Я написал это по неоднократной просьбе Анастасии Прокопьевны, матери Вампилова, его сестры Гали и брата Михаила.
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВАМПИЛОВА
Вспоминайте меня весело,
Словом, так, каким я был.
Что ты, ива, ветви свесила,
Или я недолюбил?
Не хочу, чтоб грустным помнила.
Много песен дорогих,
Только песни, ветра полные,
Мне дороже всех других.
По земле ходил я в радости,
Я любил ее как Бог,
И никто мне в этой малости
Отказать уже не мог.
Все мое со мной останется –
И со мной, и на земле.
У кого-то сердце ранится
На моем родном селе.
Будут весны, будут зимы ли –
Запевайте песнь мою.
Только я, мои любимые,
С вами больше не спою.
Что ты, ива, ветви свесила,
Или я недолюбил?
Вспоминайте меня весело,
Словом, так, каким я был.
Иркутский университет покорил Вампилова своей историей. Стоит он у Ангары, наверное, самой чистой в те времена реки. Берег ее здесь покрыт старинным садом, и почти ровесник городу. Когда выходишь из университета, сразу попадаешь в тенистые аллеи и укромные местечки.
На углу основной улицы города и вузовской набережной, теперь бульвара Гагарина, – здание исторического музея, через дом от университета, похожее на средневековую крепость из красного кирпича, с зубчатыми стенами, башенками и загадочными оконцами, в одном из которых, кажется, вот-вот появится круглая головка восточной красавицы.
Саня часто останавливался у этого здания, подолгу разглядывал его, читая в нишах под карнизом имена известных всему миру исследователей Сибири.
В парке, напротив музея, есть памятник первопроходцам. Тогда он еще был изуродован нелепым шпилем из бетона, несоответствующим ни замыслом, ни фактурой всему окружающему его.
Памятник обнесен чугунными столбиками, соединенными черными цепями.
Здесь Саня любил прогуляться, посидеть на скамейке, мечтая о будущем или совсем близком, и уже потом, когда он осмелел и по праву стал иркутянином, назначал в этом месте девушкам встречу.
Играя в гусарство, он, шутя, говорил им, ошарашенным: «Я ангажирую вас на гандеву». При этом улыбался, чтоб не понявшие фразу не сочли его за иностранца.
Сам того не замечая, Вампилов часто разыгрывал импровизированные сцены, увлекая в этот прогулочный спектакль своих товарищей и прохожих.
Делал он это с тонким юмором и так мило, что незнакомые люди или отвечали ему шуткой, или включались в спектакль.
На другом углу, напротив музея, возвышается белоколонный дворец научной библиотеки университета. Иркутяне называют его по-своему: «Белым домом». Святая святых для каждого студента. Сколько счастливых вечеров провел Вампилов в стенах храма науки. Напротив этого дома, бывшего когда-то резиденцией губернатора, тянется все тот же изумительный сад.
В дни нашей молодости сад был красиво дополнен чугунной оградой, удачно сочетавшейся с ветвями различных деревьев, привезенных из разных краев земли. Особенно мне запомнились японские лиственницы, акации, персидская сирень, обыгранная потом в рассказе Вампилова, и очень высокие тополя.
Но когда приходит охота ломать, то ломают все, и красивое в первую очередь, ибо оно больше, чем что-либо напоминает нам о классовом неравенстве. И эту дивную чугунную ограду, подлинное произведение искусства, куда-то свезли, а может, хуже того, переплавили. Сад будто раздели.
Помню, как Сашу влекла к себе Ангара. Бывало соберутся парни на берегу, и начинаются любимые игры подростков: кто больше «напечет блинов» или дальше камешек бросит. Саня возвращался к этому всегда, и будучи уже известным писателем. Присядет, бывало, на корточки, внимательно разглядывая каждую плиточку, и наберет их целую горсть.
Бросал он камешки с каким-то колдовским ритуалом: попрыгает сначала на одной ноге, потом окрутнется, подскочит и, выкинув правую руку вперед, присядет опять – уже от сознания того, что бросок удался.
