Назад Закрыть

За умолчание

I.

Был тихий, ясный и теплый вечер половины августа 18** года. На западной части небосклона горела румяная заря и ее нежный светло-розовый отсвет ложился на окрестности поселка Никольского. В воздухе чувствовался запах свеженакошенного душистого сена, доносившийся с соседних лугов.

В отворенные ворота Егора Семеныча Качегырова, очень богатого крестьянина, то и дело входили новые посетители из серого деревенского люда и присоединялись к кучке мужиков, толпившихся у крыльца довольно красивого домика и о чем-то без умолку галдевших. На земле, у самого крыльца, лежал связанный и немилосердно избитый человек, вся одежда которого состояла из каких-то лохмотьев, смутно напоминавших армяки серого арестантского сукна. Человека этого называли Иваном Шишкиным!.. Собравшихся мужиков Егор Семеныч почему-то усердно угощал водкой. Многие были уже порядочно навеселе: шумели, перебранивались, спорили.

– Што же, по-твоему – Богу на его молиться? Али глядеть, значит, на стенку привесить, заместо патрета?.. Нет, вон Загребаловы… те, так небось по-свойски с Ванькой Крученым обошлись... Вот это резон!.. – нападала шапка с белым околышем на бедный «шойданик». – Эх ты!..

– Стал бы я ево суды ташшить, ка-ак же, дожидайся! – вмешалась рыжая борода.

– Да хто бы ево стал ташшить-то – энергически воскликнул околыш. – Это он нашелся такой дурак. Один только!

– Оно конечно – лес... тут бы ему и карачун... – извинялся шойданик.

– «Конешно... лес...» – передразнил белый околыш. А ты чево смекал? На племя, стало быть, желательно было пустить?.. «Конешно... лес...»

– Да што ж я… коли он такой живушшой!.. – огрызнулся шойданик, – И так клали... натешились... Тоже Евлеха-то не дурак – мужик ребры-то починивать... саданет –своих не узнаешь...

– Спать! Ну-ко! – потчевал Егор Семеныч шапку, с белым околышем, протягивая ей под самый нос полную чайную чашку.

– Тяни, Петрован! – подносил он ту же чашку рыжей бороде.

И чашка пошла по рукам.

Вдоль стены, под окнами, расположилось на корточках три армяка.

– Вот этот нагрел бы! – заметил один из них, неопределенного цвета.

– Здорово! – согласился другой.

– И дернула ево нелегкая в эту Еловку... шел бы в лес до вечера... а там поминай, как звали...

– А ловко было нагрел! Давича Егор-от Семеныч, быдто угорелый бегает.

– Поить теперь... –усмехнулся черный армяк.

– Пои-ить!

– Што ему! Все бы пропали... А тут много ли уйдет...

К ним подошел Егор Семеныч.

– Пей, Лександро! – предложил он черному армяку.

– Оно почему не выпить... С благополучьем!..

– Ну, а што, примерно, по-вашему, следовает с ним... – обратился Качегыров к мужикам, показывая на Шишкина. – как то-ись урезонить?..

Но вопрос этот остался без ответа. Нет. молчали, словно боясь произнести неосновательное мнение, которое могут, пожалуй, и не одобрить.

– Ну, так как же? – повторил он.

– А, по мне, прибавить ему, значит – и ступай! – смело заявил белый околыш.

Опять молчание. Только в задних рядах кто-то с неудовольствием пробурчал: «эк выпалил –прибавить»!

– В волость бы приставить, старики... Бог с ним! – тихо промолвив один из мужичков, небольшого роста, с умным и симпатичным лицом. – Он во грехе, он и в ответе... Бог с ним! –добавил он, ласково улыбаясь.

Большинство было на стороне этого мнения.

– Ты это правду, Митрей Олексеич... в волость бы, верно…

– Самая подходящая статья, значит.

– Нашто лучше.

