Назад Закрыть

Арка

Старый отвал в русле золотоносной речушки Ныгри порос тальником. Домик одиноко торчал над отвалом.

Какой-то приискатель поставил этот домик. На краю поселка, на отшибе. Он разбогател или спился, приискатель. Владельцем домика стал другой. Потом третий... Дошла очередь до Арки с бабкой.

Привезли их на Ленские прииски из-под Белгорода.

– Люди живут, и слава богу, – сказала бабка, когда высланных доставили санным обозом на дальний прииск Кропоткин. Пока она говорила и оглядывала северный поселок, другие не зевали. Они позанимали приготовленные теплые бараки.

Бабка с внучкой, захватив свои узелки, пытались устроиться в одном из бараков. Но им посоветовали попытать счастья в другом. Там тоже места не нашлось. Тогда бабка и Арка пошли в поссовет.

– Занимайте домик на отвале и хозяйничайте, – сказал им в поссовете молодой и красивый товарищ Серегин, прикрывая рот ладонью. – Недавно там жил один – сгорел.

– Как же он? – спросила бабка. – Отдельно от дома?..

– Очень просто, – Серегин подмигнул и звучно щелкнул себя по горлу, – от спирта.

– Царство ему небесное, – ответила бабка и перекрестилась на отрывной календарь.

Арка увидела картинку над календарем. Деревня в пышном синеватом снегу. Над избами вьется дымок. С горки прямо на нее катятся в салазках ребятишки. У них пунцовые щеки. Ребятишки смеются...

Арка смотрела, смотрела на ребятишек и разревелась. Она редко плакала. Но тут вспомнила деревню. И почему их выслали сюда – вспомнила.

* * *

В деревне Хомутово бабку звали блаженной. Она была беднее всех и добрее всех. Когда-то бабка имела сына. Но он погиб в конце гражданской войны. Бабка не знала, где его могила. Арка знала и того меньше... От людей она слышала, что мать ее ушла в Белгород. Там вышла замуж.

Арка не горевала по матери, потому что была бабка. Люди звали бабку блаженной. Но для Арки любимее не было никого на свете.

Бабке туго приходилось в голодные тридцатые годы. Она часто лезла на печь не «емши». Но Арке корочку хлеба, черпачок борща из лебеды оставляла. Только один раз не досталось ей ничего.

Пришел к ним вечером Ключики-Замочики, деревенский вор. Он не раз останавливался у блаженной, потому что никто другой его не пускал.

Арка прибежала поздно с улицы. Она увидела: Ключики-Замочики втыкает большой блестящий нож в крохотные шматочки сала, откусывает белыми зубами ржаной хлеб.

У Арки в глазах поплыли темные точечки. Она присела на лавку и стала следить, как розовые кусочки сала исчезают в темной глотке вора. Она надеялась, что Ключики-Замочики съест не все. Это бабка для нее, внучки, разжилась где-то сальцем.

Но Ключики-Замочики ел и ел. Он разговаривал жуя.

– А в Белгороде торгсин открыли, – говорил он бабке. – Вот где все есть: и жратва, и выпивка, и сапоги чисто яловые... Только за золото все это дают.

– В наших краях какое золото? – ответила бабка и подперла кулачком щеку. Она сидела против вора за столом. – Ехал бы в Сибирь. Там, люди сказывают, много золота-серебра. Только силы имей...

– Не, я прирос к своим местам, – сказал Ключики-Замочики и рыгнул. – В Сибирь боязно. Тут тоже кое-где золота нащипать можно. Церкви, к примеру... У нашего батюшки ряса одна что стоит. – Он обвел взглядом пустые стены избы и упер желтые свои глаза в угол. Там висела икона Смоленской божьей матери. Чистый рушник с красными вышитыми петухами прикрывал икону. Из-под рушника блестела натертая мелом медная оправа с вырезанными в ней листями и цветами.

Арке в иконе нравилась только эта оправа да лампадка из синего стекла.

Ключики-Замочики вдруг встал из-за стола и пошел в угол. Он на ходу дожевывал предпоследний кусочек сала. На свежем глиняном полу оставались круглые ямки от его пяток.

Ключики-Замочики снял икону, повертел ее на сумеречном свету и поддел ножом оправу.

У бабки задрожала на левом веке красная жилка. Арка сидела близко и видела. Она закрыла глаза. Она знала, как бабка сейчас раскричится. Самого дорогого и оставалось на свете у бабки – Арка да икона божьей матери.

Но бабка молчала. Кулачок ее под щекой сжался в камень.

Хряснула икона. Ключики-Замочики поставил дощечку обратно в угол. Задней стенкой наружу. Оправу он согнул и закатал в рушник.

Арка подумала, что Ключики-Замочики теперь уйдет и оставит последний кусочек сальца. Конечно, жалко красивую оправу. Но иконка-то цела. Бабке будет на что молиться. Пусть уносит... Только бы оставил этот последний кусочек сала.

Но бабка опустила руку и сказала тихо:

– Доел бы сало....

Ключики-Замочики остановился, пораздумал и ответил:

– «Караул» поднимешь – зарежу.

