I
Однажды ленский купец Бушуев плыл за первым льдом раннею весной к низовьям Катанги. Шитики [шитые лодки] его были нагружены товаром и грузно сидели в воде и порою дробили своей тяжестью запоздалые льдины. Работники горланили песни, которые колко отдавались в хребтах, сжавших реку. Сияло молодое весеннее солнце.
Убегали назад грязные берега с нагроможденными еще местами серыми, рыхлыми льдинами. Было вокруг безлюдно. Последние русские деревни остались далеко позади, а река, к устью которой должны были выйти покручающиеся [заключившие договорные отношения] у Бушуева тунгусы, была еще в нескольких стах верстах.
Не могло быть жилья человеческого в этих местах – и вдруг из-за поворота реки над сизыми издали тальниками закурился дымок.
На шитиках заволновались. Стали высказывать различные предположения. Сам Бушуев даже перепугался: не опередил ли его кто из купцов, не проплыл ли раньше его?
Но вот река сделала поворот, и с шитиков стала видна гладкая пабережка, сбежавшая полянкой к самой воде, и на этой пабережке – одинокий чум. На берегу какой-то человек махал рукой и что-то кричал.
С шитиков, которые не могли пристать к берегу, спустили берестянку, и сам Бушуев с работником Семеном отправились к кричащему человеку, а остальные поплыли не останавливаясь дальше.
Кричавший оказался тунгусом с дальней реки, вышедшим сюда навстречу к своему «другу» – купцу. Увидел плывущие шитики и, не разобрав, свои ли это или чужие, он и закричал. Да, кроме того, у него вышел весь запас чая, и он решил раздобыться у плывущих купцов.
Бушуев расспросил тунгуса подробно о его друге, о промысле, о покруте. Предложил выменять, не дожидаясь друга, у него все нужное за промысел. Тунгус отрицательно замотал головой:
– Нет... Как же другу своему за покруту платить стану?..
Тогда Бушуев стал сердиться, что его зря, по пустякам, из-за какого-нибудь кирпича чаю, скликали с шитика – заставили к берегу плыть да от шитиков отбиваться. Тунгус растерянно и виновато поморгал глазами и, уйдя в чум, вынес оттуда гостинец – бунт [связку] белки.
Щедрость эта заинтересовала Бушуева, и он попросился у тунгуса хоть поглядеть на его добычу.
Тунгус ввел их в свой чум и показал.
У обоих – у Бушуева и работника – разгорелись глаза. Они увидели груду белок и всякой другой пушнины. Они щупали руками нежный мех горностаев и лисиц, они вдыхали в себя тяжелый запах хорьковых шкурок. Они разбрасывали вокруг себя богатую добычу и беспорядочно хватали одно за другим, точно никогда не видали пушнины.
Разгоревшись при виде хорошего промысла, Бушуев снова стал сговаривать тунгуса произвести с ним мену. Но тунгус стоял упрямо на своем:
– Как у тебя покруту возьму? А мой друг Акентий Иванович?.. Нет, нельзя!
На подмогу к хозяину вступился работник Семен. Они вдвоем насели на тунгуса. Они бились над ним долго.
Долго они мяли в своих руках мягкие шкурки. Бросали их на землю и снова брали в руки, точно лаская.
Наконец, увидев, что тунгус непреклонен, они обрушились на него бранью. Они ругали его родителей, его друга, его бога, и так, ругая молчаливого тунгуса, они спихнули берестянку в воду и уплыли. И долго еще с реки неслись на берег их яростные крики.
Тунгус молча курил и глядел им вслед.
II
К вечеру этого дня шитики пристали к берегу. Впереди должна была появиться шивера [каменистый перекат на реке], и по ней опасно было проводить посудину ночью.
Весело разложили большие костры. Огласились весенние сумерки криками. Ожил берег.
После ужина работник Семен лежал у костра и молча слушал, как хозяин хвалил промысел тунгуса, к которому они с ним подплывали, как ругал того.