Но Егор Семеныч и еще два-три смелых и громогласных мужика положительно воспрепятствовали отправке Шишкина в волость.

– При-ста-вить? – вопросительно протянул Егор Семеныч, как бы удивляясь такому нелепому предложению и ожидая повторения сказанного, чтобы убедиться, действительно ли Митрей Олексеич сказал «приставить»: ведь могло и послышаться. – Ты это, Митрей Олексеич, с каких пор, ворам-то поташником объявился? а?

– Много уж приставляли – да што из этого? – заметил один из сторонников Качегырова.

– Не в первый раз! – подтвердил другой.

– Вестимо дело! – добавил третий.

И кучка остальных мужиков примолкла, а некоторые даже и согласились с доводами «первых опчественников». Митрей Олексеич махнул рукой.

Между тем, поминутно пополнявшаяся, большая фарфоровая чашка то и дело путешествовала из рук в руки, и мужики из состояния «навеселе» заметно переходили в другое, после, которого каждый из них обыкновенно говорит: «Выпимши был – не помню».

В полые ворота, один по одному, продолжали входить посетители.

– Што с ихним братом канителиться! – ораторствовал пьяный Егор Семеныч – Попал... Ну и следовает проучить ево... Непременно проучить следовает! А то: у одного стащил – сошло, у другого стянул – съехало... к третьему-то он уже смело, как по свое заберется... Да и другой, на ево глядя, туды же... Што – мол – не воровать-то? За это худа не бывает, еще спасибо сказывают...» Разор один, значит, а больше ничего...

– Разор! Это верно.

– Как есть разор!

– Подлинно, што так! –подхватили многие из мужиков.

– А как у одного-то стянул да проучишь следующим манером, – продолжал Качегыров, – так уж в другоряд-то он не захо-очет! Не-ет!.. И другой-от, кто ни на есть, на легкую-то добычу не раззарится: «Нет – мол, за это спасибо не сказывают... Так-то...

Совершенно пьяная толпа, под влиянием слов Качегырова, приходила в ярость, тем более, что действительно редкий из ее членов, не испытал на себе положения Егора Семеныча, то есть не был когда-нибудь, как он в настоящую минуту, «нечаянно» обворован. Мужики шумно переговаривались, придумывая, к какому наказанию притворить «мошенника» Шишкина: кто предлагал розги, кто – «пятки отбить», кто – переломать ребра... Один какой-то плюгавый и в высшей степени отвратительный мужичонко предложил даже «совсем прикончить», на что сидевший на земле, около Шишкина, Митрей Олексеич сквозь зубы пробормотал: «Ишь –прикончить... безбожник!»

– Жилы ему подрезать! – сообразил кто-то.

– Верно, жилы!..

– Право слово, подрезать! Небось сведет косолапы-то!..

– А, по-моему, пришибить, значит –и с хлеба долой!..

Видя, что рассвирепевшая и наполовину до без сознания пьяная толпа может скверно покончить со «злосчастным» Шишкиным. Митрей Олексеич старался незаметно освободить его от веревок, чтобы дать возможность как-нибудь скрыться.

Развязав Шишкина и шепнув ему «уходи», Митрей Олексеич нарочно смешался с толпою – чтобы отвратить могущее пасть на него подозрение в содействии Шишкину скрыться.

– Право слово, подрезать!.. – вспомнил плюгавый мужичонко.

– Вали!

– Ха-ха!.. Н-ну, штуку придумал! Лло-овко!

Подойдя к стене, у которой лежал Шишкин, плюгавый мужичонко со злостью прошипел: «У, черт!.. Не умел и попользоваться-то, разиня!» и пнул воображаемого Шишкина ногою, но попал в стену...

– Утек! – крикнул он и первый побежал к огороду.

Многие, разобрав в чем дело, бросились за ним. Отбежав несколько шагов, плюгавый мужичонко запнулся и упал... прямо на Шишкина, притаившегося около какой-то чурки.

