Низкие тяжелые тучи висят над городом.
Подхваченные ветром, в воздухе носятся осенние листья. Но гордо и нерушимо в тучи вонзается красная звезда Кремлевской башни. Чьи-то руки надевают на звезду темный бархатный чехол, повторяющий ее пятиконечную форму. Руки неумело подшивают чехол крупной иглой, вкалывая себе пальцы. Веснушчатое курносое лицо юного красноармейца. Он перекусывает нитку зубами, смотрит вниз на крошечные фигурки людей, на обшитый раскрашенной фанерой Мавзолей. Глаза красноармейца суровы и печальны. Красноармеец прижимается щекой к зачехленной звезде. Внизу – Москва, которую нельзя отдавать... В чехле торчит забытая красноармейцем игла.
Мимо сбитых «юнкерсов», выставленных у Большого театра, мимо мешков с песком в витринах магазинов, мимо окон, крест-накрест заклеенных газетными полосами, мимо подъездов с синими лампочками, мимо надписей «бомбоубежище», мимо плакатов «Родина-мать зовет», мимо афиш, информирующих о демонстрации документальных фильмов: «Прибытие в СССР английской и американской делегации на совещание трех держав», «Героическая оборона Одессы», «Помощь газоотравленным», а также кинокомедий «Волга-Волга», «Антон Иванович сердится» – идет мальчик лет двенадцати-тринадцати. На мальчике – синенькая испанка с красной кисточкой, пальтишко. На груди светится пионерский галстук с зажимом, на котором пылает крохотный костер. В руках у мальчика аквариум с золотыми рыбками. Мальчик сосредоточенно глядит на рыбок, не замечая ничего вокруг. Его задевают локтями, наступают ему на ноги. Вокруг него человеческий водоворот. Мальчик попадает в толпу людей, занимающихся противовоздушной обороной. По команде все они надевают противогазы, и лица исчезают под масками с трубчатыми хоботами. Мальчик идет сквозь маски, как сквозь морды неведомых чудовищ, и только живые, удивленные человеческие глаза смотрят на мальчика из-под потных круглых стекол.
Под звуки маленького духового оркестра посередине улицы нестройно шагает колонна немолодых ополченцев, возглавляемая молоденьким сержантом. Сбоку колонны шагают мальчишки. Мальчик с аквариумом невольно пристраивается к колонне.
– Левой, левой! – командует сержант. – Да что вы, товарищи, Маяковского не читали? У мальчишек лучше вашего получается!
На плечах ополченцев неловко покачиваются винтовки.
У одного из них вместо вещмешка на спине авоська на веревочных лямках. В авоське аккуратно сложенное вафельное полотенце с торчащей из него зубной щеткой в пластмассовом футляре, несколько пачек «Казбека», книжка Панферова «Бруски», банка домашнего вишневого варенья и завернутые в газету, но все-таки предательски высовывающиеся шлепанцы.
– Ну и нагрузились вы, папаша... – неодобрительно ворчит сержант. – Вы бы еще вон у того мальчишки аквариум на фронт взяли... – Замечает, что другой ополченец, с бородкой клинышком и в пенсне, несет в руке пишущую машинку.
– А вы, папаша, куда эту бандуру тащите? – с тоской спрашивает сержант.
– Это не бандура, а «ундервуд»... – с достоинством отвечает ополченец.
– Ну и что – вы из своего деревуда по фашистам стрелять собираетесь?
– Я, знаете, как-то привык к пишмашинке... – извинительно улыбнется ополченец. – А у меня работа неоконченная...
– Это какая же работа?
– Я, видите ли, лингвист... Моя работа – о словарных и структурных совпадениях грузинского и баскского языков...
– На войне одна задача, папаша: живого «языка» добыть... – снисходительно посмеивается сержант. – А баски – это те, что со «Спартаком» перед войной играли?
– Те самые... В послевоенное время, я думаю, моя работа пригодится...
– В какое? – пораженно переспрашивает сержант.
– В послевоенное... – спокойно, как само собой разумеющееся, отвечает ополченец.
Сержант задумывается, потом уважительно берет машинку из рук ополченца.
– Давайте, папаша, ваш деревуд – подмогну...
Все сильней и сильней раздувают щеки пожилые оркестранты, и ополченцы начинают попадать в такт, шаг выравнивается.
Мальчик с аквариумом отстает от колонны и видит на мостовой упавшую зубную щетку в пластмассовом футляре. Мальчик опускает аквариум на мостовую, хватает щетку и всовывает ее ополченцу в авоську.
Мальчик бежит назад и видит, что прямо на аквариум надвигается могучий тягач, тянущий за собой орудие. Колеса тягача успевают затормозить перед самым аквариумом. Шофер-красноармеец высовывается из кабины, что-то кричит. Мальчик хватает аквариум, убегает.
