Режим чтения

Неотысканное богатство

– Алта мини! Мунгу мини! – шептала старая нищая бурятка на родном своем языке, лаская русского мальчика, сына купца Михаилы Борисовича Ягодина. Мальчик этот всегда подавал ей милостыню, которую она собирала «Христа ради», хотя и не была христианкою...

– Мое золото! Мое серебро! – повторяла старуха по-русски. – Я принесла тебе маленькую игрушку; вот она, возьми-ка; что нашлось у бедной старухи, то и принесла.

При этом она подала ребенку светлый кусочек, прикрепленный к веревочке. Когда этот кусочек начинал вертеться на нитке, то при этом слышался легкий свист. Мальчик побежал по комнатам, забавляясь новою игрушкою, которая, при быстром верчении её шалуном, вырвалась из его ручонки и попала в зеркало с такою силою, что оно разбилось вдребезги.

На звук разлетевшегося стекла прибежал отец и тотчас обратил внимание на блестящую игрушку.

– Кто это дал тебе?

– Сталюха, булятка, нищая.

Купец взял игрушку и так занялся её рассматриванием в своем кабинете, что совершенно забыл о разбитом зеркале и ребенке.

Когда мы узнаем, что это была за игрушка, то совершенно поймем, почему она занимала старика более даже, чем занимала ребенка, мы поймем это потому, что для каждого возраста есть свои интересные игрушки, и если они попадутся в руки в настоящую пору возраста, то исключительно займут того, кто будет ими играть... Все это объяснится, как мы уже сказали, после, а теперь посмотрим, что делал ребенок, оставшийся один в комнате, где на полу лежало разбитое зеркало. Мальчик, желая скрыть свой поступок от матери, начал подбирать осколки стекла и вкладывать их в зеркало. Разумеется, что он зеркала не починил, а руки обрезал себе так, что части стекла впились в тело. Он начал кричать и плакать от боли, но отец, находившийся в ближайшей комнате, был глух к этим воплям, он все еще рассматривал игрушку...

В это время мать пришла нечаянно в комнату, где кричал окровавленный её любимец, и, пораженная страшным зрелищем, не зная настоящей причины происшествия, грохнулась на пол без чувств. Мальчик, увидя мать свою мертвою, еще сильнее закричал, да и самое падение купеческого женского тела произвело порядочный звук и даже сотрясение в целом доме, но старик, приставив к глазу микроскоп, неподвижно рассматривал кусочек и, можно положительно сказать, что если бы в эту минуту на дворе его лопнула бомба, то и тогда едва ли поднял бы он голову.

– Что же это была за интересная игрушка? – спросит читатель.

– Ах, боже мой, отвечу я: да разве было мне время рассматривать какую бы то ни было игрушку, когда я, войдя в это время в комнату, увидел на полу замертво лежащую мать, а на ней окровавленного сына, который поцелуями хотел возвратить её к жизни!

Я тотчас бросился в кабинет. Там хозяин сидел со спокойствием и счастием жениха, смотрящего на свою невесту.

– Что вы делаете? Разве не знаете, что там лежит?

– Разбитое зеркало, это вздор! Пожалуйста, не мешайте мне окончить маленькое исследование.

– Вы с ума сошли! Ведь надобно же подать помощь вашей жене и сыну.

– А что с ними?

– Идите и посмотрите сами.

Я вытащил старика в залу, и тогда только он очнулся от какого-то приятного забвения всего окружающего, как бы проснулся после приятных сновидений и начал хлопотать. Послал, по неимению в этом округе доктора, за бурятским ламою, вспрыснул жену водою, мальчика обмыл, и через несколько часов, по приезде ламы-доктора, привел все в прежний порядок, за исключением синего пятна на лбу супруги, перевязанных рук сына и пустого места на стене, где висело зеркало.

Тотчас после этого мы послали за старухой буряткой, которая принесла мальчику игрушку. Когда она явилась, то на вопрос: где она взяла этот кусочек? – рассказала она нам следующую трогательную историю, которая, не в рассказе этом, впрочем, а в действительности исторгла много слез.

