Назад Закрыть

Привидение на заимке

Цянь (небо) – муж, Кхунь (земля) – жена.

Муж и жена – один сатана...

(Смесь китайской отвлечённости с русской практичностию).

В наш просвещённый век, век повсеместного распространения знания и неодолимой страсти блеснуть при всяком удобном и неудобном случае своим знанием, трудно, весьма трудно найти человека, который бы не думал, или, по крайней мере, не говорил о философии. Один учился философии, другой ее видел, а третий слышал об ней от людей образованных, следящих за современным развитием идей и наук. Философские термины сделались неотъемлемою принадлежностию в разговоре как о самых пошлых явлениях обыденной жизни, так и в тех случаях, когда мы не хотим сказать ничего ясного и положительного. То и дело, что слышишь со всех сторон: анализ, синтез, принцип, a priori, a posteriori, прогресс, реализм, индиферентизм, обскурантизм и проч. Одним словом, век наш – век философии, и все мы от мала до велика стараемся быть или казаться философами, потому что философия сделалась такою наукою, без которой не только жить нельзя, но и не стоит.

Мудрено ли после этого, что и Сысой Артамоныч, бывший главный доверенный обанкрутившегося сибирского золотопромышленника Толстобрюхова, считал себя философом не хуже других, хотя и не издавал в свет «теории уженья рыбы в мутной воде», теории, которую свет был в праве от него требовать, если бы ему (т. е. свету) благоугодно было сообразить: каким чудом Сысой Артамоныч, поступивши первоначально в дом Толстобрюхова мальчишкою, лакеем, не имеющим копейки не только в карман, но даже и за душою, мог впоследствии сделаться главным доверенным хозяина, возноситься по мере его упадка и наконец сколотить себе такое состояньице, которое дозволило ему распрощаться с заботами всякой подчиненности, сделаться значительным пайщиком или участником в доходах не одной, а нескольких надежных золотопромышленных компаний и зажить независимо сосредоточенно, как подобает философу.

Но так как свету, слишком озабоченному собственными делами, было не до Сысоя Артамоныча, разбогатевшего не естественным образом и не до Толстобрюхова, покончившего расчёты с кредиторами весьма просто (с помощью английской бритвы), то Сысой Артамоныч жил да поживал себе, занимаясь своей философиею.

Мы также с своей стороны не имеем желания поднимать всю подноготную прошедшей жизни Сысоя Артамоныча, и готовы остаться при той мысли, что он обогащением своим был обязан своей философии. О сладкая мысль! Кто из нас, философов (я считаю себя и вас, читатели, непременно философами) кто из нас, говорю, начиная учение, не мечтал, что наука – вернейший путь к достижению счастия, богатства и почестей, а между тем глупость, как тысяча лет тому назад, так и ныне, продолжает разъезжать себе в золоченой карете, подобно лорду-мэру Лондона, мы же учёные, философы, большею частию пробираемся по терниям жизни пехондросом. Оно, конечно, здоровье подвергать себя моциону, но, признаюсь, мне как-то с трудом верится, что мы заслуживаем имя образованного народа тогда, когда мы решительно не даем преимущества знанию и уму пред другими достоинствами, большею частию ложными.

Сысой Артамоныч принимал нынче одно, отвергал другое, а завтра делал наоборот и, подобно многим философам, не мог заметить шаткости своих убеждений. Другим тоже не приходилось замечать этой шаткости потому, что Сысой Артамоныч, хотя и твердил каждому встречному и поперечному, что посвятил себя изучению философии всех времен и всех родов, а может быть и составлению новой, однако же всячески старался избегать резкого столкновения, в котором могли бы ярко выказаться или глубокие его познания, или грубые недостатки.

