Мама надавала мне шлепков, за то, что у меня мокрое платье и мокрые растрёпанные волосы, за то, что всюду по комнате валяются клочки пены, и ещё за то, что папа, сбежав на сверхурочные, даже воды не помог принести. Я сижу в углу и реву. Спустя пять минут сквозь нудный, протяжный рев я начинаю с завыванием клянчить:
– Ма-а-ам, ма-а-ам, можно пузыри пускать?! Ну можно-о-о, а-а-а? Можно, да?! Ма-а-ам!
Ещё через пять минут мама не выдерживает, и у меня в руках оказывается миска с мыльной водой. Впрочем, мама даже рада просьбе – теперь меня не будет видно и слышно минут сорок. Я нахожу в старых тетрадях чистый листок, вырываю его, сворачиваю пополам и с силой провожу по сгибу ноготком – у двух разделенных половинок листка получаются идеально ровные кромочки. Из тоненькой, аккуратной трубочки медленно выползает на свет большой мыльный пузырь. Освещенный окрепшими к обеду солнечными лучами, он сияет и переливается. В его перламутровых боках отражается и плывёт моё удивленное, круглое, смешное лицо. «У-у-ух ты!» – выдыхаю я, и пузырь беззвучно лопается. Я выдуваю ещё, и ещё, и ещё. Мне очень нравится пускать мыльные пузыри. Однажды мама и папа ругались. Мама закричала: «Да ты же просто мыльный пузырь!» «Как это?» – спросила я. «Так это, – ответила мама, – пустой и надутый». «Нет, – возразила я, – красивый и веселый!» Мама посмотрела на меня и замолчала сердито. И я замолчала сердито, потому что люблю папу и мыльные пузыри. Не надо их обижать!
Бумажные трубочки ненадёжны, края быстро размокают, свисая некрасивыми клочками. Я рву старую тетрадку дальше. Рву, уже не разбираясь, даже те листки, которые исписаны чернилами. Идеально ровные кромки меня тоже больше не интересуют. Новые трубочки получаются широкими, с кривыми, лохматыми краями, и оттого ещё быстрее становятся негодными. В какой-то момент я ненадолго увлекаюсь содержанием тетрадных страниц: «Неужели это я рисовала такие кривые, уродливые каракули?» Если честно, то с письмом у меня и сейчас неважно: буквы пляшут, сползают со строчек и кляксы случаются чаще, чем у других девочек. Учительница говорит, это оттого, что я вертлявая. Но спрашивается, почему же я не верчусь, когда к нам приходит библиотекарша? У нас в школе так принято, если учительница не может вести урок, то директор отправляет в класс библиотекаршу, и она пересказывает нам разные книжки. Тогда все дети сидят тихо-тихо и слушают затаив дыхание. И я слушаю, даже тише, чем другие. Она рассказывает нам истории про пещерных людей, про маленькую Элли и волшебника изумрудного города, про Урфина Джюса и деревянных солдат, про смелую девочку Гулю Королёву, про Тимура и его команду. Так, как она рассказывает, больше никто не рассказывает книжки! Когда звенит звонок и история обрывается на самом интересном месте, в классе раздаётся дружный вопль досады и разочарования: «У-у-у!» А библиотекарша, ещё минуту назад такая милая и безгранично любимая мной, как в сказке превращается в сварливую, вредную бабусю, требующую непременно заворачивать книги в газетную бумагу и возвращать их ей день в день, как записано в жёлтенькой строгой карточке. На те книжки, которые она не успела пересказать, выстраиваются огромные очереди. И всё равно, даже самая красивая книжка с картинками, даже после самого долгого ожидания в очереди, почему-то не может сравниться с пересказом старенькой библиотекарши.
Я не замечаю, как мои руки, и рот, и подбородок становятся чернильно-синими. Пузыри получаются всё реже и реже. Видимо, в мыльном растворе живёт какое-то определённое количество пузырей. И когда все они улетают, сколько ни макай трубочку, сколько ни дуй в неё – нет пузырей и всё. Во рту у меня полно мыла. Я выхожу из своего укрытия за шкафом и вижу, как мама пристально смотрит на меня, и понимаю: сейчас она меня побьёт. Но мама только хватает меня за шиворот и показывает в зеркало. У моего отражения фиолетовые пальцы и лицо с синими щеками и подбородком. «Ты не ребенок, – говорит мама. – Ты наказание!»