Женщины ведут по улице аэростат воздушного заграждения, как слона. Мальчик подныривает под аэростат, пробирается под его брюхом. Вместе с мальчиком подныривает запыхавшийся толстяк со съехавшим набок галстуком, таща два огромных чемодана в руках. Выбравшись из-под аэростата, толстяк натыкается на мальчика, расплескивает воду в его аквариуме и ошарашенно смотрит на золотых рыбок.
– Эх ты, детский сад, – шипит толстяк. – Нашел время для рыбок...
И тут же натыкается на старика, идущего с шахматной доской под мышкой.
– Вы в шахматы не играете? – спрашивает старик.
Толстяк, чертыхаясь, продолжает свой бег с чемоданами в неизвестном направлении.
– А ты, мальчик? – с печальной безнадежностью спрашивает старик. – У меня сегодня такое настроение разыграть защиту Каро-Кан.
Мальчик, бережно неся аквариум, как драгоценность, не слышит его. Рядом с зениткой – бабушка, вяжущая на спицах. Бабушка спокойно и презрительно поглядывает на пробегающих мимо людей с чемоданами, узлами и покачивает ногой детскую коляску, из которой безмятежно выглядывает сморщенное личико ее внука или внучки. Мимо пробегает женщина с детской коляской – только в ней не ребенок, а ковер, скатанный в рулон, люстра с болтающимися хрустальными подвесками и бронзовая статуэтка Наполеона с заложенной за сюртук рукой.
Мальчик подходит к пруду, около которого стоят зенитки. Он становится на колени и, бережно наклоняя аквариум, выливает воду вместе с золотыми рыбками в пруд. Одна из золотых рыбок падает на землю и беспомощно бьется, обволакиваясь песчинками. Мальчик осторожно поднимает ее и опускает в пруд. Последняя золотая рыбка исчезает в воде, а мальчик всё еще стоит на коленях перед прудом, как будто рыбки могут вернуться к нему. Но они не возвращаются.
Старик с шахматной доской опускается на скамью рядом с бабушкой.
– Никого нет, – вздохнув, говорит он. – Все мои соперники эвакуировались из Москвы... И Хосе Рауль Капабланка, и Макс Эйве, и Стейниц. И никто не знает, что я – Алехин.
Бабушка изучающе косится на старика и замечает, что из-под плаща у него торчат пижамные больничные брюки и шлепанцы.
– Запомните, – говорит старик, – торжественно поднимая указательный палец. – Осенью сорок первого года Алехину не с кем было играть в шахматы в Москве!
– Почему же не с кем? – раздается голос за спиной старика. – Я с вами сыграю...
Старик оборачивается и видит крепенького, румяного, с жестким седоватым ежиком майора зенитных войск, отошедшего от стоящих над прудом зениток. Майор вполголоса отдает какое-то указание остающимся возле зениток красноармейцам и спокойно садится на скамью рядом со стариками, как будто нет войны и вообще ничего особенного не происходит. Старик раскрывает шахматную доску. Майор зажимает в кулаках две фигуры – черную и белую. Начинается игра.
– Классическое е-2 е-4... – с извиняющимся вздохом говорит майор. Опрометью бегущая куда-то пожилая пара с узлами останавливается, увидев на садовой скамье майора зенитных войск, вдумчиво играющего в шахматы со стариком в пижамных штанах, и бабушку, так же спокойно вяжущую и покачивающую ногой детскую коляску.
Лысый пухленький мужчина и запыхавшаяся от бега женщина в котиковом манто переглядываются, подходят к скамье и невольно опускают на аллею узлы, пораженно следя за движением шахматных фигур.
– Так, значит, все в порядке, товарищ майор? – наконец не выдерживает и спрашивает лысый мужчина.
– Пока еще не все в порядке... – медленно, с расстановкой как бы не отвечает, а думает вслух майор, поднимая руку над шахматными фигурами. – У противника пока преимущество... Но надеюсь, что после следующего хода все будет в порядке...
– Да вы сняли бы манто, до зимы еще далеко... – вежливо улыбаясь углами губ, говорит бабушка женщине. – У вас, кстати, натуральный котик или искусственный?
– Вообще-то, это кролик... – с подкупающей искренностью лепечет женщина, снимая манто.
Пожилая пара, еще раз переглянувшись, поднимает узлы и двигается в обратном направлении.
Мальчик рядом с пустым аквариумом продолжает стоять над прудом, как будто молясь, чтобы уходящее детство вернулось.
А рука майора все еще парит над доской, выбирая следующий ход...
Старый московский дворик. В глубине стоит двухэтажный деревянный домик с деревенским крылечком, окруженный желтолистыми тополями. Во дворе мальчишки недавно играли в войну. На крыше домика рядом с ящиками песка сидят две женщины – у одной из них в руках немецкая, теперь уже не опасней бомба-зажигалка. Женщина говорит, слушая музыку, льющуюся из окна второго этажа...
– Женя играет... Быть ему вторым Бучей Гольдштейном...