Он подошел к столу и воткнул нож в последний кусочек сала. У Арки точки снова поплыли в глазах снизу вверх. Бело-розовый лоскуток свисал с кончика ножа. Ключики-Замочики осторожно поднес его ко рту и охватил своими острыми зубами. И тут вдруг Арка увидела бабкин кулачок. Он подкрался к ножу снизу и ударил по рукоятке. Арка глазам не поверила – нож ушел в рот вору. Лишь железный ободок на конце рукоятки блестел меж зубов.

Ключики-Замочики зажал рот рукой и пошел к бабке. Он сделал три шага и упал на колени. Потом – на бок. Арка увидела грязные ступни его босых ног.

* * *

– Помолчи, помолчи, – Бабка вытерла ей слезы тыльной стороной ладони. Кожа на руке была теплая и морщинистая. – Смотри – вон за окном птичка скачет. Солнышку рада... Скоро весна.

Серегин почесал в дремучем затылке.

– Что же вас выслали? – спросил он, разглядывая документы бабки. – Заступиться некому было, что ли? Народ-то куда глядел?

– Народ у нас осторожный, – ответила бабка, поглаживая белую Аркину голову. – Федя Кротов, комсомолец, обходил дворы с листком, да никто не подписался... Кому охота по судам таскаться? Жалели, как же... И на том спасибо.

– Фанатик ты, бабка, – сказал Серегин. Он забыл прикрыть широкий рот рукой. Комната наполнилась сладковатым спиртовым перегаром. – Вора-то, может, перевоспитать можно было, а ты его на тот свет отправила.

– Горбатого могила исправит, – ответила бабка, вздохнув. Ее губы сузились до тонкой выгнутой вверх линии.

– Неправильная установка, – возразил Серегин и стукнул ладошкой по столу в чернильных бликах. – Мы и тебя перевоспитаем, милая... Глаза тебе откроем на жизнь... Вот женсовет сколачиваем мы тут из энергичных женщин. Хочешь обществу послужить?

– Домик наш где? – спросила бабка.

– Айда, покажу, – сказал Серегин, надевая тулуп.

Они прошли сжатой заборами улицей к речке. Перешли ее синий лед и поднялись на старый отвал. Серегин, рубя воздух правой рукой, как шашкой, рассказывал:

– Женсовет будет с пьянством бороться, с теми мужьями, которые бьют жен, так далее...

Домик с плоской крышей напоминал собачью конуру.

– Не хочу тут жить, баба. – Арка зарылась лицом в бабкин зипун.

– Да я сам собирался обосноваться здесь, – бодро заговорил Серегин. – Только жаль холостяцкий диван свой бросать в поссовете.

– А мы глинкой его обмажем и выбелим, – ответила бабка. – Будет не хуже, чем у нас в Хомутове. – И добавила, обращаясь к Серегину: – С краю там жили и тут будем с краю... А женок, как их не бить?..

Серегин с минуту глядел на бабку, мигая светлыми веерами ресниц. Потом отчаянно махнул рукой и сказал:

– Горбатого и могила не исправит.

* * *

Как только оттаяла красная глина в обрыве над речкой, бабка и внучка взялись за дело. Они обмазали свой домик и побелили его. И засверкали стены над серым отвалом, как новый парус над старой лодкой.

Бабка поступила в рабочую столовую судомойкой. Она работала, пока Арке не исполнилось пятнадцать лет. Тут внучка увидела, что работать бабке не по годам. Она бросила школу, и пошла в столовую вместо бабки. Два года Арка мыла посуду. А в первые дни войны ее поставили официанткой.

Где-то под их Белгородом грохотала война.

– Боже праведный, – молилась бабка за свою деревню, – сохрани их и помилуй.

Она и внучке советовала молиться за хомутовцев. Но Арка мотала головой.

– Не серчай на них, – говорила бабка. – Мы ведь выгадали – в тылу.

– Была бы я парнем! – восклицала Арка.

– Парень парню тоже рознь, – отвечала бабка сурово.

И однажды после такого разговора вдруг осенило Арку. Побежала она в амбулаторию, где на дверях огромный плакат висел. На нем сестра медицинская поддерживала раненого красноармейца. А внизу шла подпись красными буквами: «Сдавая свою кровь, ты спасаешь наших бойцов».

У Арки оказалась кровь первой группы. От переливания ее крови, объяснили ей, оживает любой тяжелораненый.

Арка похвасталась этим перед бабкой. И та завздыхала, заохала, запричитала:

– Кровь человеку от бога дана, и вытянут всю ее у тебя эти вурдалаки, и помрешь ты, – мужика на тебя нету!

И словно в насмешку, привела домой в тот же вечер пьяного парня.

Бабка заволокла его в дом и чуть не задохнулась. Парень не выпускал из рук гитару. Красный бант набух от воды.

– Подняла возле Гадюшника, – объяснила бабка, заправляя седые волосы под косынку.

Парень очнулся через два часа и начал ощупывать карманы. Он убедился, что там пусто, хлюпнул носом и сумрачно спросил:

– Кто имел право страгивать меня с места?