– Стой! Вот он!.. Што, далеко ушел?!

Произошла свалка: посыпались тяжелые удары: послышались стопы, моление о пощаде...

– Простите, братцы! О-ой! отпустите, душу на покаяние! О-о-ох! Ба а-атюшки!

– «Простите?» А! тут так: «простите!» Вот я те прощу! Вот я те!.. –приговаривали в толпе, нанося Шишкину удары.

– Жарь! – Бей! – Ослобони-и-ите!.. О-о-ох! ослобоните! – Лупи – Голу-у-убчики! не буду!.. У-у-ух! больно! – Веревок! – Дуй! – Лупи! – О-о-ох! помилосердуйте... ради Бо... о-ой!

– Вот я те помилосердую!.. Я те утешу! – молотил кто-то.

Послышалось какое-то жюльканье, потом что-то хрустнуло.

– Веревок! Живо. веревок! – Бей!

Сначала пробовавший уговаривать мужиков Митрей Олексеич ушел. Теперь поздно было защищать Шишкина. Всякое слово, произнесенное в пользу жертвы раздраженной толпы, могло послужить только к худшему.

Шишкина за ноги потащили к столбу; голова его волочилась по земле стукаясь о камни и чурки. По дороге толпа не переставала наносить ему бесчеловечные удары.

– О ох! бросьте, братцы! Ро-ди-и-имые!

– Крути! – раздавалось в толпе!..

– Вяжи! – кричал плюгавый мужичонко. – Тяни! Крепче!

Окровавленного и совершенно обнаженного Шишкина притянули к столбу. Плюгавый мужичонко изо всей силы бил его по голове чем попало.

– Батюшки... – уже едва стонал Шишкин, – О-ох! штойте! Боже мой! ... тошно!.. Простите!.. Смерть моя...

Вдруг Шишкин замолк, тело опустилось совершенно неподвижно: ноги и руки повисли, словно плети; голова свесилась на грудь. Его не переставали бить, но он уже ничего не чувствовал.

Взошедшая луна была за тучей, как будто не желая сделаться свидетельницею этой жестокой расправы. Теперь она выплыла на чистую лазурь и, словно стыдя застывшую на одном месте совершенно безмолвную толпу, осветила рельефно выделившийся на темном фоне окружающего, привязанный к столбу, посередине двора, голый труп замученного Шишкина, с поникнувшею на грудь головою. Прошло нисколько секунд, и луна опять спряталась в собравшемся мороке, который мало-помалу начинал сгущаться. Наступила глубокая тишина – ни звука, ни шороха; тихо и темно! Вдруг толпа мужиков, неподвижно остававшихся, кто где стоял, вздрогнула и переглянулась: откуда-то из темноты ясно донеслись слова:

– Это вам так не пройдет! Прощайте.

II.

Иван Шишкин, поселенец вновь причисленный к выселку Никольскому, назад тому недели две поступил к Качегырову в работники. Утром в день происшествия Шишкин куда-то скрылся и где он был, Егор Семеныч не знал до самого полудня, пока один из его соседей, проходя но улице. не крикнул ему в окно, что он видел Шишкина в Еловке, и что Шишкин там пьянствует и тратит много денег. Егор Семеныч тотчас же подумал: «Откуда у него деньги? Уж не обокрал ли он меня»?

Оказалось, что Шишкин действительно обокрал Качегырова. В течении двух недель он не раз замечал, что Егор Семеныч вынимал из-под подушки и клал обратно какой-то сверток... Этот-то сверток и был украден. В нем лежало шесть сотенных билетов и около ста рублей мелких. Из этих денег Шишкин успел истратить только двадцать рублей, остальные у него были отобраны.

– Непременно донесет!.. – Эта мысль не выходила из головы Егора Семеныча весь следующий за убийством Шишкина день, и не давала ему покоя. К нему вошел Лука Миронов, один из тех трех мужиков, которые накануне были главными сторонниками Качегырова.