– А может, никем не быть... Вообще не быть, – качает головой вторая женщина. – И нам не быть. Правительство, говорят, уже в Куйбышеве.
– Что ты сплетни слушаешь, – обрывает ее первая женщина – Ты что – из крыс, бегущих с корабля?
– Я – не из крыс, – устало отвечает вторая женщина. – Я из старых московских кошек. Сколько раз меня швыряли оземь, не знаю, с какой высоты... Шлепалась, но на все четыре лапы. Себя не жалею... Детей жалко. А играет он, кажется, хорошо. Неужели когда-нибудь не будет музыки?
– Всегда будет, – убежденно говорит первая женщина. – Без нее нельзя...
Она вертит в руках бомбу:
– Почему же она не взорвалась? А головка, кажется, отвинчивается...
– Не трогай – взорвется... – шарахается вторая женщина.
Но первая женщина не слушает и отвинчивает головку:
– Смотри-ка, бумажка какая-то...
Женщина развертывает листочек. На нем – надпись карандашом по-немецки...
– «Рот-Фронт»... – читает вслух женщина – Ишь ты, и там люди есть... А ты говоришь – музыки не будет...
Женя играет на скрипке, стоя посреди комбаты. На стене висит портрет Володи Ульянова – белокурого ребенка. У ног Жени – рюкзак, из которого высовывается носик металлического чайника. За столом – мать в шляпке с вуалеткой. На стенах – ее фотографии в ролях Чио-Чио-Сан, Кармен. У ног матери – маленький овальный чемоданчик. Рядом с матерью за столом – отец, военный командир, перетянутый портупеей. Женя играет, закрыв глаза, и не видит, что отец мать соединили свои руки на столе у трех стаканов с недопитым чаем, из которых печально торчат ложечки. Мать и отец глядят друг на друга. Так глядят, расставаясь надолго, может быть, навсегда.
С улицы раздается автомобильный сигнал. Отец встает, одергивает гимнастерку. Мать тоже встает, кладет ему руки на плечи. Отец делает движение к сыну, чтобы обнять его, но видит, что он всецело поглощен музыкой, и тихо, стараясь не скрипнуть дверью, уходит с низко опущенной головой. Мать снова опускается на стул, закрывает глаза. Женя продолжает играть тоже с закрытыми глазами, не замечая, что отец ушел.
Отец Жени сходит с крыльца. Навстречу ему идет пожилой человек в соломенной шляпе, с противогазовой сумкой через плечо. Он преувеличенно любезно здоровается:
– Привет нашим доблестным воинам!
– Привет нашему доблестному домоуправу! – не очень дружелюбно отвечает отец Жени.
– На фронт? – интересуется домоуправ.
– На фронт.
– В каком, извиняюсь, направлении?
– В энском.
– Насчет квартиры – я присмотрю. Я, как тимуровец, всегда готов, услужливо добавляет домоуправ.
Отец Жени идет через двор и натыкается на рыжего мальчика, лежащего посреди двора раскинув руки. Веки рыжего мальчика безжизненно сомкнуты. Отец Жени вздрагивает, тормошит его:
– Что с тобой? Вставай...
Мальчик не двигается, не размыкает глаз. Наконец губы его разжимаются.
– Меня убили, – еле шепчет он.
Отец Жени оглядывается и видит других мальчишек с деревянными саблями и ружьями, играющих в войну.
– Не надо в это играть, – говорит отец Жени и садится в эмку, рядом с шофером-красноармейцем. Прежде чем закрыть дверцу, отец Жени еще какое-то мгновение вслушивается в звучащую из дома скрипку своего сына. Потом смотрит на часы с металлической сеткой и захлопывает дверцу.
– На Волоколамку! – говорит он шоферу.
Домоуправ входит в свою комнату.
На стене репродукция картины А. Герасимова «Сталин и Ворошилов в Кремле». К ширме прикноплен плакат «Родина-мать зовет».
Домоуправ идет за ширму. Там все уставлено штабелями консервов, хозяйственного мыла, мешками крупы, пачками рафинада, соли. Домоуправ достает из противогазовой сумки одну за другой банки черной и красной икры и добавляет к своим запасам. Затем, кряхтя, вытягивает из-под шкафа дощечку с продетой в нее веревочкой. На дощечке написано: «Их либе...» Домоуправ, послюнявив химический карандаш, дописывает: «Гитлер». Домоуправ надевает дощечку на шею, смотрит в зеркало. Из-за стены доносятся звуки скрипки. Домоуправ, морщась от этих звуков, включает черный репродуктор и запихиваем дощечку обратно под шкаф.
Женя отрывает от плеча скрипку, открывает глаза.
Он видит, что отца нет. Только на столе стоят три стакана с печально торчащими ложечками.
– А где папа?
– Он уехал. На фронт. И я иду на фронт.
– Я тоже хочу на фронт.
Мать проверяет завязки его рюкзака
– Мы же договорились, что ты едешь к бабушке на станцию Зима. Здесь за тобой некому будет смотреть.
