Затесали обмерщики валежный клин от предела до предела и, ружьишки подхвативши, зачапали по вековому настилу прелой хвои приглядеть к обеду тетерку зобастую либо куцего пострела. Благо на новой деляне зверье не пугано, птица не поднята.
Парни молодые, игровые. Мало ли, что знакомство шапошное: молодость, она душу-то наперед котомки развязывает.
Затеяли парни канитель по лесу: пугать надумали один другого то из-за черемухи крапивистой, то из-под бояры пучковистой. Один прячется, другой водит.
Гаврилка-то Мотовилов – вот он, на ладошке у каждого-всякого мужика здешнего: тут его и крестили, тут его и растили, тут впервые потянул он носом разливанный дух весенних хороводов. Парень он открытый: вся его колода к долу рубахой. Придись, беда козыря подкинет – ему и крыть нечем. А беда-то, она проныра: ты ее в шею, а она к тебе в душу. Найдет лазок – протянет возок...
Еще в рассветные Гаврилкины годы мать его, Мотовилиха, белье на речке полоскала. Полоскала Мотовилиха белье, да, знать, ласково улыбнулась водяному: утянул он ее в омут.
Без Мотовилихи Гаврин отец душой покривился: за что ни возьмется – все у него рвется, за что ни ухватится – все из рук катится.
В доме, кроме Гаврилки, двое младшеньких ребят с полатей носами швыркали, видя, как бушует в отце пьяная безысходность.
Кто знает, с какого высокого дерева срывал Гаврила терпенье? Днем парень по вырубкам бревна ворочал, после работы с худым ружьишком своим охотой малой промышлял, а к ночи домой торопился: братьев приглядеть, отца привередливого угомонить. И все бегом, все с притруской. В будни у него побегушки, воскресным днем – постирушки, а до престольного дожил – опять все то же.
Братья-одногодки ревут, в ученье просятся, а у них – одна заплата на двоих.
Как-то пошел Гавря в лес на охоту, да скоро вернулся: ведет из лесу человека на вечерний костер. Артельным своим говорит:
– Пущай парень с вами ночь переночует, притомился на пустой охоте.
Артельным что? Ночуй! О чем разговор. Указал Гавря гостю свое место на нарах во времянке, а сам домой пострекотал. Утром, к свету, вернулся на делянку; мужики уж чаю напились, а гость все еще нары давит.
Собрались, пошли работать.
Не заладилась в тот день у Гаврилы работа на вырубке: то, глядишь, топор в лесине увяз, то валежина легла на сток, то сучок середку тянет...
– Ладно тебе, – говорят мужики. – Управимся сами. Иди-ко лучше отоспись. Пойдешь утром новый клин иалежа отмеришь.
Вернулся Гавря в леснушку – гость посапывает.
«Ну и ну, – думает Гавря, – ловок спать! Чисто медведь в зиму».
Подумал так-то и уснул рядом.
Спит и видит себя в густом лесу. Перед ним пень не ишь – стол накрыт. Против него медведь на коряжине хозяином развалился. Ест Гаврила не то грибы, не то корешки сладкие, а медведь подкладывает, потчует гостя.
Вот и спрашивает медведь Гаврилу:
– Счастья тебе хочется?
– Счастья?.. – отвечает Гаврила. – Как не хотеться? Счастье, говорят, в хозяйстве пособляет. Только штука- то это крученая. Держать ее надо обеими руками. А какой из тебя работник, когда руки заняты? Счастье держать, что за солнцем бежать: сколько ни старайся, все равно ночь догонит.
– Да, – соглашается медведь. – Счастье – что свет, на него хозяина нет.
– Ну, а что тогда пустое спрашивать? – вроде упрекает медведя Гаврила.
– Думал, позаришься. Жалко мне тебя. Живешь, прямо сказать, бросово.
– Это я-то бросово живу? – обиделся Гавря. – Я что тебе, пью-гуляю? Ребятишки у меня сытые, отец тоже по миру не ходит. Подрастут братья, глядишь, люди получатся. А я потерплю: не было бы поля, не цвели бы маки.
