда золотые слова,
Правду русскую, правду великую,
Как изжить на земле бедность лютую,
Бедность лютую, горе-горькое.
Свою гибель-погибель злодей Кащей
Спрятал в черной земле полуночной,
Он запрятал ее в заветном ларце,
Между черных скал, посреди трех гор,
А на место то, на проклятое,
Положил заклятье великое».
Дочитал Иван до этих слов и вдруг замолчал. Затуманились глаза его, опустил он голову ниже плеч, но сразу же встал и говорит с улыбкой:
– Дальше разобрать не могу, крючки да закорючки какие-то, а что к чему – не пойму.
Спрятал он грамоту в шапку, подбросил валежника в костер и велел Аленушке и Карпу спать лечь. Легли они, а Иван у костра сидит. Предрассветная птица пролетела, край неба заалел. Взглянул Иван на Аленушку и Карпа. Крепко спят они. Достал он грамоту. Не хотел вслух при Аленушке ее до конца читать. Страшные слова в этой грамоте написаны. Развернул Иван грамоту и читает эти слова во второй раз:
«Только знай, что того, кто скалу найдет
И кто первый заветный ларец возьмет,
Ожидает гибель неминучая.
Он по вещему слову Кащееву
Станет камнем на веки-вечные,
А друзья его тот ларец возьмут
И найдут в нем гибель Кащееву».
Прочитал, задумался, вздохнул тяжело и промолвил:
– Тяжкое пало на долю мою испытание.
Все сильнее и сильнее алеет восток, скоро выйдет на небо солнце красное. Просыпаются птицы, оживает лес. А Иван сидит у костра, думу думает.
А в этот час за тысячи верст, в золотых хоромах Кащей-лиходей с иноземными гостями пирует, русской землей торгует. Показывают ему гости иноземные дорогие товары. Один из гостей ткани узорчатые нахваливает. Другой купец дорогие каменья, жемчуга да яхонты купить предлагает. А Кащей товары себе берет и платит за них лесами русскими дремучими, рыбой, салом да золотою пшеницею.
Вдруг распахнулись двери и вбежали в палату Сысой и Гордей. Нахмурился Кащей, перед гостями иноземными извинился, предложил им погулять в зеленом саду.
Пошли гости в сад, а Кащей с сыновьями остался. Рассказал Сысой все, что знал об Иване и Аленушке. Разозлился Кащей, разгневался.
– Ах вы, бестолочь бестолковая! Чем вы думали, что вы сделали. Ведь Карп с Иваном не справится. Надо было вам втроем в погоню скакать, подстеречь и убить парня с девицей...
Растерялись Сысой и Гордей, стоят да глазами хлопают. Поглядел на них Кащей, рукою махнул и говорит:
– Ну да что сделано, того не вернешь. Надо нам разузнать, где сейчас Иван.
Подошел Кащей к шелковой занавеси, раздвинул ее на две стороны и открыл волшебное зеркало, огромное зеркало во всю стену. Встал он против него и сказал ему:
– Зеркало мое волшебное, покажи ты мне и моим сыновьям, где сейчас Иван, что он думает, что он делает?
Зеркало замутилось, затуманилось, и вот видят Кащей и сыновья его опушку лесную, костер, край неба зарею алеет, а перед костром Иван сидит, в руках у него грамота, и слышат они – читает он древнюю запись:
«Только знай, что того, кто скалу найдет
И кто первый заветный ларец возьмет,
Ожидает гибель неминучая.
Он по вещему слову Кащееву
Станет камнем на веки-вечные».
Ахнул Кащей, увидев грамоту, а Иван в зеркале тяжело вздохнул и промолвил:
– Тяжкое пало на долю мою испытание...
Кащей видит смятенье Иваново и радуется, кричит ему прямо в зеркало:
– Не понравилось? Поди, поди, отыщи погибель мою, отыщи слова заветные, правду русскую. Многие пытались, да я их всех погубил, и стоят теперь они каменными глыбами под дождями да снегом.
Сидит Иван у костра, и слышит Кащей, как он сам с собой разговаривает:
«А что если я брошу грамоту
И в деревню вернусь родимую,
Отыщу в лесу кошель-самотряс,
Отыщу, найду скатерть дивную?
Будем вместе мы жить с Аленушкой,
Ни нужды, ни горя не ведая».
– Струсил, струсил Иван. Бросит он грамоту и восвояси уйдет.
А Иван в зеркале голову поднял, плечами повел, словно стряхнул с себя думу тяжелую, и, прямо на Кащея глядя, так говорит:
«Что сказал я, что? Стыдно, стыдно мне...
Руки дрогнули, мысли спутались.
Страх-тревога черною птицей
Над моей головою кружится.