Начав умственное свое образование, упомянутое нами выше, теориею уженья в мутной воде, и сделав неимоверные открытия, могущие возвести эту теорию на степень положительной науки, Сысой Артамоныч не довольствовался завистию своих сограждан и тихими похвалами a la Tchitchikoff самому себе, произносимыми в минуты наслаждения настоящим своим благоденствием и сравнения его с давно прошедшим состоянием. Нет! Ему хотелось, чтобы не только современники, но и отдаленное потомство воскурили фимиам его изобретательным способностям. Уверенный в себе, Сысой Артамоныч бросался на те задачи, решение которых давно уже признано невозможными. Незнакомый с механикою научным образом, он несколько лет между делами посвятил на планы построения perpetuum mobile, потом перешел к философскому камню; но как алхимические опыты сопряжены были с значительными издержками, а Сысой Артамоныч, по мере увеличения своих капиталов, развивал в себе более и более незнание цены денег, то он, вследствие экономических расчётов, обратил наконец свое внимание на духов и привидения, т. е. на разоблачение связи видимого мира с невидимым. Предмет, как изволите видеть, довольно важный, а главнее всего, самый дешёвый. Стоило только, по уверениям одного мистика, демонолога и некромантика: недели две или три порядком попоститься, поудержаться от всяких суетных помышлений и мелких житейских страстишек и всею силою души предаться ожиданиям явления духов. Они не замедлят явиться и тогда Сысою Артамонычу, как человеку тотальному, весьма легко было бы подметить те таинственные нити, которыми связуется вещественное с невещественным. Сысою Артамонычу непременно хотелось открыть эти нити, и его горячее желание перешагнуть за пределы действительного и войти в сношение с существами высшими, несколько, по моему мнению, непредосудительно. Оно доказывает желание совершенствования, свойственное человеческой природе. Оно доказывает естественное стремление души к соединению посредством таинственных сил с бесконечным началом. Да! Вера в привидения и таинственные призраки, одним словом вера в чудесное, существовала в первых эпохах истории человеческого рода; она проявляется и ныне, несмотря на современный скептицизм и вероятно останется постоянным спутником человечества в дальнейшем его развитии, в особенности если предположим (а нельзя не предполагать) что источник этой веры, этого бессознательного убеждения, заключается в психической стороне нашего организма, как сущность человеческой природы, нераздельная с нашим бытием. Нет ни малейшего сомнения, что человек сначала был существо чистое, следовавшее почти бессознательно законам Творца, вложенным в его сердце. Страсти затемнили в нем священный инстинкт, его внутреннее повиновение высшим законам. И вот пред человеком исчезло многое, что было доступно в первоначальное время его младенческим чувствам и взорам, но вера в чудесное осталась и останется навсегда при нем, как бы он ни старался забыть потерянное, какие бы пределы его разум не назначал воображению.

Возвратимся к Сысою Артамонычу. Наш достопочтенный философ стоял... позвольте мне выразиться несколько пиитически... стоял на рубеже двух миров друг другу противоположных, но достигнувши этой, впрочем, не слишком завидной грани, он не решался на малейшее движение вперед, движение, которое бы разом подняло таинственную завесу с области вечного мрака и недоумения. Эта нерешимость, это китайское поклонение золотой средине обнаружились в Сысое Артамоныче со времени ужасной смерти золотопромышленника Толстобрюхова. Сысой Артамоныч не решался на окончательные свои исследования в области сверхъестественного по весьма простой и уважительной причине: он опасался, чтобы вместо появления незнакомых духов, к нему не явился слишком знакомый облик старого хозяина с окровавленною шеею и, вместо открытия неведомых миру истин, не упрекнул бы его какими-нибудь старыми историями, которые, наш философ всячески забыть старался. Сысой Артамоныч был человек с слабыми нервами, а может быть и принадлежал к трусливому десятку. Впрочем, для некоторого опровержения сомнений насчёт храбрости Сысоя Артамоныча мы знаем из достоверных фактов, что он однажды ночью ходил прямо через кладбище к одному пустынному и дикому месту, а именно к одинокой могиле Толстобрюхова. Как там он производил наблюдения, – известно только светилам небесным. Ко всему этому остается прибавить ещё следующее обстоятельство: посещение могилы Толстобрюхова бывшим его главным доверенным произошло ни раньше, ни позже, как в ночь, следовавшую за той страшной и бурной ночью, в которую Сысой Артамоныч, поднявши на ноги весь дом свой и даже соседей, с лихорадочною дрожью уверял всех, что к нему приходил некто с красным шарфом на шее, смотрел исподлобья сверкавшими, как молния глазами и говорил нечто невыразимо-ужасное.

Вероятно, желая несколько развлечься среди тяжёлых впечатлений, оставленные на душе таинственным ночным посетителем, наш философ и духовидец, ровно через пять дней после этого происшествия попросил руки единственной дочери бывшего своего хозяина, воспитавшейся в Москве и, по приезде к отцу, оставшейся решительно без куска хлеба.

Весть о намерении Сысоя Артамоныча жениться взбудоражила весь наш город. Все завопили против неожиданной его выходки. Как! Философ, посвятивший себя таинственным изысканиям и поставившей целью разъяснение величайшей загадки в области метафизики, вздумал с эфирной высоты духовного сообщения с бесконечным началом погрузиться в материальную глубину супружеского ложа? Вот тебе и философия? Так восклицали многие, сочувствующие трудам Сысоя Артамоныча для пользы человечества в области таинственного. Но были и такие простаки, не понимавшие решительно нашего доморощенного гения, которые кричали во все горло: чёрт с его философией! Пускай себе женится, только не на дочке Толстобрюхова! Ведь это просто ни на что не похоже! Ведь это ужас, святотатство!