Женя опускает глаза:
– За мной не надо смотреть.
Мать кладет ему руки на плечи, как только его отцу, и смотрит на него долгим прощальным взглядом.
Пустая комната. Пустой аквариум.
Три стакана с печально торчащими чайными ложечками
Маленький белокурый Володя Ульянов на портрете.
Из-за стены раздается: «...в течение ночи положение не Западном фронте ухудшилось. Немецко-фашистские захватчики бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и прорвали нашу оборону...»
Толпа осаждает поезд.
Проводники тщетно пытаются навести порядок, что-то крича. Пассажиры лезут с билетами и без. Лезут на вагоны и на крышу, В раскрытые окна впихивают баулы, узлы, чемоданы, даже клетку с попугаем. Над головами покачивается старуха, царственно восседающая в инвалидной коляске, которую несут на плечах два красноармейца. В руках у старухи – попугай. Расположившийся на крыше старик раввин раскрывает талмуд и читает его, беззвучно шевеля губами, лишь изредка поглядывая поверх очков на перронный хаос. Сидящий рядом краснофлотец, с левой рукой в гипсе, одно за другим разбивает здоровой рукой крутые яйца о крышу вагона. У краснофлотца хороший аппетит. Он не забывает о женщине, сидящей рядом на ковровом рулоне, и угощает ее. Женщина мощными ногами обхватила люстру с хрустальными подвесками. Около нее – бронзовая статуэтка Наполеона. Женщина вытаскивает из ридикюля зеркальце и подмазывает губы помадным карандашом. На крыше уже начинается бытовая жизнь людей, считающих, что они прекрасно устроились. А внизу толкотня, бушевание страстей. Тщедушный растерянный милиционер напрасно призывает к порядку.
И вдруг раздается грозный рык, перекрывающий рев толпы. Этот рык настолько устрашающ, что толпа замирает. По перрону на грузовой тележке катят клетку с самым настоящим львом. Лев царапает клетку когтями, ворочает косматой головой, раскрывает пасть, обнажая желтые зубы. Толпа раздвигается. Рев льва привел ее в сознание. Милиционер, воспользовавшись наступившей вдруг тишиной, кричит:
– Граждане, первыми – старики и дети!
По пробитому львиной клеткой коридору красноармейцы вносят в вагон инвалидную коляску со старухой, а за ними идут озирающиеся по сторонам дети, среди которых Женя – со скрипкой в руках и с рюкзаком на плечах, из которого торчит носик металлического чайника.
– Это уже третий билет на то же самое место! – свирепо перекрывает вход мощной рукой проводница со стальными зубами, не впуская Женю. Мать Жени срывает с пальца кольцо, сует проводнице. Проводница, мгновенно оценивая кольцо хищным глазом, надевает его на мизинец и втаскивает Женю в вагон.
– Я его в тамбуре, как прынца, расположу!
Клетку со львом вносят в товарный вагон. Замершая было толпа снова начинает буйствовать. Мать Жени пытается пробиться назад, но месиво человеческих тел прижимает ее к ручке вагона спиной. Мать Жени кричит от боли, но ее крик не слышен среди всеобщего гама. Проводница, упираясь ей в спину сапогом, отталкивает ее. Поезд вздрагивает, начинает двигаться.
Люди гроздьями виснут на поручнях. Лицо матери Жени вдруг оказывается перед раскрытым окном, в котором она видит лицо сына.
– Мама! – кричит Женя, но ее лицо исчезает. Перед матерью Жени мелькают чужие лица, чьи-то протянутые руки, сбивают с нее шляпку.
Вздрогнувший вместе с вагоном Наполеон на крыше медленно падает, катится вниз...
Мать Жени смотрит на рубиновый огонек последнего удаляющегося вагона.
А на шпалах лежит шляпка с вуалеткой, и на шляпке, бесстрастно заложив бронзовую руку за бронзовый обшлаг сюртука, стоит крошечный Наполеон.
Мать Жени в концертном платье, сверкающем блестками, стоит на грузовике с откинутыми бортами. Вокруг – проволочные заграждения, противотанковые ежи, траншеи. На мешках с песком сидят измученные, небритые бойцы.
Командир накидывает плащ-палатку на озябшие плечи певицы. Круглолицый аккордеонист бросает пальцы на клавиши, и мать Жени поет:
«Снег забывает, что он снег,
Когда на нем от крови пятна.
Смех забывает, что он смех,
Когда потери невозвратны.
Ребенок может на войне
Забыть о том, что он ребенок,
Но не забудут и во сне
Отец и мать его глазенок.
Не забудь своих детей, страна!
Стала детским садом им война.
Посреди летающих смертей
Можно все забыть, но не детей!
Забудет подо льдом вода,
Когда она была в разливе,
Но не забудет никогда
Россия, что она – Россия!