И вдруг он увидел перед собой девушку со скуластым лицом. Желтый поток волос скатывался ей на одно плечо. Белые зубы сияли меж выпуклых губ.

Арка расхохоталась прямо в лицо пьянчужке. Ее груди под светлой блузкой нежно вздрагивали от смеха.

Парень одной рукой схватился за голову, другой взял гитару и загородился ею. Но тут бабка откинула штору с тумбочки и вынула бутылку.

– Натираться спрятала, – объяснила бабка. Она налила в стакан немного и долила водой до половины. – Опохмелись, сынок... Эх, да... На фронте тяжко, у нас не легче.

Парень кивнул. Он приласкал кучерявый свой чуб ладонью и выпил спирт. Один его глаз скосился на Арку.

Бабка подала ему закусить хлеба с соленым груздем. Парень сгрыз закуску и утерся рукавом. После этого он припал ухом к струнам гитары и стал подтягивать их, пощипывая время от времени.

Наконец гитара вроде настроилась. Парень приложил руки к груди, раскланялся и назвал себя:

– Бочкин Фока.

– Зовут тебя по-нашему, – сказала бабка, – по-белгородскому.

– Я курский соловей.

– Все одно – земляки.

– Сыграй, – попросила Арка, усмешливо поводя яркими губами. – Или гитара у тебя для видимости?

– А что вам сыграть? – подняв, словно насмоленные варом, брови, ответил Фока. – «Отчего в кармане деньги не ведутся». Или более лирическое, чтоб двери и окна плакали?

Арка засмеялась – будто в горле заклокотал ручеек. Фока ущипнул струны и запел.

Всюду деньги, деньги, деньги.

Всюду денежки, друзья.

А без денег жизнь плохая,

Не годится ни-и-и-и-куда...

Затем Фока разговаривал с бабкой. Парень приехал на прииск увидеть это самое золото в глаза. Неплохо было бы и подзаработать.

– А еще лучше, – Фока тряхнул чубом и рванул басовую струну, – поднять самородок килограмма на два... Есть же – везет людям...

– Ну и что бы ты делал с золотом? – спросила Арка и скосила глаза на бабку.

Та подперла кулачком маленький свой подбородок. Не мигая, она глядела на Фоку.

– Я б армии нашей с тылу помог да откупил Гадюшник на неделю и поил бы весь прииск. Пусть знают, кто есть Фока Бочкин!

– У тебя наша душа, – сказала бабка и улыбнулась по-старушечьи, не раскрывая рта.

* * *

Фока умел играть на гитаре лишь песню про деньги. И все равно Арка полюбила его. Уж очень вился у него смоляной чуб, а губы были словно тиски. Схватит ртом своим ее губы, и не отнять.

Мужчин много работало на Кропоткине. Горняки золотой Лены числились на броне. И у девушек в столовой отбою не было от ухажеров. Арка могла бы порыться в кавалерах. Для этого надо было собирать сведения у сударушек в очередях. Но Арка росла гордая, в бабку. Поэтому она не ходила сплетничать в магазин. И подруг у нее не было с детства. В деревне кому охота дружить с нищенкой? Люди засмеют... А прииск не намного отличался от деревни. Можно было, на худой конец, покопаться в душе у Фоки. Но Арка не умела этого делать. Да и верила в бескорыстие людей, как бабка.

Быстро оттоковали Арка с Фокой. Однажды бабка перед утром вышла на крылечко. Силуэты парня и девушки синели под неподвижными узкими облаками.

Фока и Арка не обратили внимания на бабку. Их головы стали сближаться. Превратились в единый силуэт.

Бабка зевнула, перекрестила рот и предложила:

– Эх, да чего друг другу души мытарите? Сходитесь и живите, как люди.

Бабка ушла, не дождавшись ответа.

– А что? – хмыкнул Фока. – Меньше других получаем, что ли?

– Ничего, – ответила Арка и перекинула волосы с одного плеча на другое, – не хуже других мы, хоть и живем с краю.

* * *

После женитьбы Фока пить перестал. Разве когда друзья пригласят в Гадюшник. Фока направлялся туда с видом мученика; дескать, ради друзей на что не идешь. Друзья удивлялись – Фока остепенился. После аванса и зарплаты он бежал прямехонько в сберкассу. Получку свою он складывал на сберкнижку. А жила семья на Аркины деньги и донорский ее паек.

Арка была счастлива. Голодные воспоминания детства развеялись. От шахтерских борщей, гречневых каш и киселей она нарумянилась, как ранетка.

Арка считала себя не очень привлекательной. Широкое лицо, чуть косят глаза.

Но взоры мужчин притягивались к ней, и глаза их блестели, как рыбья чешуя на солнце. Впрочем, Арка не купала от смущения пальцев в тарелках, как другие официантки: чего ей смущаться, если муж есть.

Один раз какой-то смельчак пытался погладить ее сзади. Арка круто обернулась. И сказала, чуть открыв выпуклые яркие губы:

– Успокой руку.

– Принцесса, – захихикали за соседними столиками.