– Завидное терпение! – толкует медведь. – А чего б ты стал делать, когда бы сироту потерянного да больного в лесу встретил? Нешто обошел бы?
– Таких-то сирот, чтобы совсем никому не нужных, редко бывает. Помог бы родню отыскать. Да чего ты меня пытаешь? Один я, что ли, на земле человек?
– А то я пытаю, что просить боюсь. Просьба моя денег стоит. Пожалеешь небось?
– Может, и пожалею. Братья у меня на всходе. А в нашем доме одной работы полно, больше ничего нет. Ружье мое и то, как немощная собака, только щелкает. Покуда на выстрел раздобрится, заяц надо мной успеет нахохотаться.
Проснулся на том Гавря. На дворе – вечер. Гостенок с мужиками у костра сидит, пар с чаю сдувает, Андрюхой кличется.
Ладно. Прошла ночь.
Утром, до зоревания, увязался Андрюха за Гаврей место валежное замерять. Вдвоем-то они живо замер тот сладили и, ружьишки подхвативши, пошли обед стрелять. Пошли по обед, а сами прятки затеяли.
Вот Гавря стоит на поляне, глазами ищет, где Аидрюха притаился.
Смотрел, смотрел Гавря, надоело. Крепко Андрюха спрятался – нигде не шелохнется. Тихо в лесу. Папоротник шеборшит, саранки рыжими кудрями трясут.
Солнце сквозь игольчатое сито сосновых веток дух таежный, парной тянет горячим носом и дрожит от великого удовольствия...
Загляделся Гаврила на благодать земную – тут и хрустнуло в малиннике: знать, Андрюха ягодой занялся.
«Я тебя сейчас подхвачу на лакомом!» – думает Гаврила.
Снял он с плеча ружье, на траву положил и ползком к тому кусту малиновому. Ползет, что цыган к чужой лошади. Подкрался совсем под куст да как заорет! А куст ему в самое лицо как рыкнет! И взвился из куста, что черт из пекла, медведь мордастый.
Нос в нос сошлись двое... Заревели оба пуще себя и дранки рвать. Ажно трава следом ложится.
Гавря про ружье свое уж за сотой сосной вспомнил. Вернулся когда – нет ружья! Топтыга, видать, за лапой утянул.
Тут и Андрюха откуда-то взялся, хохочет:
Слямзил зверюга у охотника пужалку.
Андрюха хохочет, а Гавре хоть ревом реви: чем теперь ребятню подкармливать? Оно хоть и ружье-то никудышное, а все не палец. Гавря в досаде и просит гостя:
– Дай ты мне, Андрей, свово ружья до вечера – догоню черта косолапого.
– Э, нет, брат! – скалится гостеван. – Ты погляди, какое у меня ружье! Ему ж цены нет.
Хвалится Андрюха ружьем, расчесывает досаду Гаврилке.
– Ты ж, – говорит, – стрелянка не бог весть какой. Где ж тебе косматого одолеть? Чего доброго, ты и мое ружье медведю подаришь. А мне что же потом, сучок заряжать?
– Ладно! И на том спасибо, что узнать довелось. Хороший ты человек, да уж лучше бы тебя обойти.
Проверил Гавря силку свою на ногте – острая, заткнул за голенище и пошел, неуемленый, ноги через коряги перебрасывать, медведя в лесу искать.
Андрюха кричит ему со смехом:
– Гавря, эй! Медведя-то под брюхо чапай!
– Вон чо! – воркотнул ходок. – Указал луне время родиться.
Идет Гавря по лесу, жалеет уже: «Чего расходился? Зря парня обидел. И то... нужда бы охотнику ружьем кидаться. Кто я ему? Сумел же свое упустить. Да и медведь разве повинен, что я таким полоротым родился?»
Думает так себе и чует: идет кто-то с ним вровень по тайге, за деревьями хоронится.