– Присиживать, Егор Семеныч!

– Добро жаловать, Лука Кузьмич!

Пришедший пытливо окинул Егора Семеныча своим хитрым взглядом и медленно опустился на лавку, причем взгляд его ясно говорил: «А у тебя, брат, на сердце-то, должно быть, кошки скребут... Ничего! Мужик-то ты справный... Замажешь...»

С минуту длилось молчание, потом Лука Кузьмич спросил:

– Ты ничего не слыхал, Егор Семеныч?

– Нет... А што?

– Утонул ведь... учитель-от...

– Што ты!.. Неужто?! – встрепенулся Егор Семеныч.

Миронов утвердительно кивнул головой.

– Он это отселева то – да прямо, видно, в Балашовку – сказал он... В полицу, стало быть, хотел... А малость низовичек начинал... Ну, конешно – хто поплавит?.. Онухриев и вызвался... Спиридон... До половины то оно ничего, ладно было, а потом как хватит, –лодку-то и двинуло!.. Ночь... темень!.. Што тут поделаешь? Прямо – смерть!.. Спиридон-от – ничего, выплыл, а он и теперь надо полагать, ныряет... Так и не нашли...

– Не сболтнул ли где?.. – словно про себя заметил Егор Семеныч.

– Ни!.. Обмолвки, значить, ни капельки... как есть...– успокоительно произнес Миронов. – Я уж вызнал...

В избу вошел еще один из вчерашних сторонников Качегырова Фома Гулимов, который также спешил сообщить уже известную новость. Случайная смерть учительствовавшего в выселке поселенца Астраканова, так напугавшего вчера опешивших перед трупом Шишкина мужиков неожиданно изменила все дело. Теперь уже некому было доносить о вчерашнем преступлении, следовательно, на этот счет вполне можно было успокоиться. Как бы угадав его мысль, Миронов заметил:

– А оно все-таки сумлительно...

– Што сумлительно? – спросил Егор Семеныч.

– Да я ничего... Вот Фома Омельяныч... Ты это как, Фома Омельяныч, про умолчание-то давича сказывал?

– Оно точно... писарь как-то – давненько уж – вычитывал: «О всяком таковом происшествии доносить... А за умолчание...» Тут я уж забыл, што он толковал... меры какие-то... «строго» – говорит – «преследовается...»

– Строго? – любопытствовал Миронов.

– «Убивство» – говорит – «строго, а умолчание – еще строже».

– Вот оно што!

– «Укрывательство» – говорит – «это...»

– Укрывательство?.. Вот видишь!..

– Самое, значит, важное преступленье...

– То-то и говорю – сумлительно... Оно как бы, и впрямь што не вышло?

Егор Семеныч положительно недоумевал. Он инстинктивно догадывался, более вследствие мимики Миронова и Гулимова, нежели по их словам, что они из вчерашнего дела хотят извлечь себе какую-то пользу. И он не ошибся.

– Ты уж не обессудь, Егор Семеныч, – наконец уже ясно заговорил Лука Кузьмич. А умолчание – дело сумлительное... Всяк себя бережет, значит... Тоже нам за умолчание-то не приходится последнего живота лишиться... Это уж ты как хошь... А нам... то-ись непременно донести следовает.

– Оно как же это... и на себя тоже, донесете? – немного насмешливо спросил Егор Семеныч.

– Как на себя?

– Да ведь вы тут же были.

– Оно ежели бы не были, так и не знали бы ничего... и доносить, значить, не об чем... Вот кабы мы шевелили, так оно, пожалуй, и на себя...

– Как же, вы говорите не шевелили?!

– Ей-богу, нешевелили... то-ись пальцем! – в один голос сказали Миронов и Гулимов.

– А-а!! – только и мог произнести Егор Семеныч, сообразивший, что они действительно могут отпереться.