Дальше всех, помнится, иногда кидал только Вовка Жемчужников. Но это будет позднее, когда он приедет в наш город из Свердловска. А на «блины» Саша был щедр, как никто другой.
От берега Ангары Вампилов шел все по той же улице еще к одной достопримечательности города – драматическому театру.
Здесь он замирал от восторга и становился совсем другим человеком: прохожие и девушки больше не занимали его. Он весь отдавался мечте о театре. То он был драматургом, то режиссером, то актером, а то и зрителем. Театра, как такового, и особенно его законов, юный Вампилов совсем не знал. Даже телевидение в его детстве было ближе к фантастике, нежели к действительности. Иногда Саня смотрел в своем поселке Черемховский драматический театр, гордость сибирских шахтеров. Город Черемхово стоит недалеко от Кутулика, небольшого поселка, где жила в то время семья Вампиловых.
Ребята росли без отца с того самого тридцать седьмого, в котором родился мальчик, названный в честь Пушкина.
В Черемхово Саша вообще бывал. Туда можно добраться на попутной машине, или товарняком по железной дороге. Правда, последний вариант не всегда благополучно заканчивался. Однажды собрался Саша в город шахтеров перед самым началом учебного года, посмотреть кое-что в книжном магазине. Влез в тамбур вагона, где обычно находятся сопровождающие груз дяди в тулупах, и поехал.
Перед самым городом поезд развил такую скорость, что даже каскадер не отчаялся бы спрыгнуть на ходу.
Так и ехал Саня до Иркутска-Сортировочного. А там и того хуже: засекли его железнодорожники, два добрых бугая, и начали требовать штраф. Саня взмолился, глядя в их сизые лица.
– Я вам честно говорю, что со мной это впервые. Может простите...
Они придвинулись вплотную. Не драться же с ними. Попробовал убежать, но мужики были еще прыткими. Пришлось отдать все, что у него было припасено на книги.
– А как думаешь обратно добираться? – спросил один из них, посмотрев в печальные глаза черноголового паренька. – На вот тебе сдачу. И он сунул ему трешку.
– А ты, дядя, не без юмора, – усмехнулся Саша. А на уме у него вертелась совсем другая фраза: «Пахать бы на вас хорошо».
– Давай, валяй! А то пешком пойдешь.
Кутуликские неоднократно играли с черемховскими в футбол, и Саня слыл завсегдатаем этих матчей, сначала как маленький болельщик, а потом и как смелый нападающий юношеской команды. Сейчас мимо стадиона, где он играл в те годы, проходит улица Вампилова.
Черемховский театр среди подобных ему в России был не в последнем ряду. В свое время там работали интересные режиссеры Шатров и Буторин, а позднее талантливый художник Юрий Суракевич, макеты которого теперь знают многие сцены областных театров страны, где он оформлял спектакли по приглашению.
Вампилов редко говорил о Черемховском театре, но вспоминал о нем как о первом профессиональном, который познакомил его с пьесами Островского, Толстого и Чехова. Естественно, там шли пьесы и советских авторов, но самым любимым для Вампилова был Антон Чехов.
У меня до сих пор хранится маленькая книжка в двадцать страниц, подаренная Вампиловым. На обложке нарисована «жалобная книга», а из нее торчат всякие морды. Над названием – факсимиле: «А. Чехов».
Иногда Саня позволял себе обнародовать отдельные строки из этого шедевра. Например: «Милостивый государь! Проба пера?! Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет. Я – морда твоя».
Саша Вампилов во многом пошел от Чехова и в своих первых рассказах, и в драматургии.
Из поэтов Саня знал наизусть Александра Блока. По поводу стихов Маяковского мы часто с ним спорили, особенно в первые годы знакомства.
Острыми фразами из Чехова Саня удачно пересыпал свою речь. Чувствовалось, что Антона Павловича он обожает.
Сидя на лавочке в тени высоких и густых акаций, в стороне от центрального входа в театр, Вампилов изучал людей, идущих на спектакль. Он делал это неоднократно и позднее, посмотрев на афишу, мог угадать, какая публика в большинстве своем будет сегодня.