Ободрился Гавря, быстрей пошагал, думает:
«Андрей. Видно, подмогнуть решил».
Дотопал до вывороченной лесины, тут и след медвежий пропал. Глянул Гавря под корневища – дыра, валежником прикидана. Палку подлиннее подыскал парень, сунул конец в ту дыру, сам нож на изготовку держит. Покрутил в дыре палкой, там запохныкивало вовсе не по-медвежьи.
Раскидал Гавря валежник, а в берлоге малец зачуханный лежит. Гавря ажно сел на хвою.
– Во! Поди ж ты, зверь какой! А ну, вылезай! Чего ты в берлогу заехал? Палаты какие занял! Вылазь, говорю, сюда, не то силой вытяну!
Выполз малец на солнышко, голову поднял да опять уронил.
– Ах ты, белка-сопелка, корешок от маковки... Чего тебя так занозило?
– Захворал я, – отвечает.
– Вижу, что захворал, – говорит Гавря. – Ты мне скажи: из какого гнезда выпорхнул, воробей ты бесперый! Со двора, чай, убег али заблудился?
– Убег, – отвечает малец.
– Давно ль?
– Вестимо...
– Ешь-то что?
– Орехи лузгаю, ягодой живу...
– Вот и долузгался до лихорадки. Спишь тут ли?
– Не, в хоромах!
– Ишь ты! Туда же... Со мной пойдешь али уговаривать надо?
– С тобой пойду. Я тя, дядька, с мужиками на деляне видал. Только ты, дядька, коли при себе держать меня надумал – я с полной охотой! А так – удеру1
– Во! Чем это тебя от дома отшибли?
– Да уж знаю чем...
Подхватил Гавря мальца того на руки, а он, гляди, с болезни своей, щетиной порос.
Колыхнулось Гаврино сердце от жалости, прижал мальца к себе, как ласковая матка первенца, и пошагал с ним тихонько. Несет, а сам ношу заговаривает:
– Вот и ладно, вот и складно... А ружье-то я пока хозяину оставлю. Пущай себе лешего пугает.
– Какое ружье?
– Ноне косолапый выпросил у меня ружье, на косача сходить. Да вот, поди ж ты, вернуть забыл. Али раздумал... Такой, слышь, человек оказался – ружья пожалел.
– Это ты про кого, дядька? Про медведя?
– И про медведя...– смеется Гавря.
– Чой-то ты плетень плетешь?
– Вот те крест! – побожился Гавря. – Тебя как зовут-то?
– Макарка...
– Макар ты, Макар... носом макал... Горемыка ты.
– Горемыка, – согласился малец.
– Те сколько годов-то?
– Десять скоро будет. Большой уж я... Сидеть у тебя на шее не стану. С вами заодно лес пилить буду.
– И то, – соглашается Гавря, – нетто в нахлебниках проживешь?
Так вот и явились они оба-два на делянку лесную. Мужики артельные с расспросами привязались: как да что?
Гавря шутиху плетет:
– Ишь, какую птицу вам к обеду доставил. Кочеток с початок, голосок с волосок, сам еще сопатый, а ума – палата!
Самому Гавре-то дивно: со всей округи мужики тут собрались, а мальца никто не признает. Но что делать теперь? Не гнать же мальчонку обратно в лес.
Хотел он Макарку в деревню отнести, да уж больно слаб малец, еле душа теплится.
На последние деньги заманил Гавря лекаря на делянку, потом сапоги Макарке справил, еще, чего надо, не пожалел. Все раскидал и рукой махнул: «Не жили богато, не стоит и начинать».
Прижился Макарка на делянке. Что ни день, добреет малец, наливается на справных харчах. Лесная хвороба от него отцепилась.
Вовсе парнишка оперился.
Скоро Илья Пророк прогромыхал по поднебесью, а там и озимки пошли насвистывать. Жди теперь ихнюю бабушку с белой куделью.
Пришло время шишковать.
На это дело еще с вечера Макарка в кедрачи с Гаврей запросился. Узелок навязали шишкователи, мешок под орехи скрутили и, не будивши мужиков, ступили утром на росную траву.