– Муж мой был кузнецом и больше занимался деланием огнива, употребляемых на высекание огня. Огнива эти, как известно вам, ноены, делаются с кожаными сумками, которые украшаются медными бляшками. Для этого украшения он сначала покупал листовую медь или латунь, но потом, когда он состарился и мы обеднели, то покупать латуни не на что стало, и работа огнив остановилась. Нам решительно нечем было вырабатывать на чай. Старик мой однако же каждую осень, больше уже по привычке, чем из пользы, ездил в лес зверовать, и однажды он возвратился с полными сумами. Я обрадовалась, полагая, что в сумах звериные шкуры, но ошиблась. В сумах шкур не было, а был в них насыпан песок, я едва-едва втащила сумы в юрту.

– На что ты это привез? – спросила я старика.

– Это нам бурхан дал чай, – отвечал старик.

– Какой чай! Это песок, – закричала я на него и выругала его, сказав:

«Ицыгыми таракин иде?» (Съел ты мозг своего отца, что ли? Т. е., сказать попросту, по-русски, сдурел ты, что ли?)

– Да в песке-то что, – говорил мне старик, посмеиваясь, – посмотри-ка, посмотри!

Я взяла горсть песку, начала рассматривать и увидела в нем несколько кусочков самой лучшей светлой меди.

– Видишь, – сказал старик, – теперь мы опять будем с чаем: эти медные крошки я уже пробовал сплавлять, отличная выходит латунь, если выковать, вот я оправлю ею огнивные сумки, продам их и куплю тебе один чай, или, как русские называют, кирпич чаю... Вот то-то, старуха, заживем! Чай нынче, благо, дешев, всего два рубля (ассигнациями), в нем ровно три фунта, и нам одного чая достанет на год, если будем прибавлять старых выварков, да корня мыкера, или, как его наш ноен называет – полевой цикорий. Ну, отбирай же кусочки меди, а я отдохну, а там и за работу.

– Я, – продолжала старуха, – спросила его, как он нашел эту медь? Он сказал, что в ручье стал поить лошадь, увидел кусочек меди, а после покопал берег, так нашел и множество мелких кусочков, да некогда было выбирать, так просто нагреб в сумы песку и привез домой. Я высыпал песок на землю – и начала выбирать медь...

– Постой, – закричал я, догадываясь, в чем дело, и желая допросить старуху по пунктам. – Сколько примерно было этого песку весом?

– А пуда два было.

– Сколько же ты выбрала меди?

– Не весили мы, ноен, – ответила старуха жалобно, – безделица! Не стоило труда: всего – на все две горсточки было.

– Две горсти, с двух пуд! Ох, ох, ох! – застонал мой знакомый купец. – Да это беда, что такое! Это ведь, я думаю, со ста пудов песку пуда два было...

Старуха глядела на нас и ничего не понимала, да, может быть, и вы, читатель, еще не догадались, в чем дело? Если так, то потерпите; все скоро объяснится.

– Ну, старая, говори, что же далее, когда ты выбрала медь?

– Муж мой отдохнул с дороги, сплавил медь, выковал из нее пластинки и отделал огнивы, которые продавал, и мы были с чаем. Потом он еще два или три раза привозил песку с медью, и однажды я нашла в нем этот большой кусочек с дырочкой и оставила его так, для того, что мы, когда у наших коров портилось молоко, то чрез этакую (т. е. природную) дырочку процеживали его, чтобы оно поправилось. Для этого обыкновенно употребляется нами, бурятами, камень, найденный в желудке рыбы, где он, не знаю от чего, всегда продырявливается... Теперь, когда у меня не осталось ни одной не только коровы, но даже и козы, то я, не имея более надобности в этом лекарстве, принесла его, как светлую игрушку, моему «алтан мини, мунгу мини».

– Дура! Да эта игрушка стоит несколько коров, – сказал купец, не выдержав секрета.

– Шутишь, торговый, али разве потому она дорога, что с дырочкой, а убей бог, что так нашла, а не старик просверлил.

– С дырочкой или без неё, это все равно: скажи только, в каком месте старик твой брал этот отесок?

– Вот уже этого, мои отцы, я и не знаю, убей бог, не знаю. При жизни старика у него не спрашивала, а по смерти и хотела спросить, да уж поздно было.