– Рублей на семьсот пушнины вынес, стервец! – негодовал Бушуев. – Будет чем Кешке Самохвалову поживиться... Ну и вредный тунгус!
«Семьсот рублей!» – мелькнуло в сознании работника Семена. Эта мысль завладела им всецело. Дались бы ему, Семену, семьсот рублей, вышел бы он на Лену – вот зажил бы!
С такими деньгами он бы знал, что сделать. И куда дикарю столько денег? Все равно оберут купцы да водкой опоят. Все равно в другой промысел тунгус опять добудет столько же, а может быть, еще и больше...
С такими мыслями Семен уснул. Ночью он долго ворочался, просыпаясь не то от холода, не то от мыслей.
Утром проснулся, посмотрел на спящего хозяина и других работников. Почесывался в предутреннем холоде и беспрерывно думал о вчерашнем. И, когда мысли одолели его, он осторожно пробрался с берега на шитик, достал там винтовку и патронташ, набрал сухарей, снарядил себе поняшку [носилки из лучков на спину] со всем тем, что необходимо в лесу, и осторожно же перебрался снова на берег.
Там по-прежнему крепко спали. Семен оглядел спящих, постоял немного в крепком раздумье, хотел что-то сделать, но не сделав, повернулся и крадущимися шагами пошел от костров берегом, в ту сторону, откуда они вчера приплыли.
Идти приходилось с трудом. То тропинку загромождали большие льдины, с тихим звоном ронявшие слезы, то на пути вырастали целые леса бурелома, и приходилось обходить их стороной, продираясь сквозь чащу кустарников. Ноги вязли в липкой, оттаявшей земле и скользили по прошлогодней хвое, ветви деревьев били по груди, по лицу. Но Семен, сжав зубы и отчаянно борясь со всеми этими преградами, шел без устали вперед.
Он не чувствовал ни усталости, ни голода, хотя солнце уже давно поднялось высоко над головой и отмечало полдень. Он не останавливался ни на минуту передохнуть. Большая и неистощимая сила влекла его вперед. Большая и неистощимая сила вливала в него бодрость и гнала усталость.
И он остановился только возле самого тунгусского чума.
Солнце уже опускалось на гребень хребтов. Длинные и густо-черные тени стлались по земле. Было тихо.
Семен подошел к чуму и вздрогнул: над конусообразным жилищем не вился дымок, двери были плотно приперты снаружи свежесрубленными стягами и колодами. Было ясно, что тунгус покинул жилище.
С искаженным злобою и обидой лицом Семен раскидал стяги и колоды, откинул дверь и вошел в чум.
И там, сладко обожженный радостью, в полутьме он разглядел, что все, как было вчера, когда они приходили сюда с хозяином, осталось нетронутым, что под скатами жилища лежат кули и связки, что вся пушнина цела и никуда не унесена.
И так же как внезапно явилось отчаяние при виде покинутого жилья, так же вернулась теперь буйная радость.
Семен вытащил на середину чума кули с пушниной. Трясущимися руками вытаскивал он связанные в пучки разноцветные шкурки. По-вчерашнему мял в своих мозолистых и грязных руках пушистую добычу. Пытался считать свое богатство, но сбивался и весь сиял давно не приходившей к нему радостью.
Успокоившись, он снова сложил все кули и вышел из чума на полянку. И здесь задумался.
Добыча далась в руки небывало легко. Точно кто-то нарочно надоумил тунгуса уйти из чума, оставив всю пушнину. Но вот беда – как унести с собой все это богатство?
И тут только Семен понял, как он сплоховал, отправившись сюда пешком, а не в берестянке.
Почти теряя надежду захватить с собой всю тунгусову пушнину, он вышел из чума и тщательно оглядел поляну. На ближайшей к чуму сосенке он только теперь заметил прикрепленный лоскут бересты. На бересте углем было грубо начертано слабое подобие человеческой фигуры с протянутой на юг рукою. Под фигурой темнели два кружочка.
Семен понял. Это бесхитростное письмо должно было оповестить кого-то, что владелец чума ушел на юг и вернется на другой день или же сегодня к вечеру. Значит, сообразил Семен, он ушел в глубь тайги пешком, и его берестянка должна быть где-нибудь поблизости.