Женатые ходили обедать в столовую. Жены знали причину. У Арки были враги. Как только она вышла за Фоку, в столовой сразу поубавилось клиентов. Однако врагов не стало меньше. Недаром бабка говорила: «У счастья недругов больше, чем у несчастья».

Однажды Арка возвращалась вечером с работы. У крайней к реке избенки переругивались супруги Лукьяновы. Беднее их не было на прииске. Лукьянов всю жизнь ожидал фарта. Ему не везло. Лукьяниха целые дни тарахтела языком в очередях. Двое их ребятишек – Захарка и Милка – слонялись по прииску. Захарка носил на голом теле старую отцовскую телогрейку до пят и огромные кирзовые сапоги. Милка одевалась в красную кофту и рваные боты матери. А в школу им не в чем было ходить. Они не раз подкрадывались в столовую подбирать куски со столов.

Арка тайком от заведующей кормила их.

Лукьяниха на улице встречала мужа. В этот вечер она костерила из-за приотворенной калитки:

– Опять нализался, скот окаянный. И связал меня господь бог с пьяницей. Людям как-то счастье выпадает... Вот Фока с Аркой как голубь с голубкой живут. Денечек бы мне так пожить. Не видать бы слюнявой твоей морды.

Лукьянов, покачиваясь посреди улицы, орал в ответ:

– А как с монетой прихожу, хорош, да? Можешь уматывать от меня ко всем чертям, если не нравлюсь. На мое золото десять молодых прилипнет. Захочу, и Арку куплю. Фока твой за рубль в голец на брюхе поползет... Кинет он ее, поглядишь. Как война кончится, бронь не нужна станет – умотает отсюдова.

Пройти бы Арке побыстрей. Но она так обрадовалась, что Лукьяниха ей завидует... А потом уж остолбенела. Не заметила, как подошла к Лукьянову. Арка посмотрела на него с интересом. Чуть улыбнулась и треснула старателя по красному прыщавому носу своей маленькой тяжелой рукой.

Лукьянов упал на спину, задрав кверху ноги в резиновых сапогах. Он прижал к носу ладонь. Кровь стекала по пальцам и волосатой руке под рукав спецовки. Поверх пальцев на Арку глядели из глубоких глазниц зеленые со слезою глаза.

Где-то видела Арка такие глаза... Она отошла от Лукьянова, обернулась. Да, вот где: у дворняжки, которую отвязал на них однажды Иван Кобзев...

Несколько дворняг стерегли амбары Кобзева. Он спустил на них самую злую, рыжую косматую собаку. Бабке с внучкой совсем плохо приходилось в то время. Они побирались в своей деревне. Когда они открыли калитку кобзевского дома, дворняга бросилась на них. Она летела прямо на Арку.

Бабка не растерялась, сунула конец своего посоха собаке в пасть. Дворняга вцепилась желтыми клыками в палку. Бабка выхватила у Арки ее посошок и, направляя вдоль своего посоха, ударила собаку в нос.

Дворняга завизжала и отскочила в угол двора. Она глядела оттуда на попрошаек переливчатыми глазами, в которых застыли слезы.

Иван Кобзев выскочил из полуоткрытой двери амбара и зашипел:

– Я тебе покажу, как мое хозяйство трогать!.. Наживи свое и бей, сколь душа влезет. Блаженная... бога мать!

– Спаси тебя Христос, – сказала бабка и, не торопясь, вышла из калитки.

Христос не спас Кобзева. Через месяц его раскулачили.

Пока Арка вспоминала, Лукьяниха подскочила к мужу. Она потрясла сухими кулаками над свалившимся старателем и заголосила на всю улицу:

– Ах ты, стерва загородная! Рада, кобыла... Убить вам человека, что глазом моргнуть!..

Арка побежала к речке. Ей было очень горько. Не от ругани Лукьянихи, нет. Арка к ругани привыкла еще с детства. Она не могла забыть слова Лукьянова о том, что Фока за рубль в голец на брюхе поползет. Не могла забыть – и все...

Но вот отражение домика закачалось в воде речушки. Совсем как белый парус.

Арка улыбнулась и перешла хлипкий мостик. Она села на край отвала, на теплый плоский камень. Здесь она любила сидеть, смотреть на поселок горняков и кидать в воду круглую гальку.

Арка посидела на камне и пошла в дом. Она припрыгивала на ходу и пела песню:

Ты лети, лети, мой конь,

Пока не поймали.

Как споймают, зануздают

Шелковой уздою.

* * *

В День Победы прииск украсили багульником, елками и портретами. Детей отпустили из школы. Они бегали по прииску и визжали от счастья. В столовую прибежали Захарка с Милкой в одинаковых новых ботинках.

– Тетя Аркадия, тетя Аркадия, победа! – кричали они вразнобой.

Арка знала уже. Но тут она всплакнула, обняла ребятишек и усадила их за центральный стол.

Горняки и старатели перепились к вечеру «вусмерть».

Но Фока пришел с работы трезвый. Чуб его понуро свисал из-под кепки. Фока вынул из кармана свернутый вдвое потрепанный конверт и помахал им перед лицом Арки.