– Вот несчастье-то! По крайней мере, не знала ли ты, в которую сторону и далеко ли ездил твой муж зверовать?

– О, далеко! Дня четыре езды до места было.

– Это верст двести (буряты мерят расстояние днями езды), но в которую сторону?

– А этого уж не знаю, «вырасти у меня хвост!», не знаю, от юрты он до речки ехал на полдень, а потом поворотил на восток, а там, доехав до скал, через которые нет дороги, поворотил на север, а когда воротился домой, то приехал с запада.

– Извольте теперь искать во всех четырех странах света, – заметил я, смеясь, но мой купец чуть не плакал и только повторял:

– Какое несчастье! Какое несчастье!

– Да что ты, – закричал он на старуху, – не принесла этого при муже? Он бы свел нас на это место.

– Да у меня, торговый, была еще тогда корова, так самой нужно было.

– Эх, тебя тут с коровой! Да знаешь ли, что это такое?

– Как же. знаю, знаю.

– Что же?

– Это медь, чистая медь, сам старик мой это мне сказал.

– Дурак был твой старик, да и тебя оставил такую же дуру, ведь это... дура ты набитая... ведь это золото, чистое золото, самородок. Да если ты говорила правду, что выбирала по две горсти из двух пудов песку, то это должен быть самый богатейший прииск, какой только когда-либо был открыт,

– Я не солгала, пусть вытекут мои глаза, не солгала, да из чего лгать? Ведь это не хлеб какой-нибудь, не будешь его есть, да и не деньги же мы за него платили, а даром брал старик, сколько ему нужно было.

С этого полуоткрытия существования в Тункинском крае, находящемся в южной части Иркутской губернии, богатейшего содержания золотой россыпи, неизвестно только где именно лежащей, – поисковые партии золотопромышленников шурфовали эту местность с большой надеждой и еще большим желанием открыть это сибирское Эльдорадо, но десятилетние их поиски остались напрасными. Край представлял самые глубокие содержания, не стоившие разработки. Почти каждый из предводителей партии не преминул познакомиться с купцом Ягодиным, расспросить его и посмотреть на самородочек, о котором мы говорили выше. Сам же владелец этого неоспоримого доказательства существования богатейшей россыпи беспрестанно мечтал о возможности открыть её – и в значительный ущерб своих хороших торговых дел, по закупу из первых рук мягкой рухляди, – пускался по временам в поиски золота, разумеется, тоже неудачно, как это было постоянно во время моего жительства в Тункинском крае, но потом – как я после видел, когда временно приезжал туда, – дела его приняли другой оборот, о котором, впрочем, я расскажу в свое время, а теперь передам, как Ф. Н. Шакалов однажды вместе со мною попал именно на тот ручей, в котором золото видно было простым глазом, крупное, как горох.

Федор Николаевич был человек такого сорта, что у него лицо, голова и сердце, вместе взятые, ни на что больше не смотрели, ни о чем больше не думали, ничего больше не чувствовали, как только – во что бы то ни стало разбогатеть. Он оставил службу, чтобы превратиться в жалкого слугу разбогатевшего спекулятора и, по его прихоти, за какую-нибудь тысячу рублей таскаться по горам и рыть землю.

Весть об открытии прииска богатейшего золота привлекла Шакалова в Тункинский край.

Он познакомился со мною, я свозил его к Ягодину и в тысячный, может быть, раз рассказал историю самородка-игрушки.

Мне в это время нужно было съездить в довольно далекий улус, именно по тому направлению, по которому лежал путь Шакалова. Я предложил ему верст триста (на которых он не намерен был шурфовать) проехать со мною в санях, вместо того, чтобы трястись на верховой лошади. Он согласился и отправил партию свою вперед... Сани у меня были открытые, а них обыкновенно запрягали тройку сибирских лошадок, чрезвычайно похожих на крыс, но необыкновенно быстрых и неутомимых. Они, по образу вообще сибирской езды, хватали с места марш-марш и не переменяли бега до следующей станции, если бы даже случалось (что очень часто и случалось) пассажиру вываливаться из саней на половине или в начале дороги. На козлах сидел бурят, имеющий одну только мысль, беспрестанно осуществляемую: погонять лошадей, и вовсе не заботящийся ни об опасности такой езды, ни об истощении сил бедной тропки.