– Ну, так приходится ли нам последнего-то живота лишиться?.. Нет уж ты как хошь, Егор Семеныч – либо заплати за умолчание, либо...

И Егор Семеныч заплатил... Но не одним только Миронову и Гулимову, а почти половине вчерашней толпы, из которой ни один человек «ей-богу не шевелил... то-ись пальцем!» Остальные молчали даром: они не смели...

III.

Прошло около двух лет. Об убийстве Шишкина в выселке, и думать забыли, как будто ничего подобного никогда и не случалось,

Был летний праздник. По улице, с песнями и беззаботным смехом хороводились парни и девки. У кабака толпились мужики. Все имело нарядный, праздничный вид. День был жаркий.

Егор Семеныч и Лука Кузьмич сидели за воротами, разговаривая о предстоящем урожае и о других домашних делах. На краю выселка показалась несущаяся во весь опор дорожная повозка: под дугою неистово звенели колокольчики. Ямщик то и дело погонял взмыленную тройку.

– Исправник, надо быть. – заметил Лука Кузьмич.

– Он! В слободу, видно.

Но Егор Семеныч ошибся. Исправник остановился против его ворот и, не выходя из повозки, спросил?

– А где тут живет Егор Качегыров? Дома он!

– Егор Качегыров?.. это, видно, я самый и буду, ваше благородие... II живу вот тут, – не без гордости указал Егор Семеныч на свой красивый домик.

Исправник и сидевший с ним секретарь вышли на дорогу.

– Где же тут барская квартира?

– Фатера-то?

– Ну, да?

– У нас нету фатеры, ваше благородие... мы фатеру не держим.

– Как не держите? Куда-же пристать-то, по-твоему?

– Пристать-то?

– Ну, да, конечно?

– А ты? ваше благородие, рази не в слободу?

– Нет... Да тебе какое дело? Тебя спрашивают, куда пристать? – выходил из себя исправник.

– А! пристать-то. Это можно... Оно хошь ко мне милости просим... А фатеру мы не держим... потому начальство к нам редко приезжает... А коли кто и приедет, так ко мне, али вот к Луке Кузьмичу во всякое время... и даже с большим удовольствием можно... А фатеры у нас нету. Это верно.

– Так, ты говоришь, Егор Качегыров – ты самый и есть? – спросил исправник. ,

– Я и есть самый... А тебе нашто, ваше благородие?

– Это уж мое дело

– А-а... Я, я самый.

– Гмм... Делать нечего... Хоть мне с тобой и не приходится хлеб-соль водить... Ну, да уж, видно, нечего делать... – как-то двусмысленно и с заметной иронией произнес исправник.

Егор Семеныч почувствовал себя не хорошо: у него словно что оборвалось, по спине побежали мурашки.

Исправника и секретаря он проводил в горницу.

Около повозки, окружа ее со всех сторон, собралась кучка любопытных. Один молодой парень насильно посадил в повозку какую-то девушку и во все горло захохотал.

– Ваше благородие, ваше благородие! – шутил он. – Ты что же это не при форме? Али ноне начальству бабья линия вышла? Ха-ха-ха! Вот так мундер!

Глядевшие на эту сцену смеялись чуть не до слез.

– Ну, и балагур, Прошка!

– Шутник, право!

Девушка силилась выпрыгнуть из повозки, но он не пускал ее.

– Вот чудно то, робя!.. Ха-ха-ха! исправникам сарафаны от царя вышли! Вот конфуз-от!.. Да у тебя, ваше благородие, и налетов ту нету... Н-ну, штука! Ни налетов, ни сашки! Сарафан да фартук! – не унимался Прошка. – Что ж ты это, ваше благородие, утружаешься самолично-то вылазить? Я сыму с кареты-то.

И он высадил девушку на дорогу.

– Вот, озорник-от! А! Мои матушки!

Изба Егора Семеныча была полна мужиков, собравшихся по зову исправника: кто на полу сидел, кто на лавке, кто стоял на ногах. Все молчали.