– Плохие вести из дому, – сказал Фока, сел на табурет и ссутулился.

– Умер кто-нибудь? – спросила бабка, и морщины на ее лице отяжелели.

– Батя дает дуба, – медленно ответил Фока, поднимая голову.

– Может, еще жив будет? – Бабка перекрестилась истово и рассказала случай, когда человек, казалось, вот-вот помрет и – выживал.

Арка стала на колени рядом с Фокой и взбила его чуб. Поглядела ему прямо в глаза снизу вверх и улыбнулась. Ее желтые гладкие волосы рассыпались у Фоки на коленях. Он собрал их в кулак и забросил ей за спину. Отстранил жену и встал.

– Болезнь у него – чахотка, – возразил Фока бабке.

– Переживем, – сказала бабка. – Не бедуй.

– Наследство братья делить зовут, – ответил Фока, поворачиваясь спиной к женщинам. Он вынул письмо из конверта, процитировал нужное место и передал листок Арке. – Я отпросился у начальства съездить...

– Наследство? – спросила Арка и бессмысленно поглядела в фиолетово-серые, вдавленные в бумагу химическим карандашом буквы. – Какое наследство?

– Ну, дом пятистенный на каменном фундаменте, хозяйство, барахло какое ни есть... – раздраженным голосом перечислял Фока. – Сохранилось как-то в войну. Бросать, что ли?

– Что ее слушаешь, – сказала бабка, и красная жилка забилась на ее левом веке. – Нищенка она, ничего не смыслит в хозяйстве. Поезжай, сынок, раздели наследство. Дом пятистенный не валяется на улице...

Арка хотела сказать, чтобы Фока не слушал бабку и оставил мысль об этом самом наследстве. Бабка смеется над ним. Она не умеет смеяться иначе... Она вот так вроде поддакивает, а сама смеется. У нее немного «не хватает», у бабки. Она вот так смеется, а потом что-нибудь такое сделает...

Но Фока уже собирал свой деревянный с оббитыми уголками чемодан. Он не глядел на Арку. Он собрал в чемодан все свое. Собрал быстро, словно давно примечал, где что лежит. Только над разбитыми хромовыми сапогами раздумывал, вздохнул и закинул их снова под койку.

– Ты не забудь деньги снять с книжки, – посоветовала бабка и подала ему гитару.

Лицо Фоки посветлело, словно с плеч свалилась еще одна тяжесть.

– Без денег куда? – забормотал он. – Дорога дальняя. Подарки родне, туда-сюда... – Он взял гитару и прозвенел: «Всюду деньги, деньги, деньги...»

На Арку навалилось какое-то безразличие. Она тупо уставилась на цепкие пальцы мужа, которые быстро теребили струны. Она даже не задумалась над тем, почему Фока не пригласил ее с собой. Почему-то одна и та же картинка стояла у нее перед глазами: Фока за рубль ползет в голец на животе. Вот он запутался в гибких, как змеи, кустах карликовой березы. Пот скапливается на его курносом носу. Фока перегрызает острыми зубами ветки и ползет, ползет... Ее муж ползет... А какой он муж ей? Они даже не расписывались. Арке как-то неловко было об этом говорить... Ее сердце подскочило от страха. А вдруг не вернется?..

Она не слышала, как Фока спрашивал ее о чем-то. Отвечала невпопад.

Потом она шла рядом с Фокой. Между ними покачивался чемодан. Арка натыкалась на чемодан. Он мешал взять мужа под руку.

Зашли в сберкассу, Фока забрал все до копейки. Он не знал, куда засунуть такую кучу денег, и разругался с кассиром, что она выдала ему мелкими. Арке стало стыдно за Фоку. Она вышла на улицу. Через несколько минут Фока тоже вышел красный от злости.

– Начальству бы крупными выдала, – пожаловался он Арке.

Она не знала, что сказать в ответ. Хотела всплакнуть – не получалось.

Рядом, на площади перед Гадюшником, собирались грузовики, перед отправкой на Артем или в Бодайбо. Шоферы сначала «заправлялись» в Гадюшнике, затем отъезжали.

Арка с Фокой вышли на площадь прииска. Приземистый шофер с красной шеей заводил ручкой «студебеккер».

– На Артем? – спросил Фока.

– Туда, – ответил шофер. – Две десятки...

Фока забросил чемодан в кузов и сам залез по колесу. Мотор заурчал. Шофер запрыгнул в кабину. Высунувшись, он помахал Арке грязной рукой. Из-под кузова вырвался синий бензиновый дымок колечком. «Студебеккер» пошел. Арка глядела на колечко синего дыма. Оно колебалось в воздухе и не хотело распадаться. Но легкий порыв ветерка – и дымок исчез. Будто его и не было.

Арка пошла назад. Что-то мешало ей идти. Словно кто преследовал ее, идя шаг в шаг с нею и разглядывая всю. Арка обернулась и поняла... Из дворов, с крылечек, из-за занавесок маленьких окон глядели на нее зоркие глаза...

_– Эгей, Арка! – позвал кто-то с крылечка поселкового Совета.