На пути нашем часто встречались ручьи текущей воды, хотя было морозу около 30', Это родники, источники тех рек, которые в долинах были окованы льдом. Они в Сибири называются тальцами. Наш возница не обращал внимание на эти ручьи, гнал, что было силы, обдавая нас брызгами, которые мгновенно превращались на нас в льдинки. При первом таком переезде воды, зимою, на санях Шакалов обмер: он боялся утонуть, не нашедши золота! Я уверил его, что ручьи эти очень мелки, а, выступая из земли теплыми, не могут простываться замерзать прежде, чем скатятся далее. Он успокоился и начал любоваться этими необыкновенными, посреди снега, ручьями, три одной из них мы остановились и напились самой свежей воды. Шакалов взял на памяти несколько камешков, которые в воде казались цветными и очень красивыми, Далее мы снова неслись тем же быстрым порядком; вдруг опять обдало нас брызгами, полозья взвизгнули и скрипнули по камням, – мгновение – и мы уже во все лопатки катились по снежной дороге в гору. Шакалов, впрочем, закричал, как сумасшедший:

– Стой, стой, стой!

Возница наш, не понимая русского языка, принял это за «пошёл» и сам пуще Шакалова закричал:

– Айда, айда, айда!

– Держи, варвар ты этакой! Велите ему остановиться, – обратился он ко мне, видя, что его крик заставляет бурята только погонять лошадей.

Я не понимал причины, для которой нужно было остановиться, однако же приказал буряту зогсо, т. е. спать.

Лишь только он удержал свою расскакавшуюся тройку. Шакалов выскочил и, как бешеный, побежал обратно по дороге.

Я в течение долгой жизни в сибирских уединенных местечках, так много видел разных заезжих чудаков, с разными странностями, что не почел нужным удивляться поступку Шакалова и доискиваться причины, побудившей его бежать назад. Однако же велел повернуть лошадей и поехал за ним, не теряя его из виду. При этом я вспомнил, как один путешественник гостил у меня долго и занимался ловлею насекомых. Для этого он вставал рано и ходил по обширной степи, на которой стоял мой дом. В одно утро я, встав с постели, сел к окну и засмотрелся в пустую даль, с тем удовольствием, которое знакомо каждому степняку... Вдруг видел я моего гостя, бегущего необыкновенно скоро к дому и в самом расстроенном виде без коробочек и щипцов, которыми он обыкновенно был сооружен. Вдали, по тому же направлению, скакал бурят на лошади, с петлею, привязанною на длинный, тонкий шест, которым обыкновенно ловят в степи лошадей, ходящих на подножном корму. Этот способ нечто в роде бразильского, с тою разницею, что там кидают на лошадь веревку (лассо), снабженную свинцовым шаром, который, обвертываясь вокруг ног животного, спутывает их веревкою. Сибирскую ловлю я нахожу живописнее. Там каждый владелец табуна имеет одну лошадь, особенно способную к ловле свободных лошадей. На ней всадник, вооруженный петлею, пускается во весь опор за назначенною к поимке лошадью, та скачет стремглав, между тем другие лошади, тоже бросившись в стороны, останавливаются и оборачивают головы с видимым любопытством на ловлю. Ловимая лошадь, гоняемая ловцом, принимает разные направления, но искусная преследовательница, без всякого управления всадника, следит за всеми увертками и приближается к ней более и более. В надлежащем расстоянии ловец забрасывает петлю на голову лошади, сам подымается на коротких стременах и выбрасывается за седло так, что ноги его вытягиваются и он ими упирается в стремена, чтобы сильнее удержать петлю. Лошадь под ним становится, как вкопанная, а пойманная встает на дыбы, делает усилие вырваться, теряет равновесие и падает на землю.

Когда прибежавший гость мой перевел дух, я спросил его, что с ним случилось?

– Черкес гнался за мною с арканом и хотел меня поймать, но я убежал. Вот он, злодей, едет, велите его поймать и повесить.

Я убеждал его, что это не черкес, а бурят, ловивший лошадь, и вовсе не его.

Он, конечно, мне не поверил и даже почел опасным оставаться далее у меня, а тотчас уехал, чему, впрочем, я очень был рад, он мешал мне заняться сенокосом и немилосердно мял мой луг.