Ужели дочь бывшего золотопромышленника, воспитанная в столице, была недостойна нашего духовидца? Мы сами имели удовольствие видеть Любовь Патрикеевну и остались в восхищении от нее. Она была чрезвычайно умна и грациозна. Круглое личико её отличалось необыкновенною нежностью, а несколько вздернутый носик и карие плутовские глаза придавали ему особенную прелесть. Губки её хоть и не могли похвастать тонкостью очертания, но были чудно алые, а это своего рода достоинство. Присовокупите к этому изящные светские манеры, уменье поговорить о разных предметах большею частию недоступных нашим сибирячкам, и вы невольно сознаетесь, что Любовь Патрикеевна была девушка хоть куда.

Любовь Патрикеевна на предложение Сысоя Артамоныча отвечала, как можно было предполагать, не только самым грубым презреньем, но даже высказала вечную, непримиримую вражду и ненависть к бывшему доверенному её отца, по её словам, обокравшему, разорившему своего благодетеля, виновнику его ужасной смерти. Сысой Артамоныч, как истинный философ, выслушал все эти реприманды, не изменяясь в лице, и на другой день явился вновь с своим предложением. Любовь Патрикеевна вероятно не находила в себе слов для поражения такого наглого бесстыдства, а потому она молчала, а Сысой Артамоныч отправился восвояси с покойным видом, как будто дело было уже в шляпе. В городе все начали восхвалять 19-летнюю сиротку и её стойкость противу обольщений опасного искусителя. В особенности пели восторженные панегирики Любови Патрикеевне матушки и тетушки, у которых на руках состояли готовые к сбыту невесты. Они за отказ её первому в городе жениху, каким считался Сысой Артамоныч, превозносили ее до небес.

Но в общем мнении родного города девица Толстобрюхова недолго наслаждалась заслуженным высокопочитанием, потому что на третий день, когда неутомимый Сысой Артамоныч явился перед нею с своим роковым предложением и когда весь город был уверен, что нахального философа отпотчуют ухватом или кочергою, Любовь Патрикеевна с какой-то плутоватой, но любезной и ей только свойственной улыбкою, подала ему руку, изъявляя полное свое согласие соединить судьбу свою с его судьбою и извиняясь в недоразумениях, которые ей воспрепятствовали принять его лестное предложение с первого разу. Все в городе ахнули и старались поскорее разного рода грязью забросать кумира, которому за несколько часов воскуривали обильный фимиам. Но когда наступила свадьба и весь почти город получил приглашение участвовать в радости бракосочетавшихся, то все порицатели жениха и невесты не преминули явиться к ним первые, и блага, которые со всех сторон призывались ими на нашу чету, могли бы осчастливить не только нашу Сибирь, но даже все северное полушарие.

Однако, несмотря на всеобщие, по-видимому, желания, супруги не могли похвастать не только особенным, но и самым обыкновенным счастием. Сысой Артамоныч едва успел возложить на себя сладостные узы Гименея зауросил, как дикий бык, очутившийся в ярме, он с первого же дня начал твердить жене своей, что он взял ее из человеколюбия для спасения её, дочери бывшего своего хозяина, от нищеты и голодной смерти; что мать её своими причудами разорила в пух мужа, но что он, Сысой Артамоныч, никому в свете не позволял собою распоряжаться... Любовь Патрикеевна слушала все это с большим хладнокровием и не искала ни малейшего случая для сближения с мужем, начавшим мало-помалу ее избегать. Жизнь ее была довольно скучная, но она по-видимому не отчаивалась. Имела ли она какие-нибудь надежды в будущем? Был ли у ней заранее обдуманный план? Трудно решить... На этот раз я хроникер, а не романист. Красота и молодость Любови Патрикеевиы безответно, безропотно похоронились в душной атмосфере занятой по хозяйству, прерываемых иногда посещениями какой-нибудь бесчиновной кумушки, поспешившей передать ей какую-нибудь сплетню, да напиться чайку, или какого-нибудь чиновного гостя, завернувшего к мужу побеседовать о философии, а потом пройтись по рюмочкам.

Впрочем, трудно допустить, чтобы мечты молодой, страстной, забытой мужем женщины не перелетали за порог её одинокой спальни, и чтобы сны её, хоть изредка, не возмущались какими-нибудь обаятельными видениями, от которых по пробуждении сладко замирает сердце, а кровь так и бросается в голову. Но каким образом могли бы осуществиться эти мечты?