Ожидания не обманули Семена. В тальниках он нашел новое суденышко, шест и весло.
Он перенес в берестянку всю добычу, которая отныне сделалась его достоянием, уселся сам и поплыл.
Он плыл по течению, задумав спуститься к устью реки, выплыть к Енисею и там сдать свою пушнину енисейским купцам.
III
Тунгус, хозяин чума и пушнины, уходивший в лес за берестой для новой берестянки, пришел в тот же день к своему жилищу и нашел разрушение. Он бросил с сердцем наземь свитки бересты, обежал вокруг чума, пнул с досады подвернувшуюся под ноги собаку и, опустившись на влажную прошлогоднюю траву, громко запричитал.
Он кидал в безмолвие весеннего дня самые обидные ругательства, самые жестокие проклятия посылал он на голову неизвестного вора.
– Белка ободранная, змея дохлая! – кричал он, задыхаясь от ярости, и его слушали мутная река, голубое вознесенное так высоко небо и тихие тальники. – Чтоб тебя водили по тайге харги [злые духи]! Чтоб тебя сожгла в лесу болезнь огненная!.. Пойдешь по тропинке, и пусть она тебя не выведет из леса!.. Пусть перестанет стрелять твое ружье и отсыреет порох! Пусть настигнет тебя пожар лесной и скует стужа нестерпимая!..
Насытив этим криком свою ярость, он сходил к тальникам, где была спрятана лодка, и нисколько уже не удивился, не найдя ее там. Он только внимательно разглядел следы на берегу и, заметив, в какую сторону ушла широкая борозда по песку, просиял.
Теперь он оживился. Он определил по целому ряду неуловимых и мелких признаков, в какую сторону уплыл грабитель.
И, перезарядив ружье большою пулею, какую всегда имеют в запасе на случай встречи с медведем, он пошел куда-то в сторону от реки.
Он знал свой путь. Река так прихотливо извивалась, что местами образовала петли и тем удлинила свое течение. Он же скрадывал дорогу, перерезая перешейки и мысы, идя напрямик. Давешние ярость и огорчение при виде грабежа пропали. В душе родилось то же чувство сосредоточенности и радостной тревоги, которое билось там в дни большой охоты за сохатым или медведем.
Так же, как и тогда, он теперь чувствовал, что добыча, за которой он гонится, идет где-то впереди и что с каждым шагом расстояние между ним и ею уменьшается.
С каждым мегом [речным полуостровом], который он пересекал по прямой, радость охотника разжигалась в нем сильней. В нем крылся и еще не вырывался наружу трепет напавшего на верный след охотника. Но молчал он, и, как у бежавших впереди него без лая собак, сверкали глаза у него и раздувались ноздри.
Он порою приостанавливался и, напрягая слух, пытался что-то расслышать. И рядом с ним замирали собаки и нюхали воздух и поводили ушами.
Он передавал собакам клокотавший в нем инстинкт хищника и сам заражался скрытою в них страстностью.
Собаки видели, что он осторожно и вместе с тем стремительно гонится за кем-то, и, в свою очередь, он чувствовал, что, раз выведенные и пущенные в погоню за тем, кого должно догнать, они уже не сойдут с верной дороги.
Так, объединенные одной задачей, они все – он и собаки – шли быстро вперед и все ближе подходили к Семену, который беспечно гнал берестянку по мутной, вспухнувшей реке.
Была необычайная для тайги эта погоня человека за человеком.
Может быть, тунгус, опьяненный погоней, и забыл, за каким зверем гонится, может быть, кровь охотника – горячая и трепетная – затуманила его голову, может быть, по иной причине, – но когда он, выйдя наконец из еловой чащи на берег, увидел на реке берестянку и в ней одинокого человека, то точно изумило его это, ошеломило.
Но длилось это так с ним мгновение-другое. Сразу вернулось сознание. Сразу радостно и вместе с тем злобно закричал он:
– О-эй!.. Стой!.. Эй, люча [русский], стой!