Пускай забудут города,
Как под сирены их бомбили,
Но лишь бы люди никогда,
Что они люди – не забыли.
Не забудь своих детей, страна!
Стала детским садом им война.
Посреди летающих смертей
Можно все забыть, но не детей!»
На глазах матери – слезы.
Командир говорит ей:
– Я вас видел в Чио-Чио-Сан...
– Где? – не воспринимая его слов, переспрашивает мать Жени.
– В Чио-Чио-Сан... – повторяет командир.
– А, – говорит она, полупонимая эти слова, они из какой-то далекой жизни.
– Вы не дадите мне автограф? Вот здесь, на карточке моего сына? – спрашивает командир.
Со всех сторон к матери Жени тянутся руки бойцов с фотографиями детей.
Чьи-то руки вертят фотокарточку Жени, играющего на скрипке. Руки холеные, тонкие. На одном пальце – обручальное кольцо. Сначала – только руки, но потом – обшлага, на которых немецкие офицерские нашивки.
– Это ваш сын? – спрашивает по-русски немецкий офицер стоящего перед ним и пошатывающегося от слабости отца Жени в разодранной гимнастерке, с перебинтованной головой. Немецкий офицер сидит в сельсовете под диаграммами показателей труда и плакатами с улыбающимися лицами колхозниц. На столе перед ним документы отца Жени. Отец Жени ничего не отвечает. Немецкий офицер роется в своем бумажнике и показывает фотографию. На фотографии мальчик с аккуратной беленькой челкой, прижимающий к подбородку скрипку.
– Поразительное совпадение... – говорит немецкий офицер. – И мой сын и ваш сын – оба играют на скрипке, и, может быть, одну и ту же музыку. Правда, у нас запретили играть русскую, даже классическую музыку. А у вас немецкую, кажется, не запретили? Это неглупо... Да вы садитесь, садитесь... У вас была довольно сильная контузия. Но осколок вас оцарапал только слегка. Можно считать, что вам повезло...
Отец продолжает стоять.
Немецкий офицер встает из-за стола.
– Но, с другой стороны, вам не повезло. Вы оказались в плену, а это, по вашим военным законам, преступление. Даже если вас не расстреляют и вам удастся бежать из лагеря, вашему сыну могут внушить, что вы предатель. Я вам могу помочь перейти линию фронта. Никто не будет знать, что вы побывали в плену... Это ваш единственный шанс... Но за это... за это вы должны будете дать кое-какие сведения. Благодарите бога за то, что вы не попались в руки СС. А я – армейский офицер... Ну так что?
Немецкий офицер испытующе смотрит на отца Жени.
– Лучше прослыть предателем, чем им стать... – глухо отвечает отец Жени. – Разве собственная совесть – не наказание?
Что-то в глазах немецкого офицера вздрагивает.
– Давно я не слышал этого старомодного слова – «совесть»... – говорит он. – У нас его уже долгое время не употребляют. Кажется, последним, кто его произносил в Германии, был Томас Манн. Но он уехал... Слово «совесть» заменили на слово «долг». А у вас?
– Это зависит от человека. И у нас и, я думаю, у вас, – говорит отец Жени.
Немецкий офицер задумывается, вдруг начинает ходить по кабинету.
– А что зависит от человека? Разве от меня зависело то, что меня послали в Россию с оружием в руках? В Россию, на чьей литературе я воспитывался? Я изучал русский язык в Берлинском университете, поверьте, не для того, чтобы допрашивать вас и предлагать вам стать предателем... Вы что, не понимаете, как страшна государственная машина? Она своими зубцами перемалывает любой винтик, любой болтик, выходящий из повиновения...
– Но если все винтики, все болтики выйдут из повиновения, тогда на чем будут держаться зубцы? – спрашивает отец Жени.
– Никогда не выйдут... Я со студенческих времен думал над афоризмом: «Каждый народ заслуживает то правительство, которое он имеет...» Такие люди, как Томас Манн, конечно, не заслуживают... Но мы в целом, как народ, заслужили то правительство, которое мы имеем... – говорит немецкий офицер.
– Это неправда, – качает головой отец Жени. – Никакой народ не заслуживает плохого правительства.
– А, это красивые коминтерновские лозунги! Есть только одна реальность – сила. Наша сила сейчас сильнее, чем ваша. У нас больше самолетов, танков, боеприпасов. Порядка тоже больше. Вот и все. А Кутузовых у вас нет, – говорит немецкий офицер.
– Войну решают не только Кутузову, но и капитаны Тушины, – говорит отец Жени, – потому что старомодная совесть и долг для них одно и то же.
В кабинет врывается эсэсовец и двое солдат.
– Вы закончили ваш допрос? – спрашивает эсэсовец, козыряя,
– Закончил, – сухо отвечает немецкий офицер.
Эсэсовец сгребает со стола документы отца Жени. Офицер останавливает его руку и берет фотографию Жени:
– Оставьте это мне... Задержитесь на минуту...
Солдаты выводят отца Жени.