Он узнавал актеров, шествующих в театр минут за десять до зрителя. Вот идет Народная артистка Советского Союза Галина Крамова, в том же звании Аркадий Тишин, а вот лауреат Государственной премии Василий Лещев.
Их он видел в клубе своего поселка, где они бывали с выездными спектаклями или просто встречались со зрителями.
На спектакли Саня старался попасть непременно, хотя у него не всегда были деньги. Их было тогда трое у матери, Анастасии Прокопьевны. Когда старший Миша поступит в горный институт, а сестра Галя в педагогический, Саше не легче будет от того с мамой, потому как студентам надо было помогать, несмотря на то, что они регулярно получали стипендии.
Дождавшись, когда последний из опаздывающих скрывался за дверью театра, Вампилов шел по улице Пятой Армии в общежитие университета, которое стояло напротив еще одного любопытного домика, привлекавшего студента-филолога. На его высокой двери, скрываемой ветвистым тополем, висела небольшая прямоугольная доска со словами «Иркутская писательская организация».
Саня не сразу насмелился открыть заветную дверь и, прежде чем это сделать, несколько дней изучал редких посетителей творческой организации.
Иногда он взад-вперед ходил мимо двери, изображал безучастного прохожего, а сам смотрел в лица людей, направлявшихся к этому дому. И однажды увидел знакомого – шел поэт Марк Сергеев, приезжавший к ним в школу. Марк учтиво раскрыл перед ним дверь, но Саня, еще больше смутившись, сказал, что ему не туда.
Он еще долго не откроет высокую дверь, считая, что пока не имеет на это право.
Саня входил в литературу робко, потому что был скромным и совестливым парнем. У современной молодежи эти понятия вызывают недоумение, а в то время это замечалось за многими нами. Помню, как мы впервые пришли в Дом писателей с Львом Кукуевым. Он был на войне сапером. Где уж смелых искать, как не среди них, и все равно мы с ним робели, и я прятался за его спину. Но тогда Союзом руководил необыкновенной души человек Иван Иванович Молчанов-Сибирский. Он всех робких выручал, и нас тоже сразу приветил. Когда мы вошли, Молчанов поднялся во весь свой богатырский рост, вышел к нам из-за стола и, приблизившись, поздоровался с каждым за руку. Сразу все стало на свои места, как будто мы давно были знакомы.
Вампилов вошел в стены Союза писателей осенью 1958 года, а Молчанов умер первого апреля.
Сначала Саша осмелился открыть дверь в редакцию газеты. Туда может прийти каждый, даже человек, не умеющий писать вообще.
Первой газетой, конечно же, стала университетская многотиражка. Ее редактировал тогда добрый и умный человек красивой наружности Юрий Шервашидзе, позднее очень популярный лектор.
Я в то время работал в газете Иркутского района. Редакция находилась в самом городе.
Получилось так, что сначала макетировали внутренние полосы, а первая и четвертая задерживались.
В час дня, когда все разбежались обедать, в большую комнату на втором этаже неслышно вошел цыганистый парень. Это как-то насторожило меня: через дорогу находился рынок, и случалось, что в редакцию заруливали подгулявшие мужики выяснить какой-нибудь вопрос или выразить свое недовольство администрацией рынка. Смотрю, нет. Парень один и трезв.
– Вы не редактор, случайно? – спросил он не то с усмешкой, не то с улыбкой.
Пытаясь скаламбурить, я ему ответил, что случайно редакторов не назначают.
– Мне не обязательно редактора.
– Все на обеде, – изучаю его, – время.
– Извините, у меня нет часов. Санин. Александр.
– Вчера в «Молодежке»... – начал было я.
– Да, это мой рассказ, – объясняет Вампилов. – Я вас узнал.
Не сразу понял, но не расспрашиваю. Садимся на диван. Чувствую, что он немного робеет. Но я и сам робею, рядом со мной студент университета, а у меня за спиной нерегулярных семь классов. Правда, я уже член Союза писателей СССР и только что вернулся со Смоленского семинара русских поэтов, который окрылил меня.
Саня располагал к себе, и я быстро перешел на «ты», поняв, как намного он моложе. Студент держался застенчиво, но с чувством достоинства.