Семен оглянулся. Поняв, в чем дело, он стал усиленней грести и погнал лодку вовсю.
– Отдай, люча!.. – повторил свой крик тунгус. – Карамон [белка] отдай, хуллаки...[ лисица] все отдай!.. О-эй!..
Но Семен все отдалялся, и не слушал, и не хотел отдавать. Лаяли собаки, вторя хозяину, рвались в воду.
И снова пошел тунгус мегами, скрадывая путь и замышляя какую-то хитрость. Снова затихли собаки и, вытянув морды, напрягая обостренный нюх и чутко вздрагивая ушами, побежали впереди него.
IV
Проплыв несколько часов после того, как его настиг тунгус, Семен почувствовал сильную усталость. Он положил весло на колени и отдался течению.
Он так размышлял о тунгусе: что тот ему может сделать? Их двое во всей тайге. Пригрозить хорошенько дикарю – он и уйдет ни с чем. А если и полезет очень, так есть на то винтовка, можно и отповадить.
Эти размышления успокоили Семена, и он, выбрав широкую прибрежную полянку, пристал к берегу.
Здесь он развел костер, навесил на таган [треножник] котелок и с большим наслаждением растянулся подле огня. Но ему не удалось долго предаваться сладкому отдыху. Вдруг залаяли собаки, и совсем близко снова закричал тунгус:
– Отдай, люча!.. Отдай, ниру! [друг]
Семен вскочил. В десяти – пятнадцати саженях стоял тунгус, собаки вились около него, но далеко не отбегали.
– Убирайся к чертям! – крикнул Семен. – Чего ты пристал?
– Карамон мой давай! Все мое дай!
– Сунься-ка! – пригрозил Семен кулаком. – Лучше проваливай, слышишь?!
– Все давай, ниру!.. Неладно, люча! Неладно! – кричал тунгус и даже укоризненно качал головой.
Семену надоели эти переговоры. Он взял прислоненное к ближайшему дереву ружье и нацелился в тунгуса:
– Уходи, а не то угощу конфеткой!
Тунгус всплеснул руками:
– Ой, люча! Не надо ружье, не надо! Худо будет, люча!..
– Худо? – насмешливо переспросил Семен. – Ну, так проваливай, если худо.
И, продолжая целиться в тунгуса, он пошел прямо на него.
Тогда тунгус хищно наклонился, быстро вскинул свое ружье и крикнул:
– Брось, люча, ружье, брось!..
Семен, не останавливаясь, захохотал. Но хохот его сразу пресекся. Грянул выстрел, и он, выпустив ружье из безвольно разжавшихся рук, тихо повалился на землю.
Собаки рванулись вперед и, заливчиво лая, наскочили на труп. Но, увидав человека, мертвого, безмолвного человека, они поджали хвосты, ощетинились и завыли.
Тунгус подошел к трупу и наклонился над ним.
– Э-эх, какой глупый русский, – укоризненно сказал он. – Сказал – ружье брось, а ты не бросаешь! В человека наводишь! Глупый русский!
Потом осмотрел рану, – великолепная рана, прямо в сердце!
Потом ушел к костру и, дождавшись, пока закипит вода в котелке, уселся пить чай, который готовил для себя мертвый теперь Семен.
И за чаем, изредка поглядывая на мертвеца, тунгус думал вслух. Небо подернулось полупрозрачной сетью и надвинулось в предвечерней дреме на хребты; мутная река плескалась о тальники и играла их гибкими телами; огонь костра растекался по золотым углям и нежил пушистую золу, и сизый дым кудрявился над костром, над тунгусом и таял в вышине. И этому небу, этой реке, и костру, и тальникам, и изменчивому дыму тунгус рассказывал свои мысли. Им всем и еще собакам, которые тревожно косились на труп Семена.
– Глупый русский!.. У человека зачем ружье! Промышлять в тайге. Ходи да стреляй. Ищи следы зверей, гони сохатого, белку с деревьев снимай... В тайге всем хватит! Совсем, совсем глупый русский! Хе...