Нужно вам знать, что наш город – единственный в своем роде. Вы не услышите здесь никаких скандальных историй. Ловеласов, Дон Жуанов, Армид и Кларисс здесь от века не бывало. Нравственность наших чиновниц, купчих и гражданок вошла далее в пословицу. У нас нет ни любви, ни интриг, ни бегства из дома родительского, ни препятствий неодолимых к супружеству. У нас вечера проходят не только без любезностей, но даже и без танцев. Нежных чувств и рокового влечения между обоими полами, по самым вернейшим справкам, не оказывается. Одним словом, наш город есть самый невинный клочок земли, нечто вроде Туруханска, или, вернее сказать, Толстого мыса. Причиною такой удивительной апатии есть нечто иное, как то, что мужчины, вероятно, не стоят быть любимыми искренно н сильно, а женщины не позволяют до себя дотрагиваться мужчинам не потому, чтобы они боялись вспыхнуть от этого прикосновения, но потому... что от него могли бы измяться оборки их воротничков, или даже просто... чересчур накрахмаленные юбки.

В городе нашем все живут келейно и только в праздники и высокоторжественные дни сталкиваются, и с большим участием осведомляются о здоровье друг друга. Жизнь и судьба многих в нашем городе походят на судьбу улиток водных.

На мутном дне печально прозябая,

В часы одних волнений непогодных,

Однажды в год, быть может даже реже,

Наверх они, на вольный свет проглянуть,

Вдохнут в себя однажды воздух свежий,

И вновь на дно своей могилы кануть.

Любовь Патрикеевна любила книги и в своем уединении охотно предавалась чтению. В доме Сысоя Артамоныча стояло несколько шкафов с книгами, но это был чистый умственный винегрет. Рядом с классическими и практическими сочинениями красовались на полках разного рода оракулы, сонники, гадания. Книг же беллетристического содержания не было и в помине, не только в доме её мужа, но даже и во всем городе. И немудрено: Сысой Артамоныч, как известно, занимался одной философиею, чиновники и купцы службою и коммерциею. Что же касается жен их, то они, голубушки, все почти были неграмотные, следовательно, читать было некому. И вот Любовь Патрикеевна начала потихоньку заводить собственную библиотеку. И хотя у ней не было никаких средств, потому что Сысой Артамоныч сам своею особой вел расходы по дому и хозяйству, но у ней была добрая связка ключей, которую она тщательно скрывала, а кто имеет ключи, тот что-нибудь ими отпирает, в противном случае для чего же их беречь? Вскоре у Любови Патрикеевны появились Монте-Кристо, Вечный жид, Графиня Монсоро, Три мушкетера и другие сочинения. Сысой Артамоныч не мешал ей заниматься литературою. Любознательность жены льстила его самолюбию.

Я сказал выше, что в праздники и высокоторжественные дни наше общество сталкивается, и каждый член его с заботливости осведомляется о здоровье прочих. Движение начинается после обедни и продолжается до позднего вечера. Сысой Артамоныч, как первый богач, но уж вероятно не как ученый, пользовался всеобщим уважением в городе. Не только в высокоторжественные дни, но даже и в каждое воскресение у него собирался порядочный круг гостей. Часто Сысой Артамоныч, извиняясь глубокомысленными своими изысканиями, поручал гостей жене, а сам убегал в свой кабинет и Любовь Патрикеевна, с редким в нашей глуши искусством, занимала гостей. Многие сознавались, что, будучи на месте Сысоя Артамоныча и владея такою милашкою и умницею, как его жена, они бы непременно забыли все отвлечённости и всякую философию. Но у Сысоя Артамоныча вероятно в груди вместо сердца был кусочек кремня, завернутый в трактат утилитарной философии Иеремии Бентема, или просто даже в российскую ассигнацию. Он не занимался женою, избегал ее. С своей стороны она тоже не старалась с ним сближаться и между ними вскоре образовалась такая – пустота, такая щель, в которую мог пролезть и вылезть любой проказник, не ободравши кожи.