Чернила отмываются тяжело. Я тру руки каким-то специальным, шершавым кирпичом. От него отшелушиваются маленькие кусочки и, как песок, оседают на дне таза. С чернилами у меня связано много неприятных историй, но я всё равно люблю чернила. Ну не в том, конечно, смысле, что они вкусные (хотя, если честно, как-то раз я из любопытства выпила глоточек, бр-р-р). Просто, когда в прошлом году надо было идти в школу, мне купили много чудесных вещей – счётные палочки – белые и желтые, азбуку, тетрадки с тонкими фиолетовыми линиями, настоящий кожаный портфель, но самые замечательные покупки – чернильница, перьевая ручка и перочистка – связаны именно с чернилами. Моя прозрачная чернильница напоминает огромный драгоценный камень. В отдельной коробочке хранится блестящее пёрышко с вытянутым изящным носиком. На первый взгляд оно кажется абсолютно гладким, но на самом деле (если сильно-сильно приглядеться) – на нём нарисована крохотная пятиконечная звезда. Перед уроком я вынимаю пёрышко, насаживаю его на специальную деревянную палочку с металлической пластинкой на боку и величественно обмакиваю в чернильницу. Но самая дивная, самая любимая моя вещь – перочистка. Говорят, где-то учёные придумали новые ручки – такие пластмассовые палочки с пишущим стержнем внутри, и им не нужна перочистка. Это ужасно! Перочистки похожи на цветы. У них мягкие, нежные лепестки из разноцветных лоскутков бумаги и ткани. Желтый лепесток, красный, коричневый, белый – все нанизаны друг на друга и скреплены в серединке малюсеньким колечком. Когда вытираешь пёрышко об лепестки, на них остаются синие замысловатые узоры.
Я уже довольно давно оттираю чернильные пятна кирпичиком, но проку в этом мало. Пальцы распарились в горячей воде, стали мягкими и пухлыми, а на кончиках образовались бледно-розовые глубокие бороздки из кожи. Я трогаю ими лицо, но пальцы почти ничего не чувствуют. Это, наверное, я становлюсь лягушкой, думаю я, представляя, как сижу на болоте, зажав в лапках, остроконечную стрелу и жду, когда придёт Иван-царевич, чтобы тут же превратиться в Василису Прекрасную. А царевича всё нет и нет, нет и нет. А вдруг он так и не придёт, со страхом думаю я, лягушка, глядя на глянцевую болотную грязь. Вдруг он, как папа, загулял с мужиками в общежитии и забыл про всё на свете, и про стрелу, и про женитьбу, и про тридевятое государство? И буду я всю жизнь сидеть с этой стрелой посреди болота, на смех всем нормальным лягушкам… Нет, решаю я, буду обратно девочкой.
На всякий случай иду к зеркалу. Оттуда смотрит девочка. На голове – русые косички колечками, правда, уже сильно растрёпанные. Вообще-то, мама плетёт мне очень тугие, аккуратные косички с широкими капроновыми лентами внутри. Когда косички готовы, она продергивает сквозь них ленты возле самых корней волос, так что получаются колечки и два огромных банта, «растущие» прямо из головы. Я ужасно не люблю, когда мама заплетает мне косички. Сначала она дерёт волосы расческой, потом долго и больно дергает их, затягивая пряди, потом протискивает через косичку ленту (это вообще кошмар!), потом вяжет бант, который частенько захватывает в узел ни в чём не повинные волоски и рвёт их. Всё это время я ною, реву, сердито вскрикиваю, громко соплю и даже плачу. И так каждое утро. Иногда, правда, мама совсем не больно заплетает косички, но я всё равно ною, реву, вскрикиваю и соплю даже сильнее обычного. Почему и зачем? Сама не знаю. Только по субботам я хожу в старых, вчерашних косичках, потому что вечером, чтобы мыться в бане, нужны распущенные волосы. Вот и получается, что плести косы по субботам ни к чему.
Чернила на лице и руках так и не отмылись. Мама тоже смотрит на меня в зеркало и неохотно соглашается оставить в таком виде до вечера.
– Ладно, – говорит она, – всё равно в баню идти!