Она вскинула голову – в глаза ударил блеск медалей. На крылечке стоял Серегин. Пустой правый рукав гимнастерки был заткнут за ремень. Но левой рукой он рубил по-прежнему.

– Заходи, милая, дело есть. – Он улыбнулся, от глаз его расходились лучи на скулы и виски. Знакомый спиртовый перегар обдал Арку, когда она поднялась на крыльцо.

– Вот вернулся, – сказал постаревший Серегин. – Делов – куча. Работа общественная запущена. Нужны нам в женсовет... такие, в общем, энергичные женщины. Тебя, как лучшего донора, председателем выберем. Согласна?

– Муж от меня уехал, – ответила Арка, медленно спустилась с крыльца и побрела дальше.

– Яблоко от яблони, а груша от груши родится, – уже в спину сказал ей Серегин.

Но не обернулась Арка, чтобы схлестнуться. Только голову ниже нагнула. Поэтому наткнулась на Лукьяниху. Та стояла у своей калитки, скорбно сложив на тощие груди свои руки. Она подбивала пыль носком мужнего резинового сапога.

– Все они такие, мужики, – закатив глаза, сказала Лукьяниха. Она вызывала Арку на слезливую бабью откровенность. – Надоедает баранинка, бегут за телятинкой. Вишь ты, война закончилась, бронь не нужна стала...

Арка посмотрела на нее, словно на пустое место, выпрямилась и запела песню:

При зеленом при лужке,

При счастливой доле,

При знакомом табуне

Конь гулял на воле...

Арка не пошла по мостику, а вступила в воду. Горная вода залилась в туфли. Арка перебежала речку, разбрызгивая воду. Когда оглянулась назад, увидела маленькую радугу за собой.

Поднялась на отвал и села на свой камень. Она кинула в воду крупную гальку. Над речонкой встала трепетная радужка. Арка увлеклась и не заметила, как с того берега глядят на нее люди. Какой-то мальчишка тоже стал кидать в воду валуны. После каждого всплеска он раскрывал рот и приседал. В глазах его отражался блеск воды.

Арка повернулась к домику. Она подошла к стенке и стала. Ее поразила стена. Белая издали, она оказалась грязной вблизи. Дожди делали свое дело. У самой завалинки обвалилась кое-где штукатурка.

– Стены-то тусклые, – сказала Арка вышедшей на крылечко бабке. – Скоро будет видно издалека.

– Чего же рассусоливать, – ответила бабка, поколупав тощим пальцем штукатурку у завалинки. – Взяла известку да выбелила. Не знаешь, что делать?..

Арка пристально посмотрела на бабку, закинула волосы на шею и побежала в стайку. Возвратившись с ведром извести, она рассказала бабке о предложении Серегина. Бабка размешала известь, поглядела, как стекает она с палки, и ответила:

– Лукьянова приструнил, говорят, женский совет. А их детишкам обутки справил.

– По мне – пусть бы побили они друг друга, – отозвалась Арка и мазнула кистью по стене. – Детей только жалко.

От Фоки не было ни слуху ни духу.

Осень окутала белый домик туманами. Занудные дожди пытались смыть с него белый покров. Потом снега навалились ослепительной без изъяна, подсиненной белизной. И домик исчез. Только синий дым да серая стежка от реки напоминали о нем.

Но вот наступила весна, буйная, как загулявший приискатель. Надменные снега посерели и стаяли.

И снова забелел домик, как легкий парус.

Так и назвали кропоткинцы домик Парусом. Впервые Арка услышала об этом от Лукьянихи.

Арка шла с работы и опять увидела злополучных супругов. Жена отчитывала мужа на всю улицу. Арка и хотела бы не слышать их, да пришлось.

– Нализался опять, скот окаянный, – пронзительно причитала Лукьяниха и тыкала костистым кулаком перед лицом мужа. – Не пущу в дом! Иди к Арке ночевать, под Парус... Они с бабкой теперь всех принимают... Иди, иди к ним под Парус... Соберется вас там гоп-компания...

Арка приостановилась и поглядела на дом Лукьяновых. Серая сухая развалюха. Спичку кинуть – займется, как бумага. От него огонь перекинется на другие избушки... Арка тут же опомнилась и быстро пошла прочь.

И как только она могла придумать такое... Знала бы бабка, какой грех пришел внучке на ум... А может, это не грех вовсе. Может, люди того заслужили. Разве не заслужили? Вот кому какое дело до нее?.. Разве ей не хочется любить? Зачем ждать Фоку, если он быстро забылся. А по ночам приходит смуглый мужчина с горбатым носом и волосатой грудью. Подходит он к ее постели и приклоняется... Арка не может оттолкнуть его. Сил нет. И небывало сладко ей... Проснется – пустота. Только бабка шлепает во сне губами...

Арка понуро поднялась на отвал. Она дошла до своего камня и опустилась на него. Солнце вызолотило речную шиверу до нестерпимого блеска. Арка закрыла глаза.