Недавно приехавший из Москвы на службу в наш город губернский секретарь Проползанов, был из числа самых частых посетителей в доме Сысоя Артамоныча. Он первый сообщил нашему философу о новом открытии в области таинственного, о столоверчении. Несколько опытов, произведенных москвичом пред Сысоем Артамонычем, сделали дом философа доступным для Проползанова во всякое время. Проползанов вовсе не походил на наших чиновников в обществе всегда или связанных по рукам и ногам, или уж совсем развязанных и ничем не стесняющихся. Он был человек светский, кроме этого человек нового направления, с высшими взглядами. Так по крайней мере он сам утверждал о себе. Проползанов не пропускал почти ни одного дня без того, чтобы не навестить нашего философа. Он с участием расспрашивал о новых исследованиях Сысоя Артамоныча и ещё с большим участием осведомлялся о состоянии здоровья его супруги, рассыпался в нареканиях что, новейшая наука старается всячески сорвать с природы поэтический покров таинственности, и горел нестерпимым желанием лично засвидетельствовать свое почтение Любови Патрикеевне, и когда наш философ, размазанный с головы до ног лестными похвалами молодого человека, уводил его в гостиную и поручал жене, то Проползанов чувствовал себя на седьмом небе.

Сысой Артамоныч был совершенно уверен в искренности и чистоте намерений молодого своего знакомого; однако это не мешало ему иногда с большою недоверчивостью посматривать сквозь замочную скважину в гостиную, где находилась Любовь Патрикеевна с любезным гостем. И вот однажды во время таких наблюдений за поборником животного магнетизма и столоверчения он подметил нечто такое, что заставило его самого завертеться с досады, и впасть в род такого ясновидения, которое не оставляло ни малейшего сомнения на счёт известного головного украшения каждого беспечного мужа. Следствием этого было то, что Сысой Артамоныч выскочил в зал из кабинета в халате, туфлях и колпаке и схвативши губернского секретаря за воротник с необыкновенной энергией выпроводил его за двери. Магнетизер, вероятно привыкший к подобным нецеремонным проводам, не очень хорохорился, хотя и погрозил Сысою Артамонычу гласностью. Но несмотря на это, дело осталось между Сысоем Артамонычем, губернским секретарем и Любовию Патрикеевной. Сысой Артамоныч не сказал жене своей ни слова.

Чувствовал ли он себя слишком виноватым в совершенном забвении своих обязанностей относительно жены? Признавал ли ее слишком правою в том, что она за это забвение хотела ему достойно отомстить, трудно сказать. Нам известно только, что задолго до этой сцены Любовь Патрикеевна стала приобретать какую-то моральную власть над своим мужем. Он как будто боялся ее и избегал не только сближения с ней, но даже и встречи. По целым неделям супруги наши не говорили между собою и даже не видались. Если же иногда случалось, что Любовь Патрикеевна являлась к мужу и требовала денег для уплаты по счёту швее, прачке или башмачнику, то Сысой Артамоныч, отдавая ей требуемую сумму, не смел взглянуть ей в глаза. Видя такое могучее влияние над философом, Любовь Патрикеевна нисколько его не боялась и действовала смело и решительно.

Но какими средствами бедная затворница достигла своего господства над мужем, который во всеуслышанье объявлял, что никому в свете не дозволит распоряжаться собой, история молчит. Можно, однако ж наверно предположить, что супруга философа могла и в себе почувствовать наклонность к философским занятиям и развила на досуге какую-нибудь теорию, вроде теории пробуждения преступной совести, посредством прямых и косвенных намеков.

После описанной нами сцены в зале, Любовь Патрикеевна, как только муж её отправился в кабинет, подошла к зеркалу, поправила свои локоны и плутовски улыбнулась. Потом взялась за книжку, несколько раз задумывалась и все-таки улыбалась. Наконец бросила книгу, пошла в спальню, переоделась и, вышедши в зал, запела любимый свой романс.

Не жемчуг дорогой

На цветочке блестит,

А росинка.

Не веселье в глазах

У девицы-души,

А слезинка!..

Сысой Артамоныч не любил пения вообще. Пение же его супруги и в особенности этот любимый её романс, отзывались в душе его словно звуки похоронного марша. Три месяца прошло после происшествия с губернским секретарем в доме Сысоя Артамоныча. Наступила весна. Природа ожила, но Любовь Патрикеевна захворала. С известием о расстройстве её всегда цветущего здоровья, к Сысою Артамонычу явилась девка Аниска, бывшая у жены его и горничной, и кухаркой, и компаньонкой. Она объявила, что Любовь Патрикеевна сильно занемогла, и просит послать за дохтуром.

– Чистая мать! – проворчал Сысой Артамоныч, – чуть что лить, голова закружится, али волосы распухнуть, посылай за лекарем!.. Наши бабушки от роду лекарей не видали, хворали, но по сту лет и более проживали...

Сысой Артамоныч, скрепясь сердцем, отправился в спальню к жене. Действительно Любовь Патрикеевна была бледна, как полотно.