– Он дал мне важные сведения, – говорит армейский офицер эсэсовцу. – Эти сведения я использую в плане предстоящей операции. Не стоит допрашивать его второй раз. Отправьте его в лагерь для военнопленных... Он еще, – офицер подыскивает слова, – пригодится. Кстати, у меня есть для вас бутылка двадцатилетнего «Арманьяка». Воспоминания об этой прекрасной стране как-то согревают в проклятой России... Возьмите в подарок...
Эсэсовец забирает бутылку, козырнув, уходит.
Офицер кладет фотографии двух мальчиков со скрипками рядом и смотрит на них,
– Он дал мне важные сведения... – повторяет офицер самому себе.
Качается вагон. Качаются спящие люди. Качаются спящие матери, прижав к себе детей. Качается царственная старушка в инвалидном кресле, поставленном между скамейками. Качается кольцо Жениной мамы на мизинце похрапывающей проводницы, Качается Женя в тамбуре на матрасе, постеленном на полу. Под подушкой Жени – футляр со скрипкой. В ногах – рюкзак.
Жене снится сон...
... Он стоит со скрипкой на обшитом раскрашенной фанерой Мавзолее и, прижав скрипку к подбородку, играет, а перед ним идут войска. Каждый красноармеец придерживает одной рукой автомат, а другой держит аквариум с золотыми рыбками, не расплескивая ни капли воды.
Луна над зубчатым лесом на горизонте. На крыше вагона лежит женщина, замотанная в персидский ковер, из рулона высовывается только ее голова. Моряк, разбив бессчетное количество яиц, всовывает ей в рот фляжку и продолжает свой, очевидно долгий, рассказ.
И тогда я беру фляжку в зубы, кусачки в руки и ползу к проволоке. Один ряд перерезаю, а за ним – второй... Снова перерезаю, а за ним – третий... И вижу я – выходит из блиндажа немецкий генерал, брюки расстегивает и хочет свое фашистское пи-пи сделать, и главное – в мою сторону вяло дуло наставляет... Нет, думаю, уж этого я не потерплю... И тут я четвертую проволоку перекусываю и этими же кусачками к-а-а-к...
Женщина хохочет, блестя в темноте глазами:
– Ой, врешь! Ой, врешь, черноморский флот!
– Ну и вру! Так это ж для сугрева... – говорит моряк и обнимает рулон. – Да, тяжело при таком ковровом заграждении, как говорится, прощупать обстановку. А так, извиняюсь, тянет на прорыв в, так сказать, основные дислокации...
– Вы, как в картине «Танкер «Дербент», – романтик моря, – как бы пытаясь отстраниться от его щекочущих усов, посмеивается женщина. – Не забудьте, чем это в картине кончилось: по щеке романтику досталось.
– Ну, в такой упаковке вы, извиняюсь, безоружны. А может, распакуетесь? Окажите снисхождение раненым. Черноморский флот вас не забудет.
– Да у вас все усы в яичной скорлупе, – хохочет женщина. – Ой, не могу! Сколько же у вас яиц?!
– Все мои яйца – общественные, – в тон ей отвечает матрос.
– Голову уже провертели с этим общественным! – смеется женщина. – Что это за жизнь, если даже яйца будут общественными!
– А я, извиняюсь, о чем пекусь? – прижимается матрос к рулону. – Так распакуйтесь.
Раввин приоткрывает один глаз и снова закрывает его.
Голова моряка просовывается в дверь тамбура, где Женя тихонько водит смычком по скрипке.
– Слушай, будь другом! – говорит моряк возбужденно. – Мне тут с хорошим человеком наедине по душам поговорить надо... Этак часок. Ты пока по коридору походи – себя покажи и людей посмотри... А?
Женя молча вкладывает скрипку в футляр, выходит.
– Дай пять! – говорит моряк. – Мы тебя на Черноморский флот возьмем! Только ты этой фиксатой чучундре-проводнице ни слова! Понял?
Женя идет по коридору.
– Ты куда это на ночь глядя, прынц? – спрашивает его проводница, контролирующая коридор взглядом из открытого купе.
– Погулять?
– Погулять, – опускает глаза Женя.
– А хочешь, я тебе чайку налью?
– Хочу.
Проводница наливает ему чаю, бросая туда два кусочка сахару и еще кусочек:
– Ох, далеко еще до станции Зима, далеко... До зимы и то ближе...
Женя идет по коридору вагона, держа в руках подстаканник и дуя на дымящийся чай.
– Садись, сынок... – подвигается сморщенный старичок на скамье. Женя присаживается на край сиденья.
Женщина кормит грудью ребенка, напевая колыбельную песню.
Старуха в инвалидном кресле шьет Петрушку из разноцветных лоскутиков. Рядом со старухой на кольце качается попугай, что-то выкрикивая.
– Эдуард, веди себя прилично, – делает ему замечание старуха.
