Мы не всегда с настоящей точки смотрим на простой народ, полагая, что в нем нет чувств. Странно было бы искать в простом народе вежливости и приятного обращения, но под грубою корою в нем есть много хорошего. Я разумею под именем простолюдинов или простого народа особенно крестьян, и, надобно сказать, не тех, которые живут близ столиц и больших городов: эти не горожане и не настоящие крестьяне; у них даже образ жизни и самая одежда изменились, нет простоты и чистых нравов; но узнайте крестьян, которые всегда жили в деревне, занимались сельскими работами и не познакомились с городской роскошью. Люблю я их простые рассказы о деревенском житье-бытье, о их радостях и горе!
У меня жила солдатка, из крестьянок, очень добрая и усердная женщина. Каждое лето она приходила работать в Москву, а осенью уходила в свою деревню, и все горевала о своем муже, которого уже восемь лет как отдали в рекруты. Вот ее простой рассказ:
«Семья была у нас большая, а все старый да малый. Душ по ревизской сказке было много: старик свекор, дядя, тоже старик, деверь хромой, дети у него малые, да мой муж, меньшой брат, и ему уже было лет под тридцать. Барину не хотелось отдавать его в рекруты, но обыкновенно при отдаче очередных возят еще подставных. Вот взяли и Василья, моего мужа; его возили не один раз, но все он ворочался; взяли и в этот раз, а он нам говорит: «Молитесь богу, ворочусь». Но не так случилось: отдатчики, которые повезли его покривили душой; тот брат, другой сват, иной сын богатого мужика, могут нанять, да еще не приискали; останется парень, женится у кого-нибудь.
Ведь и в деревне те же люди, как в городе! Василий был не богат, ни беден: имел хлеб насущный, а поживиться от него было нечем. Детей у нас только и была одна девочка. Но в этот раз у меня сердце так и воет; я и говорю свекру: «Поедем, батюшка, в город», а город от нас вёрст двадцать. Приехали, а их повели уже в приём. бог знает от чего случилось, только как моего-то привели в присутствие, так и сказали: лоб забрить. Да и дивиться тут нечего: молодец собой, здоровый и видный. Вот как вывели их, да мы увидали, что у него лоб забрит, так и не вспомнились; а он как белое полотно, да так и трясется как в лихоманке; а слезы-то у него так и катятся, слеза слезу побивает. Их повели со старшими солдатами на квартиры, и мы за ними поплелись; весь день мы проплакали, маковой росинки во рту не было. Он же, мой родимый, стал нас уговаривать; разумен был, хоть и грамоты не знал. «Видно мне на роду так написано; жив буду, ворочусь: вишь, ныне через пятнадцать лет в бессрочный отпуск; а может и честь заслужу; буду служить богу и государю верой и правдой». Прожили мы с ним два дня; наши поехали в деревню, а я сказала свекру, что покуда не вышлют Василья, я буду в городе, хоть наглянуся на него. Прожили в городе шесть недель; пришёл приказ идти в поход. Я поехала в деревню, повестить своих, да привезти девчонку. Он говорил нам еще прежде: «Не убытчитесь на меня; денег мне не надобно; навек не наградите, а солдату все готовое – амуниция, хлеб и квартира; но мы все-таки собрали ему с полсотни: я продала свои холсты, да еще продали из семьи двух коров, чтобы хоть на первый случай была копейка всей семьи опричь малых ребят. Приехали мы проводить его; я и Дуняшу свою взяла. В город приехали мы поздним вечером; стучимся в ворота, Василий и бежит отворить; хотел взять из саней Дуняшу, а она благим матом заголосила, не узнала его. Вошли в избу; он ей и пряника, и калача, так нет, не берет! Только говорит: «Это не мой батюшка; у моего была борода и волосы, как у дедушки и дяди». Наплакались мы на нее, глупую: не разумеет; известно, ребёнок! Денька два побыли; рекруты пошли в поход, в губернский город: там, говорили, приедет генерал, будет разбирать, кто куда годен. Из нашей волости было трое рекрут: наш Василий, да парень Иван, сирота сердечный; его только одна тётка провожала. Он не больно и горевал, тоже за брата пошёл. Третий был сосед Ефим, детина смирный и работящий, да куда непригож! так вся деревня чудищем и звала. Девки, бывало, и в хоровод не берут; а как пошла они, то мать Ефимова, сердечная, голосом воет, да причитает: «Ты кому чудо дивное, а мне чадо милое!»
Первый день перешли вёрст двадцать, остановились; на другой день была днёвка; тут, почитай, все простились и домой поехали. Я и говорю своим: «Воротитесь, родимые, а я провожу его еще подальше, чтоб не со всеми вдруг ему расстаться; я приеду с тёткой Федорой, Ефимовой матерью». Они меня послушались (да и свекру крепко нездоровилось), распростились, поехали, и Дуню с собой взяли; а мы еще вёрст сорок провожали; да все надобно было воротиться. О прощанье вы меня и не спрашивайте; словно все во сне вижу! Воротились, так будто и свету Божьего не стало. Старик наш, как приехал домой, больно расхворался, а через неделю и душу богу отдал.