Хорошо осуждать, когда нет пустоты. Как заголосила бы Лукьяниха, если бы Лукьянов ушел от нее в самом деле. Ну, а она, Арка, такого сама бы выгнала.

Никакому б женсовету не жаловалась. Теперь она знает, какой нужен ей муж: как моряк, который подарил ей тельняшку.

Она познакомилась с ним зимою.

Моряк приехал к брату с Тихого океана в отпуск. Врат был под землей, поэтому моряку пришлось дожидаться конца смены. Он зашел в рабочую столовую пообедать и -захватил е собой бутылку коньяку.

Арка объяснила ему, что здесь распивать запрещено. На это есть Гадюшник. Но моряк ответил, что теперь он не пойдет ни в какой Гадюшник. Он пригласил ее вечером на танцы. Арка не стала ломаться. Тихоокеанец в глазах словно синее море привез. Бескозырку он надвинул на лоб – ожидал в Кропоткине сильного ветра, что ли?

Моряк провел свой короткий отпуск с Аркой.

Бабка не возражала, что он приходил к внучке и оставался ночевать. Арке в монахини не постригаться. Полюбилось – не остановишь. А парень – прямо сокол. Как интересно рассказывает про море и корабельные пушки!

В последнюю ночь перед его отъездом Арка спросила:

– Ты возвратишься сюда после службы?

– Тесно тут, – ответил он, отрывая горячие губы от ее груди. – На море вольней. Поедем со мной на Восток, Арка.

Арка покачала головой: разве бросит она бабку.

Утром он подарил ей тельняшку и уехал.

Весной Арка стала выходить на отвал в тельняшке. Люди видели ее так и хохотали с того берега. Нет, из них никого она не подпустит к себе и на шаг...

Арка раскрыла глаза. Солнце скатывалось за синий голец. Водяные жгуты шиверы приняли красноватый оттенок.

Прохладный ветерок рассыпал ей по лицу волосы. Он набегал с разных сторон. С гольцов ветерок приносил запах вянущих листьев и хвои – там рубились просеки. Поселок напоминал о себе тошноватым духом помоек.

Арка поднялась с камня. Взглянула на поселок. Почему людей хороших и добрых так мало? Если бы се были такие, как моряк! И не было б этого поселка с серыми приискательскими времянками, змеистыми улочками, по которым бродят куры с чернильными метками на грязных перьях.

* * *

Вторая зима после войны была необычайно студеной. Столбик в термометре опускался до двух пятерок. К тому же, долину Ныгри продувал хиуз.

Лукьянов отморозил обе ноги. Ему отрезали на ногах пальцы. И Арка дала ему свою кровь, чтобы он быстрее встал на ноги.

Один шофер заснул за баранкой и проснулся с отмороженными руками. И опять Арке пришлось идти на переливание, чтобы спасти шофера от смерти.

На прииске шутили: «Фортуна повернулась задом к шоферам». А старателям мороз был на руку. В средней тайге до золотоносного пласта трудно добраться из-за притока воды. Она топит старательские шурфы. Нужны мощные насосы для откачки. А где их взять? И тут приходит на помощь старателю сибирский мороз. Он сковывает воду, которая пытается прорваться в шурф. Конечно, надо осторожно промораживать водоносный горизонт, сантиметр за сантиметром вынимать грунт. Если поторопишься, вода заполнит шурф доверху. Прощай, фарт!

Вот у Кольки Уса были крепкие нервы. Лучше его никто не промораживал шурфов. У Кольки Уса – крепкое тело. Он мог работать без устали. И перепивал всех старателей участка Угахан. Нередко Колька запрягал в сани Воронка и мчал на Кропоткин. Ему, фартовому, это можно было. Карманы у Кольки были набиты бонами. На них он набирал спирту в золотоскупке и спаивал весь Гадюшник. Ночью развозил на своих санях компанию по домам, распугивая собак и обывателей.

Арка не знала Кольку Уса. Она слышала лишь легенды о нем. Но путям их суждено было скреститься.

Арка уходила из столовой последней. Рабочие тянулись долго. Столовая была уже закрыта, но опоздавшие шли через кухню. Они клянчили поесть, переминая в руках шапки.

Арка не умела отказывать. И приходилось ей уходить из столовой в десять-одиннадцать.

В эту ночь она еле волочила ноги от усталости. Над дверями столовой висел термометр. Лампочка еле освещала стеклянную трубочку – всю в мохнатом куржаке. Арка вдохнула воздух улицы и ощутила колкость в легких. Она прикрыла рот вязаной варежкой, поежилась и пошла вниз по скрипучей улице.

У реки стало холоднее. По Ныгри тянуло как по большой трубе. Арка закрыла лицо обеими руками. Она шла на ощупь. И вдруг натолкнулась на преграду посреди дороги.

Арка убрала с лица руки и отпрянула. Она увидела человека в розвальнях. Он широко раскинулся на сене вниз лицом. Арка хотела закричать: «На помощь!» Но человек пошевелился.

Шерсть лошади искрилась под луной инеем.