Лука Кузьмич позвал Егора Семеныча за перегородку, где они о чем-то долго шептались.

Между тем, в другой половине происходил следующий разговор!..

– Ну, не Колумб ли я, Сергей Иванович? Ведь эдакое-то дельце не хуже Америки, черт побери! А открыл вот! И как открыл! Артистически, можно сказать!.. Другой бы на экую-то дрянь плюнул; а я нет!.. Это – мол документик-с! Нет вы, Сергей Иванович, только вникните!..

– Правь, – говорю вон туда, дальше!

А он:

– Позвольте, – говорит, – ваше благородье, на минуточку на берег выйти: эвон партаманет какой-то валяется.

– Ну, – говорю, – Выйди...

Подымает: точно, портмоне...

– Э, да и партаманет-то, – говорит – знакомый!

– Чей? – спрашиваю.

– А вот, – говорит, – ночью-то, в третьем годе, утонул... Астраканов... учителем был в Никольском...

Открываем: два с полтиной денег и какая-то докладная записка... – Не стоило, – думаю, – из лодки-то выходить... Однако, читаю... Нет, вы только вникните!.. Читаю... – Батюшки! Да это клад! – Сейчас же вернувшись, в полицию:

– Подайте, – говорю, – дело! Ну об этом... утонувшем-то...

– Представлено, – отвечают...

– Ах ты досада!

Беру настольный и на второй же странице: «Об утонувшем в ночь на 16-е августа 18** года...» Читаю докладную записку: «Назад тому полчаса, аки Христос на кресте замучен...» Гляжу, которым числом написана: «16-го августа 18** года...» – Верно! – думаю. В ту же ночь!.. – Нет, вы вникните! Сейчас же плыву в предместье...

– Кто, – спрашиваю, – переправлял через реку Астраканова, который еще утонул тогда?

– Это в третьем-то годе?

– Ну, да?

– Спиридон Онухриев.

– Позвать!

Является Онуфриев.

– Ты переправлял такого-то?

– Я.

– Откуда ты его взял?

– Сам пришел.

– Был он у тебя дома?

– Был.

– Что он говорил?

– Ничего.

– Как ничего?

– Просил только переплавить, а больше ничего.

– Что он у тебя делал?

– Писал.

– Что писал?

– Не знаю.

– Как не знаешь?

– Он не сказывал.

– А ты спрашивал?

– Спрашивал.

– Что он тебе ответил?

– Ничего.

– Как ничего?

– Завтра, говорит, узнаешь.

– А больше ничего не говорил?

– Ничего.

– Да ты путем рассказывай! Неужели он все молчал?

– Молчал.

– Как молчал?

– Так молчал.

– Врешь?

– Верно говорю, молчал: он об чем-то все думал, у ево слова не можно было вышибить...

– Да ты говори правду!

А сам все на его физию гляжу: не врет ли?.. Нет, не врет... Уж видно, что сущую правду выкладывает... Ну, думаю, значит об убийстве Шишкина теперь знают одни только убийцы: был один доказчик – да и тот утонул, никому не проболтавшись. Стало быть, дело это, за приличное вознаграждение, можно и прикрыть, или, вернее, не открывать, и, за отсутствием доказателей, пребывать в полнейшей уверенности, что наверх оно никогда не выплывет...

– А этот гусь, должно быть, живет в свое удовольствие, – сразу оборвал секретарь, намекая словом «гусь» на Егора Качегырова. – У него, говорит, тысяч десять в банке обретается!

– Ну, н шельма же ты, Константин Петрович – тянутая! – одобрительно произнес исправник.

– Гмм... Такие ли делишки обделывали! Можно поживиться! – уверенно сказал секретарь. Дело хлебное!

– Д-да-с, недурно... очень недурно...

– И чистенько обделать можно!

– Оборудуем! – подмигнул исправник.

– Комар носу не подточит! – добавил секретарь.