Да ведь если я отступлю сейчас,
Брошу грамоту и вернусь домой,
Буду весь свой век проклинать себя,
От стыда сгорю, от тоски умру.
Братьям, сестрам своим мог я счастья добыть,
Мог злодея Кащея со света сбыть,
А в последний час руки дрогнули,
Трусость сердце змеей ужалила,
А я трусом не был и быть не хочу,
На Руси трусливых не жалуют,
Только смелым легко по земле шагать,
Только смелым легко на земле дышать».
Встал Иван, выпрямился во весь свой могучий рост, шагнул вперед, стоит в зеркале прямо против Кащея.
– Не пугай ты меня, лиходей Кащей,
Не боюсь я твоего заклятия,
Я дойду до страны полуночной,
Я открою слова заветные,
Отыщу погибель Кащееву.
Выхватил Кащей из-за пояса кривую саблю, к зеркалу бросился. Замутилось зеркало, затуманилось, и пропала опушка лесная, костер и Иван. Видит Кащей в зеркале самого себя с саблей поднятой, словно он сам себя зарубить хочет. Обернулся Кащей к Сысою и Гордею и приказал им взять самолучших коней и скакать за Иваном и Аленою во весь опор.
Дал он им в путь-дорогу острый нож в золотых ножнах да опояску чудесную и так сказал:
– Как Ивана увидите, вынимайте из ножен нож-самосек, и он сам полетит хищным коршуном и вонзится в сердце Иваново. А если в беду попадете, если враги вас в плен возьмут, берите опояску чудесную за оба конца, рвите ее на две части – и станете вы тогда дымом ползучим, паром летучим и ко мне восвояси вернетесь.
Поклонились Сысой и Гордей и на двор вышли.
Опустился Кащей в кресло, золотою парчой обитое, и про себя шепчет:
– Ох, неладное на земле русской творится... А что если и в других землях такая же беда приключится?..
Вошли в палаты иноземные гости. Стали они опять разные товары показывать, дорогими диковинами хвастаться.
Но не смотрит Кащей на шелк и парчу, на дорогие каменья. Сидит он за столом тучи темней.
– Гости мои любезные, богатеи, купцы заморские, не надо мне ни парчи, ни бархата. Чую я беду неминучую. Если подымутся черные люди – кузнецы, рудознатцы, пахари, если путь они найдут к нашей гибели, ждет тогда нас всех лиходейка-смерть.
Гости слушают Кащея, ужасаются, а Кащей им говорит такие слова:
– Вы везите ко мне не шелк, не парчу, везите оружье заморское – самопалы, пищали меткие да наемных солдат по тысяче. Пойдем мы в поход на наших врагов. Половину людей истребим, убьем, остальных навек в кабалу возьмем.
III
Сколько прошло дней – не знаю, сколько прошло ночей – не ведаю. Своими путями-дорогами идут вслед за цветком разрыв-травы Иван, Карп и Аленушка, Идут, меж собой разговаривают, песни поют, шутки шутят. Но в иной час Ивану сердце тоска сжимает. Знает он, что идет на погибель. Дойдет он до заклятого места, достанет ларец и сам камнем холодным станет. Но как только подумает Иван, что в том ларце гибель лиходея Кащея спрятана, легче ему на сердце становится, поднимает он выше голову и смело дальше идет.
А напересек Ивану лесною тропой пробираются Сысой и Гордей. На повороте около старой сосны остановились они оба как вкопанные, враз на землю упали и схватили вместе скатерть самобраную, которую сюда вихрь занес. Тянет ее Сысой к себе и говорит Гордею:
– Тряпка какая-то...
А Гордей тянет к себе и просит:
– Дай взгляну.
Расстелили они вместе скатерть, а на ней вдруг появились разные блюда, сладкие вина. Наелись и напились они досыта. Стал Гордей остатки еды по карманам рассовывать, а Сысой втихомолку скатерку свернул и хотел было ее за пазуху сунуть. Схватил Гордей брата за руку:
– Ты что, – говорит, – делаешь?
А Сысой отвечает:
– Скатерочку-то я нашел, значит, она моя.
Осердился Гордей, тянет скатерть и свое твердит:
– Нет, я ее нашел, она моя...
И начался между ними спор. Один скатерть к себе тянет, другой – к себе. Кричат, ругаются. Каждый клянется, что он первый скатерть увидел.
Грозит Сысой Кашею пожаловаться, что младший-де брат из воли вышел, старшего брата не слушается.
Гордей в ответ одно твердит:
– Я себе не враг. Брат братом, отец отцом, а своя рубашка ближе к телу.
Спорили они, спорили, тянули скатерть, тянули и разорвали ее пополам. Оба с обрывками скатерти на землю упали, расстелили их, но на них и крохи не появилось. Потеряла скатерть чудесну