– У меня завелось несколько рассказов, – говорит он и тут же, решив, что слишком смело заявляет о себе, через небольшую паузу добавляет: – На выбор, конечно.
– Давай посмотрим, – беру у него сверток.
Напечатано не очень аккуратно, наверное, он сам отстукал рассказы одним пальцем на какой-нибудь завалящей машинке.
Мне захотелось взглянуть, но, вспомнив заповедь, которую сам придумал: никогда не читать рукопись в присутствии автора, положил рассказы на стол.
– Посмотрю потом...
Это ему не понравилось. Не то улыбнувшись, не то усмехнувшись, он встал.
– Ну, тогда я пойду, – и не дав мне возможности что-нибудь вставить, попрощался.
– Зайди через пару дней, – послал я ему вслед всегда дежурившую в редакции фразу. Он был уже по ту сторону двери, но что-то там буркнул.
Сажусь за чтение. Верхними в небольшой стопке листов оказались страницы с рассказом «На скамейке».
Наверное, Вампилов и хотел предложить его первым. Начав читать, сразу отменю для себя, что рассказ-то летний. За окном самое что ни на есть лето, когда нет еще ни одного подточенного листочка, но уже летит тополиный пух, как пороша.
Я машинально взглянул на часы – обеденный перерыв кончился, и, дочитывая страницу, стал подниматься на третий этаж в кабинет редактора.
– Их нет, – сказала Валя-машинистка, сдобная, словно только что испеченная булочка и приятная до откровенного воздыхания мужчин.
Под словом «их» она имела в виду редактора Боброва и его заместителя.
– Они на активе. Скажи, Петя, сегодня ты дежуришь по газете?
Валя обольстительно улыбнулась, сама того не замечая, и я невольно присел на стул напротив нее.
– Да, Валя. А что?
– Если у тебя все готово, – начала она, зная о том, что нравится мне, – то я хотела бы уйти пораньше. А зачем тебе редактор?
– Да вот, рассказ...
– А про что?
– Про любовь.
– Иди ты, – и она вся покрылась румяной корочкой, – покажи...
Протягиваю ей рукопись, с радостью понимая, что могу минут пятнадцать смотреть на нее. Но она читала быстрее меня.
– Ой, как здорово! – заключила Валя, еще больше подрумянившись. – Только что это за фамилии такие: Вирусов и Штучкин?
– Рассказ, Валя, юмористический.
– Да? А мне что-то не смешно. Мне их жалко, этих парней.
– Грустный юмор тоже бывает.
– Ты хочешь его напечатать? – участливо спросила она. – Надо было на воскресенье поставить.
– Да. Но рассказ только что принесли.
Валя спросила про автора. Тогда это случалось так редко, чтобы автор рассказа, да еще хорошего, был молодым человеком. Валя тут же пожелала с ним познакомиться.
– Он уже ушел, – сообщаю ей. – А рассказ я ставлю в номер, и будет он называться «Девушка на скамейке».
– Ты с ума сошел! – напугалась Валя. – Рассказ! Газета уже готова, или ты хочешь до ночи возиться?
Утром в понедельник я был приглашен на старый ковер, который лежал перед столом редактора Боброва.
– Слушай, ты, член СП! – со злой усмешкой почти заорал редактор, чем удивил меня, потому как отношения у нас с ним были самые добрые. – Ты, наверное, считаешь теперь себя выше всех нас. Конечно, ни в одной редакции, даже областной, нет члена СП. Но тогда, может, ты и газету будешь подписывать? Кто дал тебе право снимать что-либо с полосы после того, как я подписал в печать?
– Но четвертая полоса была с окном, – начал я оправдываться. – И потом, вас же никого не было...
– Газета была готова, – не остывал редактор. – Оставалось найти любую тассовскую фитюлю на сотню строк, их вон полная тумбочка, а ты перекроил всю полосу.
– Я хотел порадовать читателя, думаю, что это людям понравилось.
– Ты что, успел уже провести опрос? Кому понравилось?
– Вале, например, – сказал я, показывая глазами на стенку, за которой сидела машинистка.