Сморщенный старичок вздыхает, продолжая разговор со старухой:
– И что за судьба у России такая... То триста лет под мамаями, то триста лет под Романовыми. А теперь вот еще Гитлер навалился... Кто еще так, как мы, русские, на белом свете страдал?
Старуха отвечает, работая иглой:
– А у вас разве есть такие весы, чтобы взвешивать – кто больше страдал в истории, кто меньше?
– Вот они где, эти весы... – хлопает себя по спине старичок.
– Каждый человек – это только одна чаша весов... – спокойно говорит старуха... – Даже в своих страданиях никакой народ не должен себя выше другого ставить. Знаете, почему Германия проиграет войну?
– Ну? – выжидательно протягивает старичок.
– Да потому, что Германия сама про себя поет: «Дойчланд юбер аллее» – «Германия превыше всего». Ни один народ никогда не возвысится за счет унижения других. Все империи в конце концов разваливаются... – Старуха пришивает Петрушке нос.
– Ну ежели ждать, пока фашисты сами развалятся, они еще столько страшных бед на земле понаделать успеют... – качает головой старичок.
– Согласна... – кивает старуха, надевая Петрушку на руку и двигая его руками и головой. – А вы знаете, когда разваливается зло? Когда люди нравственно не разваливаются...
Старик обдумывает, вздыхает:
– Умная вы женщина... Недаром Смольный кончали... А вот почему вы кукольницей стали?
– Ну, это долгий разговор... – отвечает старуха. – До Иркутска я еще успею вам рассказать... Пока что мы и до Волги не добрались. А теперь и спать пора. Что-то глаза отказывают... А поезд опять остановился...
Старуха засыпает в своем кресле, прижав к груди Петрушку. Женя тихонечко встает, идет с пустым стаканом по коридору, осторожно ставит его на столик около спящей проводницы. В тамбуре слышен смех моряка и женщины. Женя открывает дверь вагона: перед ним лес, над лесом показывается луна. Женя карабкается на крышу вагона. Навстречу идет состав с танками и орудиями на платформах. Из раскрытых дверей теплушек раздаются солдатские песни. Мелькают юные стриженые головы. Женя с завистью глядит вслед составу. Пассажирский поезд снова начинает двигаться. Свищет ветер, побрякивая хрусталиками люстры, привязанной к вентилятору. Женя поднимает воротник, идет по крыше, опускается рядом с люстрой. Поезд подходит к железнодорожному мосту, и Женя инстинктивно пригибает голову, опасаясь, что ее может срезать железная арка. Но она проходит высоко над головой. Женя засыпает, вцепившись руками в вентилятор. Раввин, съежившийся под одеялом у соседнего вентилятора, приоткрывает один глаз.
Моряк просыпается в тамбуре, встряхивает головой, с трудом раскрывая осоловевшие с похмелья глаза. Рядом с собой он видит женщину, мощно храпящую на матраце.
Моряк с некоторыми усилиями узнает ее. Потом видит скрипку в футляре, на которой лежит дородная женская нога. Моряк трясет женщину, пытаясь ее разбудить, но она только сладко потягивается и переворачивается на другой бок. Моряк бросается к двери, заглядывает в купе проводницы, идет по коридору, вглядываясь в лица спящих, но Жени нигде нет. Моряк лезет на крышу вагона, ежась от ночного холода, и видит Женю, спящего у вентилятора. На плечи Жени наброшено чье-то одеяло.
– Сволочь я... – бормочет моряк. – Ох, сволочь...
Моряк снимает с себя флотский ремень, пристегивает мальчика к вентилятору и ложится рядом с ним, защищая его своим телом от ветра. Раввин приоткрывает один глаз, потом закрывает его.
Поезд стоит на полустанке.
Босой, оборванный мальчишка, улучив момент, проскальзывает мимо заболтавшейся с кем-то проводницы в вагон и, крадучись, как волчонок, идет по проходу. Глаза мальчишки жадно выискивают что-то.
Он тихонько пытается вытянуть из-под головы дремлющего паренька сапоги, но тот, чуткий и во сне, крепко вцепившись в них руками, тянет назад.
На полу стоит большой ботинок. Мальчишка тихонько примеряет свою ногу к нему – он непомерно велик. К тому же рядом покачивается нога в таком же ботинке – спящий предусмотрительный владелец оставил его на ноге.
Босой мальчишка подходит к тамбуру, осторожно приоткрывает дверь. Он видит пару сандалий с дырочками, стоящих рядом с прислоненной в углу скрипкой. Женя читает Гайдара, лежа на животе, подперев кулаками подбородок. Он не видит босого мальчишку. Мальчишка еще больше приоткрывает дверь, стараясь, чтоб она не скрипнула, полувползает в тамбур и, подняв лежащий на полу смычок, подтягивает им к себе сандалии. Неожиданно падает скрипка. Босой мальчишка хватает сандалии и бросается бежать по проходу. Женя вскакивает и несется за ним. Кто-то подставляет босому мальчишке ногу, и он падает, не выпуская из рук сандалий. Женя тянет сандалии к себе, босой мальчишка – к себе. Взгляд Жени падает на грязные, исцарапанные ноги босого мальчишки, и он невольно разжимает руки.
