Режим чтения

Прогулка

Уж и пили же на обеде в благородном собрании! Боже мой, как пили! просто на славу. Одного шампанского досталось по бутылке на брата; о других винах и говорить нечего. И как было весело! Сколько было тостов, ура, спичей, – точь-в-точь таких, как знаменитый спич лорда Феникса в «Домби и Сыне»! Лучше всех говорил в этом роде Сквозник-Дмухановский; хороший он оратор, – особенно под веселую руку. Долго будут помнить этот обед наши бары. Да и стал же он им в копеечку!

Пил и Павел Дементьевич Коробков, и тоже был весел. Но, как и подобает полубогу торгового мира, он пил умеренно, кричал ура сдержанно, спичи произносил с достоинством, – впрочем, спичи его ограничивались только одной фразой – «покорно прошу», обращенной к соседям в виде приглашения чокнуться и выпить. Поэтому он и пьян был умеренно.

Может быть, потому-то он и почувствовал необходимость освежиться, когда другие только что вошли во вкус послеобеденного разгула. Он отпустил лошадей и отправился бродить по городу.

Вечер был превосходный. Морозил только слегка. Небо было совершенно чисто. Полная луна обливала снежные улицы золотыми лучами. Город, полуобгорелый, едва возникающий из пепла, казался каким-то фантастическим: не то живой город, не то развалины. Улицы были пусты: дневное движение прекратилось, в театр уже проехали, а бальная пора еще не настала. Коробков шел один, о чем-то думал, о чем-то мечтал, – но о чем, он и сам не мог бы сказать: до того неясны были эти мечты. Одно только совершенно отчетливо и чаще всего представлялось его сознанию. Накануне он свел свой баланс и у него оказалось много, – очень много – новых десятков тысяч. Он поднялся на несколько ступеней в общественной лестнице, и на столько же поднялся в своих собственных глазах, как и в глазах всего города.

Вдруг до слуха его донеслись звуки шарманки. Коробков остановился. Мимо прошли мальчик и девочка, – мальчик лет пятнадцати, девочка годами двумя моложе. Шарманка играла, девочка пела. В голосе девочки Коробкову слышалось что-то давно знакомое, что-то напоминавшее его детство; с детства же знал он и песню – эту когда-то модную, «тройку». Коробков был в веселом настроении. Ему понравилось пение. Он пошел за детьми.

Они то бежали, подпрыгивая от холода, то шли шагом, – и тогда музыка и пение возобновлялись. Время от времени дети пугливо оглядывались на Коробкова, перешептывались между собой и ускоряли шаги. Это показалось ему забавным. Он тоже прибавлял шагу, как будто хотел догнать их, – и они торопились еще больше. Чем дальше они шли, тем реже становилось наигрывание и пение, а наконец и совсем прекратилось. Наконец, дети юркнули в калитку одного домика.

Коробков осмотрелся. Он был в одном из городских предместий, в одной из самых бедных улиц. Нигде не было ни души. Маленькие, бедные лачуги были разбросаны далеко одна от другой; за ними тянулся бесконечный частокол. В одну из таких лачуг и скрылись мальчик и девочка. Это была ветхая-преветхая, низенькая, покосившаяся избушка в два окна, с завалинкой вокруг стен. Из широких щелей ветхих ставней пробивался свет и слышались голоса. Коробков услышал свое имя. Он подошел к самой избушке и сел на завалинку.

– Нет, – резко и строго говорил женский голос. Никогда, – слышите ли, дети? – В какой бы вы ни были нужде, как бы вам ни было тяжело, – хотя бы вам приходилось умирать с голоду, – никогда не обращайтесь к нему, никогда, ни о чем его не просите. Это дурной, жестокий человек; у него нет сердца. Бог ему судья, – продолжал голос, задыхаясь от сдержанных рыданий; бог ему заплатит!

У Коробкова закружилась голова. Он узнал когда-то дорогой ему, но уже давно не слышанный, давно забытый им голос и этот голос напомнил ему многое.

Вот он, маленький мальчик, весело бегает в школу из крошечного домика. Домик точь –в-точь такой, как этот, – ба, да это тот самый и есть, только теперь он еще старее, еще более покосился. Учится он хорошо, а дома сам разыгрывает роль учителя: он учит маленькую, востроглазую, шуструю сестренку. И славно идет время, хотя они и не каждый день наедаются досыта.

Вот он уже молодой человек, на хорошей дороге. Сестра у него умница и красавица. Он гордится ею.

Но вот – набежала черная туча. Сестра его опозорилась, – опозорилась в то самое время, когда он начал приобретать известность в торговом мире. Как, почему это случилось, он никогда не пытался узнать; для него было достаточно факта. Он избил и выгнал сестру, – и с тех пор они не встречались.

Далее воспоминания шли смутно и сбивчиво. Он смутно слышал, что сестра его дошла до последней степени позора, что она, наконец, вышла замуж за какого-то бедного ремесленника; что муж пьянствовал и бил ее; что она овдовела; что она бедствует с своими маленькими детьми... Все это представлялось Коробкову очень смутно, – так смутно, что он даже не знает, точно ли он когда-нибудь это слышал, или только видел во сне. Сестра для него не существовала.

И вот теперь эта отвергнутая, забытая им сестра, дети которой бегают с шарманкой по улицам – убитая горем, изнемогая под тяжестью нужды, зовет его к ответу, зовет на суд божий!

«За что? Разве я виноват? Разве я опозорил ее? Она сама...»Но тут мысли его внезапно приняли другой оборот.

Бывают минуты, когда жестокие сердца смягчаются и делаются доступными человеческим чувствам. А Коробков не был жестокосерд от природы. Он был только сыном своей среды, рабом понятий и предрассудков этой среды. Его сделало жестоким обожание богатства, стремление к известности и влиянию. Теперь под влиянием упреков сестры, эти понятия перевернулись вверх дном. Ему ясно, до осязаемости ясно представилось, что его сестра несчастна, и что виной этого несчастия, – он, его гордость, его самолюбие, его черствость. Теперь празднуют рождение Того, Кто учил смирению, учил прощать обиды и полагать душу свою за ближних, Кто Сам положил душу за всех нас; а он?..

Он бросился в оставленную детьми незапертою калитку и вбежал в избушку.

Его встретило общее немое изумление. Бледная, худая, когда-то красивая, но уже давно потерявшая свою красоту, женщина, как резала черный хлеб для своих запоздавших детей, – так и окаменела, с ковригой хлеба у груди в одной руке и со столовым ножом в другой. Мальчик и девочка, только что возвратившиеся домой и успевшие было уже усесться за стол, выскочили из-за стола. Двое младших детей, раздетых и очевидно улегшихся уже спать, приподнялись с войлока. Все неподвижно, в упор смотрели на пришедшего и как будто спрашивали, – что ему тут нужно?

Коробков растерялся. Он вошел в избушку по безотчетному порыву, без всякой определенной цели. Теперь, лицом к лицу с людьми, которые отвергли его также, как и он отвергал их, под огнем десятка пытливо и неприязненно устремленных на него глаз, он не знал, что делать, как объяснить свой приход.

Но это было только минутное колебание. Он бросился на шею к бледной женщине и задыхающимся от волнения голосом сказал:

– Сестра, сестра! О, прости меня! Я много, много виноват перед тобой!

1886


Всеволод Иванович Вагин

Фотогалерея

21
13
6
23
7
22
1
24