– Чёрт возьми! – сказал он, поражённый её бледностью, и в уме его запрыгали самым неблаговидным образом: плата за визит лекарю и разного вида и величины пузырьки и банки с лекарствами, за которые также надо было платить. Сысой Артамоныч почесал себе затылок.

– Что же, пошлете вы за доктором, или хотите, чтоб я сама распорядилась послать к нему, Сысой Артамоныч? – произнесла Любовь Патрикеевна нисколько не изменившимся голосом.

– Потерпите маленько! – возопил Сысой Артамоныч, довольно жалобно. Я посоветуюсь с моими книгами. Есть у меня много симпатических средств... Это лучше всех лекарств, а главное... дешевле, – подумал он.

Но все его симпатические средства оказались недействительными над болезнью Любови Патрикеевны. Он готов был уже послать за лекарем и безнадежно смотрел на свой сборник симпатических лекарств, как вдруг предложение самой Любови Патрикеевны возвратило ему потерянную надежду на предохранение кармана своего от издержек.

– Послушайте, – сказала она. – Теперь лето, я забыла, что у вас есть прекрасная заимка. Я вздумала отправиться на заимку. Там свежий воздух, запах трав и деревьев могли бы благотворно действовать на мое расстроенное здоровье, лучше всех прославленных лекарств.

– И прекрасно! – подхватил обрадованный Сысой Артамоныч, переедем на заимку. Чистый воздух делает чудеса и за него никому платить не придется, – подумал он.

Считаю нужным дать понятие о наших сибирских заимках. Заимка – род фермы, а иногда и дачи. Каждый семейный чиновник, каждый купец, живущий в городе, стараются обзавестись хоть небольшою заимкой, не потому, чтобы там проводить лето, но для хозяйственных удобств. На заимке держат коров, свиней, птицу, заготовляют огородные овощи и сено. Заимка не только для чиновников и купцов считается самою необходимою вещью, но и для многих зажиточных крестьян. При всей своей полезности в хозяйстве, заимки имеют и свою дурную сторону. Усердная земская полиция большею частию открывала мертвые тела возле заимок самых зажиточных сибиряков, и хозяева страшно поплачивались за такие беспорядки, или, правильнее сказать, за неусыпную бдительность земской полиции над общественным спокойствием. Я слышал забавный анекдот об одном мертвом теле, которое, переходя от одной заимки к другой, прогулялось чуть ли не по всей губернии. Но это было в золотые прежние времена. Ныне же подобные случаи совершенно перевелись, или по крайней мере довольно редки. Покойная жена покойного Толстобрюхова, мать Любови Патрикеевны, теща Сысоя Артамоныча, Вера Флегонтьевна, была родом москвитянка. Она славилась как своею красотою, так и любовию к удовольствиям. Привыкши к столичным дачам, она и в нашем гиперборейском городе вздумала обзавестись дачею. Толстобрюхов был беспрекословным исполнителем прихотей своей жены. И вот, как будто по мановению волшебного жезла, в пяти верстах от нашего беззатейливого города появилась дача с прудами, фонтанами, беседками, аллеями, гротами и прочими столичными затеями.

Во время процветания дел покойного Толтобрюхова жена его каждое лето переезжала на дачу, и часто аристократия нашего города навещала её в этом поэтическом убежище. В памяти многих старожилов. до сих пор остались обеды и фейерверки, даваемые на компанейской заимке – так простолюдины называли дачу Толстобрюховой. Вера Флегонтьевна очень любила свое загородное жилище, несмотря на то, что там являлись какие-то привидения, пугавшие всех, кроме Веры Флегонтьевны, которая никаким ужасам не верила. Лихая баба была Вера Флегонтьевна, царство ей небесное!

По смерти Веры Флегонтьевны дача её приняла унылый вид. Не только наша аристократия перестала ее навещать, но даже и привидения поспешили из неё выбраться. Наконец она лишилась и почётного названья дачи и когда, по смерти Толстобрюхова, движимое и недвижимое его имущество поступило на удовлетворенье кредиторов, она, под скромным именем запустелой заимки, перешла с молотка во владенье Сысоя Артамоныча, который думал в ней учредить кожевенный завод.

Когда Любовь Патрикеевна возымела благое намеренье лечиться свежим, загородным воздухом, то Сысой Артамоныч, не помня себя от радости, немедленно распорядился приведением в порядок жилища покойной своей тещи. Он велел прорезать дорожки, исправить беседки, очистить гроты, перекрыть мостики. Чрез неделю дом, стоявший несколько лет в запустении, был прекрасно меблирован и Сысой Артамоныч повез свою жену на заимку в коляске, запряжённой парою лихих коней.