Арка наклонилась над санями и стала тормошить спящего. Он замычал, перевернулся и почмокал губами. Она подошла к коню. Он ткнулся почти теплыми губами в ее руку. Арка растопила пальцами ледышки на его ноздрях и огляделась. Впереди, на отвале, краснел огонек. Это бабка ожидала ее.

Арка взяла коня за узду и повела его на пригорок.

Человек в санях не проснулся. Арка крикнула бабку, и вдвоем они кое-как заволокли пьяного в дом. Арка распрягла коня и завела его в стайку с дровами. Она кинула коню охапку сена из саней и вернулась в дом.

Парень так и не проснулся. Он лежал на полу. Бабка подтолкнула ему под голову свою телогрейку. Одет-то он был тепло: в черный полушубок и ватные брюки. С головы его скатилась мохнатая медвежья шапка. На широко раскинутых кривых ногах красовались мягкие якутские камусы с черно-белым орнаментом ниже коленей. У парня было счастливое и грубоватое лицо. Скулы обтянуты коричневой кожей. Приплюснутый нос и спекшиеся губы, которые безмятежно улыбались.

– Никак литр высосал и рад, – сказала Арка, обходя парня подальше.

– Такого литром не опоишь, – ответила бабка.

– Не люблю я пьяниц, – сказала Арка, раздеваясь. – Душу воротит, как иду мимо Гадюшника.

Бабка прикрутила фитиль в лампе, пошептала в темноте «Отче наш» и улеглась на топчан возле печки, пробормотав:

– А иной трезвый хуже пьяного.

* * *

Парень проснулся затемно. Он чиркнул спичкой и подпалил заложенную с вечера в печь растопку. Когда красные блики на стенах задрожали, он нашел чайник. Старый чай парень выплеснул. Налил свежей воды и поставил на открытую дырку печи. Сам сел на корточки у дверцы и задумался. Огненные отверстия печной дверцы отсвечивали в якутских глазах парня.

Арка глядела на него из темноты. Парень, как зверь, почуял ее взгляд и повернул голову навстречу. Арка укуталась одеялом, оставив маленькую щелку.

Зашумел чайник. Из-под крыши побежали по горячему боку ручьи. Парень снял крышку и кинулся к полочке с продуктами.

– Заварка в стеклянной банке в углу, – сказала бабка, спуская на пол тонкие ноги.

Парень нашел пачку байхового чая и высыпал в чайник.

– Да ты в уме? – заворчала бабка. – Есть заварник – зачем губить пачку?

– Не жмоться, – ответил парень. Он подвинул чайник на угол и налил чай в оловянный ковш. – Я тебе сто пачек отдам.

– Смотри-ка, ухарь нашелся, – не выдержала Арка. – Распоряжается, как у себя дома. – Она проворно оделась и соскочила на пол.

– А где я? – спросил парень и начал пить чай, обжигаясь каждым глотком.

Бабка засветила лампу.

– Э-э, да я под Парусом, однако, – сказал парень и выкатил глаза на Арку.

– Ты под градусом, – ответила Арка и уперла руки в бока. – Счастье твое, что к нам подвезла тебя лошадь. Был бы сейчас где-нибудь под звездой. – Она показала рукой вверх. – На улице пятьдесят с лишним.

– Ерунда. – Парень ухмыльнулся и махнул рукой. – Здесь каждый мне в глаза смотрит. Кольке Усу не дадут зря пропасть...

– Скажи на милость... – протянула Арка.

– У народа как, – сказала бабка задумчиво, – сегодня ты князь, а завтра мразь.

– На меня никто не обижается, – ответил Колька и помахал пустым черпаком. – Пою всех, кто ни подойдет.

– А нам это не интересно, – сказала Арка, поджимая губы. – Нам пора на работу.

– Стой! – Колька вскочил и нахлобучил шапку, мохнатую, как щенок. – Мигом домчу... Где Воронок?

– В стайке, – сказала бабка, и углы ее губ удлинились.

Колька выскочил на улицу.

Арка надела свое бордовое пальто и стала в раздумье на пороге. Сказала:

– Вот еще навязался... Люди опять говорить будут...

– Что же им остается?.. – ответила бабка. – Поезжай...

И они промчались на Воронке до столовой. Колька небрежно стоял в санях, чуть пошевеливая вожжами. Арка вцепилась в отвод. В лицо из-под копыт Воронка летели лепешки снега. Перед столовой Колька натянул левую вожжу. Сани пошли боком. Арка чуть не вывалилась.

– Куда привезти чай? – спросил лихой извозчик, останавливая лошадь.

– Не выдумывай, – ответила Арка и в первый раз улыбнулась ему.

Колька цыкнул на коня. Коренастая фигура старателя растворилась в утренней мгле. Но скрип полозьев доносился еще долго.

И не успел он умолкнуть, как из дома в дом змеей поползла сплетня: Арка затянула Кольку Уса ночевать к себе под Парус.

* * *

Через три дня, в воскресенье, заиндевелый Воронок влетел на отвал и остановился возле домика. Из саней выпрыгнул Колька Ус. Он взял под мышку фанерный ящик и понес его в дом.

Арка не успела встретить Кольку во


Геннадий Николаевич Машкин