Бобров машинально нажал на кнопку. Незамедлительно впорхнула Валя в платье, цветущем крупными бутонами. У редактора расширились ноздри.
– Валя! Вы читали в нашей газете... – от волнения у него перехватило дыхание, он взял пустой графин.
Валя развернулась, шурша шелками, и мигом появилась со свежей водой в стакане. От ее быстрого движения по комнате распространился головокружительный аромат. Редактор залпом осушил стакан и взялся за сердце. Наконец он выговорил слово «рассказ».
– Мне очень понравился, – сияя, сказала девушка, – и я посоветовала...
– О-о-о! – простонал Бобров и загадочно покраснел.
Машинистка вылетела. Бобров молчал.
– Где продолжение? – спросил он, не глядя на меня.
– В типографии, – ответил я.
Редактор объявил мне «строгий» выговор пока без занесения в личное дело.
– Ты снял с полосы официальный тассовский материал, и за это в «энное» время шел бы уже этапом, хотя тебе не привыкать, извини, старик. Кстати, в «Молодежке» за тринадцатое июня...
– Да, это его рассказ, – подсказываю редактору.
– Не мельтеши. Способный парень, – подводит он итог нашему разговору. – Ставь продолжение.
Я зашел к Вале и поблагодарил ее за то, что она спасла меня от выговора «с занесением».
Вампилов, конечно же, не ожидал такого быстрого исхода дела, но газету не допустил, и когда в следующем номере появилось продолжение, он пришел опять в ту комнату, где мы с ним познакомились.
Летом сотрудники, как бы наверстывая упущенное зимой, разъезжались по колхозам и рабочим поселкам. К нашему же району относились и некоторые надменные пункты Байкала, но туда ездили в командировку только редактор и его заместитель. Омуль любили.
В редакции опять, кроме меня, ни души. Саня вошел неслышно, как прирожденный охотник, я оторвался от бумаги, когда он продекламировал: «Честь имею приветствовать вас!»
Это было смелее, чем в первый раз. Помню на нем легкую клетчатую куртку, какие шили сами матери по бедности после войны. В руках Саня опять что-то держал, завернутое в газету, но явно не рукопись. Это «что-то» он перекладывал с руки на руку, как молодой неопытный отец ребенка, потом взял под мышку и куклил его, пока оно не приобрело очертания бутылки шампанского. Я участливо сказал ему: Что ты с нею маешься? Поставь под стол».
Сворачиваю свои дела, и мы идем ко мне домой. Жена Ася встретила нас радушно, в ту бытность еще не так часто приходили местные знаменитости. Они познакомились. Я сказал, что Саша пишет юмористические рассказы.
– Да? – удивилась Ася. – Я думала, вы поэт.
– Почему? – насмелился он спросить.
– Это вам больше подходит, – решила она, имея в виду его кудрявую шевелюру: небрежно спадающие на лоб черные кольца.
Саня смутился, почувствовал себя неловко.
– Внешность бывает обманчива, – выдавил он банальную фразу. Потом, мгновенно собравшись и опять же не то усмехнувшись, не то улыбнувшись, ссудил мне комплимент: – Рядом с вашим супругом трудно быть пиитом.
Жена, студентка педагогического института, тоже филолог. Смотрю, они уже влеклись общим разговором.
Саня часто поглядывал на гитару.
– Играешь? – спросил я.
– Учусь, – поскромничал он.
– Ну давай, попробуй.
Он взял инструмент и долго на что-то настраивался.
Пришла знакомая жены Светлана Щ. Она тоже выпила шампанского, и мы все млели: «Эх, загулял, загулял, загулял! Парень молодой, молодой. В красной рубашоночке, ха-арошенький такой». Это была одна из любимых песен Сани.
– В тебе, наверное, цыганская кровь? – спросила Света с добродушной улыбкой.
– Кровь – нет! Но душа, может быть, и цыганская.
Еще Света заметила, что он похож на Асю.
– Я сначала подумала, что Саша твой брат, но потом вспомнила, что ты у мамы одна.
– Я бы не против иметь такого брата.
Засиделись до полуночи, и я пошел провожать Свету, жила она в нескольких минутах ходьбы от нашего дома.