У самой почти заставы стоит дом, в котором квартировал наш знакомый губернский секретарь Проползанов. Когда коляска поравнялась с этим домом, Любовь Патрикеевна подняла, будто невзначай, кверху глаза, и посмотрела на одно окошко. В окошке этом показалась головка в бархатной ярмолочке с кистью. Головку эту можно было назвать головкою купидончика, если бы густые, огромные, великосветские бакенбарды не оспаривали этого названия. Головка слегка поклонилась. Любовь Патрикеевна сначала двусмысленно улыбнулась, потом с какою-то томностью во взгляде покраснела, а Сысой Артамоныч, на радостях от безденежного лечения жены, ничего кругом себя не замечал.

Так совершилось переселение Сысоя Артамоныча с Любовию Патрикеевною из города на заимку. Толстая Аниска, пользующаяся особенным доверием своей госпожи, каждый день то за тем, то за другим, посылается в город. Проползанов часто встречает ее за заставою и об чем-то с ней перешёптывается. Между тем дни идут за днями, и здоровье Любови Патрикеевны видимо поправляется. От её присутствия, утончённого вкуса и романических наклонностей заимка мало-помалу приняла такой вид, какой имела при её покойной матери. Гроты были тщательно выметены, клумбы покрылись цветами, даже жена сторожа, постоянно жившая на заимке со времени её основания, уверяла всех, что она видела ночью нечто, похожее на то привидение, которое появлялось при покойнице Вере Флегонтьевне, но Любовь Патрикеевна разбранила порядком распространительницу нелепых слухов, и, старушка принуждена была замолчать, пожимать с недоумением плечами да набожно креститься. Между тем знакомые Сысоя Артамоныча, узнавши о переселении его на заимку, сообразили, что Сысой Артамоныч может жить не хуже своего гостеприимного предшественника в хлебосольстве и умении жить. С этою мыслью многие начали посещать забытую заимку. Некоторые даже с семействами забирались в нее на несколько дней, желая подышать свежим воздухом и отдохнуть, от городского шуму, хотя в нашем городе был всегда самый чистый воздух и нигде, за исключением кабаков не происходило решительно никакого шуму. Сысою Артамонычу, делающемуся с каждым днем скупее и скупее, не слишком нравилось нарушение его уединения городскими посетителями, и так как жена его видимо поправилась, то он начал торопить её переездом в город. Но Любовь Патрикеевна и слышать об этом не хотела. Она уверяла, что для совершенного восстановления и поддержания её здоровья необходимо ей целое лето пробыть на заимке, и что она каждый год думает пользоваться здесь чудесным действием свежего воздуха вообще, а вечерними прогулками по росе в особенности.

Сысой Артамоныч от упрямства жены приходил в отчаяние. Наконец он, перебирая в уме своем разные средства, чтобы склонить ее к переезду в город, невольно остановился на воспоминании о привидениях, постоянно появлявшихся на заимке во время пребывания на ней покойной Веры Флегонтьевны.

– Ба! – сказал он сам себе, – Да ведь это преотличная штука. Я так устрою, что привидение явится, напугает мою жену и отобьет ей навсегда охоту от этой жизни на заимке.

Да не подумает читатель, что Сысой Артамоныч сделал такие успехи в философии, что начал по произволу своему повелевать духами и привидениями. Сысой Артамоныч стоял все ещё на границе вещественного с невещественным и двигался в кругу самых пошлых истин, не прибавляя никакой новой путаницы к старым путаницам человеческого разума. Сысой Артамоныч вздумал представить привидение собственною своей персоною и начал втайне приготовлять все необходимое к своему намерению. О существовании же нового на заимке своей привидения, о котором рассказывала жена сторожа, Сысой Артамоныч, благодаря стараниям предусмотрительной Любови Патрикеевны, ничего не слыхал.

И вот в одну прекрасную лунную ночь, закутавшись в простыню, надевши на сапоги белые чулки и выбеливши лицо мелом, Сысой Артамоныч отправился в сад, в ожидании выхода своей жены на обыкновенную её прогулку по вечерней росе. Сысой Артамоныч, глядя на луну, звёзды, тени дерев и на свое фантастическое одеяние, погружался в свою роль более и более, и наконец, подобно Веспасиану, вообразившему себя богом, наш философ вообразил себя действительным привидением. Он забыл о жене, городе и считал землю каким-то фантастическим царством, где он был единственным жителем и владыкою. Воздушной поступью переносился он из аллеи в аллею и наконец почти носом уткнулся во что-то белое, движущееся.