Зиму кое-как мы прожили, а к весне, видимо, хлеба до нового у нас не хватит. Деверь и говорит мне: «Марья, ты вольный казак; наши бабы идут в Москву; поди и ты с ними: авось десятка три до Петрова дня заработаешь; здесь нечем зашибить копейку. Дуня твоя не бойсь, обижена не будет». Подумала и пошла. Пришедши, я нанялась у огородников до Петрова дня за сорок рублей; надобно было ко жнитву домой поспеть. Работала я, наравне с мужиками, тяжелую работу. Пришла домой, вижу, дело плохо; хлеба нет, новый не поспел; нечего делать, отдала деньги в семью. С тех пор каждый год прихожу в Москву; но, живя здесь, все душа не на месте. Один год, без меня Дуня была в оспе; другой раз был опять неурожай, и хоть я оставила рублей пятнадцать, но деньги издержали, а девчонку мою послали побираться по миру. Жить здесь с моим паспортом мне нельзя круглый год, да без Дуни я и сама не останусь; а она господская; все думаю скопить деньжонок, да выкупить ее».
– Да попытайся, Марья, может быть, тебе и дадут паспорт, с которым тебе можно будет жить в Москве; а для дочери возьми паспорт из деревни. – сказала я ей. – Ну, а получала ты письма от мужа?
– Всего одну грамотку; да еще был в отпуску солдат, даточный из нашей деревни, так сказывал о Василье, что вместе с ним в одном полку служит, что ему хорошо, но все, говорит, что ждёт не дождется, когда бы уволили в отпуск. Да и подшутил же над нами Матвей-солдат, что приходил. Грамотки он из дому получал, так и знал, что племянницу его отдали в деревню, от нас так что версты три будет. Вот он наперёд к ней и зашёл: деревня-то на пути; пришёл в избу – а у нас такое заведенье в деревнях, прохожего, а кольни паче служивого, напоить и накормить чем бог послал; а он же и с крестиком. Ему-то угощенье и на ум нейдет, и все выспрашивает о своих, а не признается, что я де Матвей Бычков; да еще говорит: «Знаю Матвея, он вам челобитье посылает». Старшие с ним говорят, а молодуха-сноха ходит, да прибирается по домашнему делу. Вот он и спрашивает:
– А что это, никак сноха ваша?
– Да, господин-служивый, женили сынка, вот о Покрове год будет.
Тут уж он сказал:
– Здравствуй, племянница и крестница!
Она, да старики, так и не вспомнились.
– Ах, ты наш родимый! Да как тебя бог принёс?
Племянница-то Прасковья ему в ноги.
– Ну, родная, теперь я и ко дворам; я ведь то и спрашивал, все ли живы и здоровы. Иду дорогой, да и думаю; застану ли всех стариков в живых, чтоб их порадовать и получить родительское благословение? Небось, старёхоньки?
– Дедушка всё еще и скотинку приберёт, и в лес за дровами съездит. Да что мы здесь мешкаем? пойдём скорее!
– Что ты, Параша, идти пешком! Я для сватушки как раз запрягу лошадку, да и сам с вами поеду; посмотрю на вашу радость. Вишь, Иван твой, как на грех, поехал за сеном.
Приехали они; Матвей соскочил с телеги, а дело было вечером; вся семья сидела за столом: ужинали и батюшка его с матушкой. Тут я вам и сказать не могу, сколько было радости; кажись, все горе забыли! Вся деревня сбежалась. Вот он мне и говорит: «Молись богу, Марьюшка, дождешься и ты своего Василья!..» А вот тому уж два года!
Пошла она хлопотать о паспорте. Велено было прийти через неделю; а когда пришла, ей и прочитали: «Рядовой Василий Кузьмин, урожденец Большерецкой волости, деревни Громовой, за отличие произведен в «унтер-офицеры и награждён знаком отличия военного ордена, во время кампании за Кавказом в 18... году, умер от ран в лазарете».
Ей дали вдовий паспорт, с которым она могла жить, где хочет.
Нельзя было равнодушно смотреть на ее горькие слезы. Когда немного она успокоилась, то я ей сказала:
– Не плачь, Марья! Твоему Василью и на том свете хорошо, потому что, как ты сказываешь, человек был он добрый. Ведь мы здесь в гостях гостим.
– Я, матушка, и сама знаю, да сердце не терпит.
Этими словами она опровергла мою мудрость; но после, время пришло на помощь к ней, и она жила для своей дочери, с которою переселилась в город, и которая утешала ее.
1847