– Возьми, – говорит Женя. – У меня есть ботинки.
Босой мальчишка, которого обступили вскочившие со своих мест люди, затравленно озирается. Но его никто не трогает. Все опускают глаза. Опускает глаза и босой мальчишка, застывший на полу.
Поезд дергается. Босой мальчишка, вдруг вскрикнув от боли, хватается за плечо. Со страхом он поднимает глаза и видит, что около него качается дымящаяся кружка с чаем в руке сморщенного старичка, протянутая ему.
– Прости, сынок... – говорит старичок. – Обжег тебя невзначай... Откушай чайку...
Поезд, идущий под тяжелыми тучами, сквозь которые лишь кое-где поблескивают звезды, сверху кажется крошечной беспомощной гусеницей, еле ползущей по земле. Матрос и женщина, укрывшись бушлатом, лежат на персидском ковре, расстеленном на крыше. Рядом с ними из патефона доносятся звуки «Рио-Риты». Хрусталики люстры мерно постукивают в такт стуку вагонных колес. Матрос потихоньку разбивает очередное яйцо.
– Я, Жорик, только на этой крыше поняла, какая земля большая... – говорит женщина. – А что я на ней видела? Киношки, танцплощадки, магазины... да свой буфет. Обсчитывала, обсчитывала других, да сама себя и обсчитала... Если б не война, так и тебя бы не встретила... Я ведь даже на море не была...
– Море я сорганизую, – говорит матрос. – Все зависит от фантазии. Станцуем?
– Это где же? На крыше вагона? Да мы с тобой свалимся... – смеется женщина.
– А мы на коленях! – отхлебывает матрос. – Из уважения к трудящимся Персии, соткавшим под гнетом, извиняюсь, колониализма этот ковер! Прошу на танго! Черноморский флот отвечает за вашу безопасность!
Матрос заводит патефон, ставит пластинку на другую сторону. Из-под иглы раздается: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...»
– Вот и море! – смеется матрос. – Слышишь, как шумит? – Обняв здоровой рукой женщину, матрос танцует с ней на коленях.
– Скоро и по-пластунски танцевать придется! Война научит.
– Я раньше твое имя только в анекдотах слышала: Жоржик, Георгий... Даже лучше, чем Эдуард. А вот мое – некрасивое...
– Твое тоже красивое... Дуся... Евдокия... Даже лучше, чем Элеонора... – успокаивает ее матрос.
Раввин снова приоткрывает один глаз, горестно отворачивается.
И вдруг над головами танцующих раздается приближающийся рокот.
– Воздух! – кричит матрос и падает на ковер, увлекая за собой женщину.
Вынырнувшие из облаков, над поездом снижаются два самолета. От них отделяются черные точки бомб.
Взрывы. Третий самолет заходит на бреющем полете, бьет по вагонам из пулемета. Матрос поднимает голову и видит, что женщина не движется.
Матрос трясет ее за плечи:
– Дуся... Это я, Жорик... Дуся!
Патефонная игла скользит по треснувшей пластинке: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...»
Ветер сметает яичную скорлупу с персидского ковра...
Поезд стоит в поле. Уже потихоньку светает.
Из развороченного бомбой последнего вагона выносят на носилках стонущих раненых.
В братской могиле у насыпи лежат несколько убитых. Их лица закрыты брезентом. Из-под брезента торчат сапоги, женские туфли, детские сандалии. Женя, бредущий вдоль насыпи со скрипкой, вздрагивает. Он узнает свои сандалии на исцарапанных мальчишеских ногах. Матрос несет на руках Дусю, кладет ее рядом с другими и накрывает брезентом.
– А ты поиграй на скрипочке, прынц, поиграй... – говорит проводница Жене, утирая слезы и швыряя в могилу комья земли.
Женя открывает футляр, берет скрипку и играет.
Раввин, не сходя с крыши, читает талмуд.
– Эх, Дуся... не увидела ты моря... – шепчет матрос и бросает горсть земли в могилу.
Из открытых дверей товарного вагона видна клетка со львом. Лев прижимает косматую морду к железным прутьям и подвывает. Начальник поезда сколачивает грубый березовый крест и втыкает в землю над могилой. Паровозная команда, пассажиры наваливаются на изуродованный вагон, раскачивают его. С другого бока его тянут за тросы.
Вагон, скрежеща, валится с рельс в ров. Паровозная команда возится на железнодорожном пути, ремонтируя рельсы. Из окна вагона вдруг вылетает попугай.
Старушка-кукольница, высовываясь из окна, кричит:
– Эдуард, вернись!
– По вагонам! – командует начальник поезда.
– Детишек жалко... – говорит проводни