Сысой Артамоныч образумился, вспомнил где он и зачем пришел, – и пристально посмотрел на это белое, движущееся. О чудо? Перед ним такое же самое привидение, закутанное в белый саван, в белых чулках. Оба привидения, по-видимому, смутились нежданной своей встречею и с неистовым любопытством созерцали друг друга. Вот Сысою Артамонычу представляется, что привидение, стоявшее перед ним, не только имеет румянец, но даже густые, длинные великосветские бакенбарды. Такая несообразность со всеми понятиями о привидениях поражает философа, и он смело подвигается к привидению, простирая к нему руки, желает убедиться осязательно ли оно, подобно ему, или нет? Но привидение само бросается на Сысоя Артамоныча, вероятно, с подобною же целью и между ними начинается страшная борьба, неслыханная борьба в летописях не только нашего скромного города, но и всей восточной и западной Сибири. Выходец с того света старался освободиться из рук нашего гения, Сысоя Артамоныча; он немилосердно царапал ему лицо, кусал руки, но и Сысой Артамоныч не оставался в долгу и вскоре лица обоих, сражающихся превратились в куски сырого бифстекса, так что весьма трудно было узнать, кто философ, а кто привидение. Роковое это событье конечно обошлось не без шуму... Шум услышан был Любовью Патрикеевной, которая вышла на свою прогулку по вечерней росе... Её сопровождала верная Аниска, с небольшой корзинкой под мышкою. При пособии жены и кухарки удалось нашему философу освободиться из объятий привидения, которое тотчас же скрылось, оставив в зубах Сысоя Артамоныча кусочек человеческого носа!

Измученный, истерзанный Сысой Артамоныч был приведен в дом и уложен в постель. Послали за доктором. Вероятно, Любовь Патрикеевна не слишком надеялась на сборник симпатических лекарств своего мужа. Но не смотря на искусство и старанья нашего окружного эскулапа, Сысой Артамоныч недели через три после роковой встречи с привидением отправился из мира видимого в невидимый. Там вероятно докончит он свои глубокие исследованья. В продолжении болезни он постоянно был в бреду и только несколько раз приходил в себя. Тогда он обращался к жене, которая ни днем, ни ночью не отходила от его постели, – «Ведь это было настоящее привидение, правда, жена?»

– Правда, – отвечала она с глубоким вздохом, подносила к глазам платок и закрывала им свое личико.

Перед кончиною своей Сысой Артамоныч велел подать себе кусочек носа, хранимого, по желанью его, в хрустальной банке, в спирту.

– Завещаю тебе, – сказал он жене, этот победный трофей моих изысканий. Он доказывает ясно, что между вещественным и невещественным существует неразрывная связь, но понять, осязать эту связь не всякому удается... разве только философу!.. Но Любовь Патрикеевна, не чувствуя в себе ни малейшей охоты к философическим умозрениям, не слишком дорожила завещанным ей трофеем. Она за шкатулку своего мужа отдала бы все царство духов и привидений. Через семь месяцев по смерти мужа она благополучно разрешилась от бремени сыном. Проползанов перешел на службу в другую губернию. Он тоже долго чем-то был болен и не выходил из квартиры до получения указа о переводе.

Теперь Любовь Патрикеевна – богатая вдовушка. Она не думает однако же выходить замуж.

– «Бог с ним, с замужеством! – всегда твердит она городским кумушкам, постоянно навязывающим ей разных женихов. Будет с меня! Помаялась я довольно с моим покойником... теперь, коли Бог веку продлит, поживу себе вольной пташкой».

Любовь Патрикеевна занялась коммерциею: открыла значительную торговлю, подобрала себе лихих приказчиков и, судя по глубокому уважению к ней жителей нашего благословенного города, дела Любови Патрикеевны должны находиться в самом цветущем состоянии.

Многие из этих жителей, припоминая увлечение Сысоя Артамоныча в вышние пределы и глядя на его супругу, принявшую совершенно противоположное направление, повторяют китайскую пословицу: «небо – муж, жена – земля». Другие же, разбирая каким чудом неблагоприобретенное состояние Сысоя Артамоныча перешло в руки законной его наследницы, пожимают плечами и не могут удержаться, чтобы не произнести, хоть втихомолку, известную русскую пословицу: «муж и жена – один сатана». Но никто из них не отказывается от роскошных обедов на заимке, куда каждое лето переселяется Любовь Патрикеевна и куда сопутствуют ей четыре отборнейшие приказчика. вероятно, с благою целию, предохранять её от привиде


Аполлон Ксаверьевич Ордынский