И тут тунгус рассмеялся. Но, кончив думать вслух, чтобы слышали духи лесные, которые непременно где-нибудь поблизости расселись безмолвно, он задумался иначе. И не мог спугнуть новых мыслей.
«Вот, – думал он, – зря мужик пропал. Какой харги сунул ему ружье в руки? Злой, поди. Сердился на него и нагнал на него мысль ружьем грозиться... Вот, – текла его мысль дальше, – как жадность его душу опалила! Теперь будет душа его бродить по тайге, и будут ею харги тешиться, и не сможет она спокойно промысел живого продолжать, жизнью прежнею жить. Потому что русский, который лежит теперь мертвым, не знал путей в тайге, потому что его обычай – не обычай тунгусов».
Забеспокоился тунгус. Как быть с трупом? Если б был это тунгус, то знал бы он, что сделать: снарядил бы его в дальний путь, дав ему и ружье, и нож, и поняшку со всеми припасами и, подвесил бы его меж высокими соснами, чтобы звери лесные не растаскали его костей.
А с этим как? У этого ведь – знает он – другой закон. Землю разгребают и туда кладут тело и еще что-то делают над ним.
И решил тунгус сделать так.
Прибрать труп и залабазить его, чтобы не тронули звери, а самому плыть с возвращенным добром в ближайшую деревню. Там сказать русским – пусть снаряжают убитого к предкам по-своему. А потом снова в тайгу, снова в тихие и влажные дебри леса.
Прежде чем залабазить Семена, тунгус присел над ним и, не глядя в лицо, тихо сказал ему то, что следовало сказать:
– Ты, друг, зла против Бигалтара не держи... Бигалтар видит – ты целишь в него, ну и выстрелил... Бигалтар бы не выстрелил – ты бы в него свой заряд пустил... Так ведь? Ты уж не сердись да сородичам своим там расскажи, как было...
И потом сделал все, что надумал. Уложил труп в грубо сколоченный сруб, забросал его ветвями и колодником, надрубил вокруг по деревьям отметки и уплыл в деревню.
Там рассказал мужикам о случившемся и стал снаряжаться обратно к реке, ждать своего друга.
Но, к великому изумлению его, мужики отобрали у него пушнину, ружье и все, что было у него с собой, и посадили под замок в пустую баню.
И потом сказали, что увезут его в далекий русский город, где большое начальство будет судить его, где разберут, должен ли был он убить Семена или нет.
Тревожно слушал все это Бигалтар и молчал, но про себя думал:
«Как не стрелять в него, если он целит? Я не буду стрелять – он выстрелит! Кровь на кровь... Как не стрелять?!»
Приходили в баню мужики, курили молча или, жалея его, говорили:
– Эх, Бигалтар, пошто ты из тайги своей сюда полез? Кто бы тебя там ловил? А теперь майся!..
Но не понимал Бигалтар их слов. Не понимал, почему не должен был выходить из тайги.
– Худо ты, дружок, сделал, – говорили свое мужики, – худо!
«Как худо!» – кипело все внутри Бигалтара. Разве не всегда так в тайге: медведь подстерегает сохатого, и тот со всех своих последних сил отбивается от врага. Волки кидаются на добычу, и она, спасая жизнь свою, идет на все. Два коршуна бьются из-за утиных птенцов, и тот, кто половчей да посильней, одолевает. Человек идет на медведя, и если оробеет, то сгребет его старик и спасется... Так всегда в тайге... Русский сделал зло Бигалтару. Русский поднял ружье на него, и хотел стрелять, и убил бы его. Разве худое что-нибудь сделал Бигалтар, защитив себя? И разве Бигалтар, как волк, задрав добычу, бросил ее кости среди леса, на позорище другим зверям? Ведь вот убрал он труп и пришел сюда сказать – пусть почитают мертвого его родичи... Где худо?..
Было темно и скучно в бане. В тайгу бы обратно, к своей речке, к родному приволью...
Первая известная публикация – Иркутск, 1923 г.