Травы в тайге долго живут, и холодные росы блудят по ним до самого Покрова.
Им-то чего, шишкователям? Сапоги справные, портянки теплые – шагай себе да шагай. Выбрались они из лесу, крутым берегом речки Тары пошли.
Над водой туман стелется, сосновые верхушки на том берегу по-над туманом, как ребятневы вихры из-за оконной занавески, выглядывают.
Эх ты, мать-тайга сибирская, до чего же ты заковыриста для молодого ума! Нет того дня у тебя, нету ноченьки, чтобы ты не убрала свой могучий лик новой радостью.
Вот где с душою-то говорить!
Ладно...
Идут шишкователи над рекой, молчат от великого; слова запутались в радости, что сосны в тумане. И опять послышалось Гавре: кто-то идет стороной!
Кому бы это прятаться в лесу? Разве медведю? Нет, медведь – не волк, хитрости в нем никакой. Да и волк в этакую пору сытую бежит от человека. Рысь? Эта рыжая шельма тихо идет, а тут ясно уловил Гавря сушняковый хруст.
Человек!
Пошто хоронится? Лиходей! Хорошему-то какая причина о коряги спотыкаться?
Остановился Гавря, присел на бережку, вроде портянку перемотать, виду Макарке не подает, что лес ухом ловит. Повозился Гавря с портянкой, натянул сапог, встал. Огляделся кругом – нет Макарки! Тут вот только стоял малец и нету! Как в яму провалился.
Куда осторожность Гаврилова делась: кричать начал, бегать – нету малого! Неладное в лесу творится, нехорошее дело делается! Где искать мальчишку?
Весь ближний лес истолок Гавря, стволы обстукал, коряги облазил... До полудня без толку бился. Вернулся на старое место поглядеть – может, Макарка шутку шутит? А тут и видит Гавря: на ихнем месте мешок стоймя стоит, тот самый, что под орехи брали.
«Ишь ты, – думает парень, – в мешок забрался! Вот игрован. Щас я тебе вихор-то надеру за такие пряталки».
Подошел Гавря к мешку, а он крепкою тесемкой поверху затянут и как есть полон орехов лущеных. Ой, диво!
«Может, – думает Гавря, – чей чужой тут мешок оказался, похожий?» Так нет же – свой мешок! Тут вот и узелок с обедом лежит. Тоже свой – не чужой. А тем узелком да ружьецо придавлено! Не брал Гавря с собою ружья... Поднял парень находку, оглядел: знакомое ружье!
«Вона, Андрюхино!» – узнал.
Вовсе Гавря потерялся в догадках. Только видит вдруг, что к тому берегу лодка подплывает, в лодке двое людей сидят, большой и маленький.
Причалили те двое к берегу, на песок вышли, лодку по течению отпустили, сами стоят, смотрят на Гаврилу. Потом поклонились оба земным поклоном да выпрямились.
«Во! Еще не лучше! Андрюха с Макаркою!».
Уже и рукою собрался махать им Гавря, назад звать. Только пошли они к лесу, и уж не Макарка то, да никакой не Андрей, а медвежонок с матерым медведем...
Постоял Гавря на берегу, поудивлялся. Однако на вырубку идти надо.
Легко дошел Гавря до вырубки. Будто кто помог ему мешок донести. Показал он мужикам ружье, орехами похвастался. Все хорошо! Только мужики будто сговорились: никто не помнит Макарки, никто и Андрюхи в глаза не видал...
Спустя работу, побежал Гавря домой – и там радость: отец бросил пить!
С той поры и пошла в гору Гаврина семья.
Сам же Гавря сделался таким охотником, что хоть смотри, хоть на слово поверь. Не знало промаха Гаврино ружье.
Однако странно: никогда больше не трогал Гавря в лесу косматого хозяина, да и тот на рожон не лез. Поговаривали, что Гавря боится косолапого, да мы-то с вами знаем причину.