– Д-да-с, дело хлебное... Очень недурно.

Оба замолчали. Исправник остановился посредине комнаты, упершись в бок левою рукой и глядя на ногти правой; едва уловимая улыбка почти не сходила с губ его; блестящие глаза выражали жадность. Он заранее предвкушал удовольствие близкого удовлетворения этой жадности. Секретарь сидел у стола, сияя от счастья, что ему удалось «открыть такое хлебное дельце...» В комнату, по приказу исправника, вошел бледный Егор Семеныч. Картина изменилась: насупив брови и сердито пыхтя, исправник стал ходить из угла в угол; секретарь принял будничный вид. Эго своего рода дипломатические тонкости по части полицейской... С минуту молчание не нарушалось. Первый заговорил исправник

– Н-ну-с, Качегыров, дело, брат, ясное... Тебя ждет тюрьма... лишение прав... вечная каторга!.. – произнес он внятно и с расстановками, методически отчеканивая каждое слово.

– Ваше благородие! – взмолился Егор Семеныч – Пожалей, кормилец... не губи! Вызволь... для малых детей!.. Моя причина – точно... не буду греха таить... Такой уж случай выпал... безвременье... Што поделаешь!.. Пожалей, кормилец!.. А уж я тебя ублаготворю... – и, понизив голос, добавил: – Возьми тыщенку...

– Пять! – лаконически отрезал исправник, повертываясь на каблуках.

– Силы не хватит, кормилец... Скинь две-то хошь – безнадежно защищался Егор Семеныч.

– Пять! – таким тоном повторил исправник, что возражать было бы бесполезно.

– Тяжеленько оно... да уж, видно ништо не поделаешь... – упавшим голосом произнес Качегыров.

– Ну, теперь пошли сюда Луку Миронова, – приказал исправник.

Егор Семеныч вышел.

– Клюет! – торжествовал секретарь, широко улыбаясь.

– И хороню клюет! – заметил исправник.

Вошел Миронов.

– Ты был у Качегырова в день убийства Шишкина?

– Был.

– Знал об этом убийстве?

– Знал.

– За умолчание взял двести рублей?

– Взял.

– Четыреста... или в тюрьму!.. – Словно обухом по голове ошеломил исправник. – Выбирай!.. – и, не давая времени опомниться, приказал Миронову выйти.

По уходе Луки Кузьмича, место его занял Вавило Бараткин, маленький смуглый человечек, с небольшим клочком черных волос, комично торчавшим под нижнею губой.

– Как твоя фамилия?

– Моя-то?

– Ну?.. Как ты прозываешься?

– Я-то – Барадкин.

– Ты знал... как это тут Шишкина-то?..

– Шишкина-то?

– Ну, да?

– Знал. Это верно. Как не знать Шишкина!

– Нет, про убийство-то знал ли ты? Вот об чем я тебя спрашиваю.

– Про убийство-то? Знал. Как не знать!

– Сам был при этом?

– Был. Это верно.

– А за умолчание взял сто рублей?

– За умолчание? Точно – виноват!

– Тащи двести!..

– Оно... то-ись это как же?

– Ну – иди!.. Сказано слово...

Перебрав таким образом всех поживившихся «за умолчание» и долженствовавших теперь возвратить вдвое, счастливый исправник собирался в обратный путь, не забыв обязать Егора Семеныча немедленно представить все деньги.

После отъезда исправника Качегыров и Миронов долго сидели молча. Наконец Лука Кузьмич не выдержал.

– Вот оно што значит – за умолчание-то! – обратился он к Егору Семенычу. А кабы умолчания-то не было, оно бы и тебе, пожалуй, сходнее обошлось... Вот ты и знай!.. Выходит, что с умолчанием-то оно не в пример сумлительнее...

– Дороже... – поправил Егор Семеныч, сердито нахмурившись, и – только почесал в затылке...

1889


Михаил Николаевич Загоскин