В наступившее воскресенье Саня появился утром. Жена собралась с маленьким Димкой в детский парк на прогулку. Сейчас там Вечный огонь и мемориал памяти павшим в Великую Отечественную.
Саня пригласил нас к себе, Ася вежливо отказалась, и мы поехали с ним вдвоем.
Помню старенький дом с высоким покосившимся крыльцом на 2-й Железнодорожной и маленькую комнату, в которой всю утварь составляли кровать, тумбочка и табурет. На простенке у окна слева – полка с книгами, а на той стене, что напротив кровати, испуганно прижавшаяся гитара, напомнившая мне княжну Тараканову на одной из картин.
Я был счастливо ошеломлен встретившей нас хозяйкой неописуемой красоты. Она оказалась очень застенчивой и постоянно розовела, когда я, забываясь, смотрел на нее. Это приводило в неловкость и самого хозяина. Он тоже терялся, будто стыдясь за то, что имеет такое сокровище, и только изредка тихо произносил: «Ну, Петр Иванович!» Дескать, не смущай.
Обедали мы в малюсенькой кухонке, вернее сказать, в подслеповатом закутке, где у скромного оконца стоял расхлябистый стол, придвинутый вровень к подоконнику.
Старушка, у которой квартировали молодожены, видимо была напугана «важным» гостем и все делала молча, стыдясь своей бедности.
Люся тоже стеснялась, и пока еще кроме «Здравствуйте!» я ничего от нее не слышал. Оттого, что все они были скованы моим присутствием, я чувствовал какую-то неловкость.
На столе шкварчала глазунья, посыпанная зеленым луком, и дымилась картошка. Хлеб лежал в деревянном судке, выдолбленном из доски. Все три прибора, поставленные бабкой – тарелки, вилки, ложки и кружки, – были разными по цвету и форме.
Сама хозяйка дома, одетая в домашний ситцевый халат с накинутым на плечи легким платком с поблеклыми цветами, не села за стол, ссылаясь на занятость.
Саня начал ее уговаривать, но она еще больше стушевалась и все время опускала голову, стыдясь показать беззубый рот.
После обеда пошли в сад напротив. Он, как и улица, назывался тогда сад Железнодорожников.
Люся по-прежнему молчала, но это нисколько не огорчало меня. Ей просто было к лицу это молчание, хотя Саня иногда беспокоился: «Ну что ты онемела?»
Пройдя через парк, спустились по улице Маяковского к мосту. Возле него вода почти всегда одинакова – темно-зеленая, с пятнами ночной синевы, потому что в этом месте большая глубина. А чуть выше, у Конских островов, цвет воды меняется на глазах. Каждое облачко или туча дают ей свой оттенок. А вообще, цвет воды зависит от ее чистоты и содержания дна: что там лежит.
Вампилов смотрел вниз, опершись на перила, а мы с Люсей вдаль.
– Петр Иванович, – тихо спросил Саня, – тебя не тянет вода?
– Нет, знаешь ли. Я не умею плавать.
– Почему? – спросил Саня, как будто уметь плавать было такой же обязанностью, как служить в армии.
– Я рос в тайге, близ города Алдана, – прочел я.
– Знаю эти стихи, – заулыбался Саня.
– Река Алдан, – поясняю для Люси, – была от нас в ста километрах. А на прииске только холодные ключи. В них руку-то больше минуты не продержишь.
– Надо уметь плавать, – задумчиво сказал он. – А меня вода всегда тянет. Вообще-то, я мог бы прыгнуть отсюда, но Люся напугается до смерти.
Она побелела, будто представила все это, и отошла от перил.
Он еще постоял несколько минут и потом весело произнес:
– Освою рыбалку, по-моему, это занятие молчаливых.
И тут Люся неожиданно расхохоталась, чисто и до слез, как ребенок.
Потом мы не встречались с Вампиловым, я всегда уезжал летом на два-три месяца в Выдрино к родителям, а двадцать восьмого августа 1958 года я улетел в Москву на Высшие литературные курсы, куда меня рекомендовал тот самый Смоленский семинар русских поэтов, о котором я уже упоминал.