Шакалов между тем, как я это вспоминал, добежал до ручья, который мы только-что переехали, бросился в него и, погрузив руки в воду, начал что-то выбирать и рассматривать. Я заметил, что это были небольшие, светло-желтые шарики. Шакалов, впрочем, скоро их бросил и вышел из воды. Лицо его было мертвенно-бледное, отчаянное, унылое, как бывает у человека, которому только что сказали о смерти его матери или отца, или у того злосчастного, которого уверили, что найденный им алмаз не алмаз, а стекло.

– Я промочил ноги, и руки мои щиплет мороз, – сказал он. – Спасите меня.

– Садитесь скорее и поедемте

Он ввалился в сани, дрожащий от холода, крупные слезы капали у него из глаз. Я закрыл его медвежьим одеялом и велел гнать во всю мочь.

Через час мы приехали в теплую избу. Когда Шакалов отогрелся и когда я перевязал ему ознобленные пальцы ног и рук, то узнал от него следующее:

– В ручье, через который мы промчались, – начал он, – я мельком увидел несколько желтых шариков, и тотчас подумал, что это золотники, ведь вы и Ягодин рассказывали, что тот счастливый бурят нашел первые золотники в ручье. Когда мы остановились, я бросился бежать к ручью один, чтобы не иметь участника в открытии...

– Благодарю покорно, – перебил я.

– Извините, пожалуйста, – продолжал он, – вы ведь знаете, что золотоискатели эгоисты... бросившись в ручей с руками и ногами, как вы видели, я начал выбирать из него мои золотники...

– Поздравляю вас с находкою.

– Да, да... я не чувствовал нисколько, что ноги мои промокли, я погружал по самый локоть руки, без всякого ощущения озноба, напротив, я был в жару... и как я был счастлив, с какою любовию ловил их... и что же?..

– Что же? говорите!..

– Это были... Какое ужасное разочарование!.. Это были ягоды, но какие это ягоды – не знаю, а только очень похожие на золото.

– Это, – объяснился, едва удерживая нескромный смех, – это здешняя местная ягода, называемая облепихой. Она имеет запах ананаса...

– И вид золота, проклятая! – перебил Шакалов.

– Да вид золота и вкус апельсина. Мы, только сибиряки, ею лакомимся и делаем из неё наливку, но нашелся сметливый человек, который извлек из нее золото.

– Ах, боже мой, как же это?

– Один кондитер в Иркутске. Он составляет из облепихи, с дешевым китайским сахаром, массу, которой сотни пудов отсылает к товарищу в Москву. Тот делает из нее красивые конфеты, известные в торговле под именем ананасных!..

– Ну, это не по нашей части: нам давайте прямо золото.

После выезда моего из Тункинского края, через пять лет, мне довелось приехать туда на короткое время. Я поспешил навестить старого знакомца – М. Б. Ягодина, о котором в это время ничего не слыхал. Он жил в том же небольшом домике, нисколько не переменившемся к лучшему. Но дома, как наружность вообще, бывают часто обманчивы. Иной дом велик, отделан великолепно, а служит приютом самым плохим обстоятельствам, бывает часто и напротив, и от этого произошла русская пословица: «не красна изба углами, а красна пирогами». Я ничего не заключил по дому о состоянии дел Ягодина и вошел к нему в известный уже нам кабинет. Наружность этой комнаты была та же, но прежде, чем я поздоровался с хозяином, меня поразило огромное количество приготовленных писем, и хозяин еще был занят печатанием их и адресованием, так, что не обратил внимания на мой приход.

Будь это журналист, или кто-нибудь другой, жалующийся на краткость времени, я бы тотчас понял, что он хочет казаться занятым, но здесь я был уверен, что мой старый знакомый был действительно серьёзно занят. Не желая ему мешать, я остановился в ожидании, пока он кончит. Адресы писем, которые я мог прочитать, были самые громкие – в золотопромышленном мире, например:

Его высокоблагородию Н. Ф. М. То же – А. Т. Р. – Г. Ф. К.– Г. Ф. М.

Далее виднелись мне одни фамилии Г. Я, Б и проч.

«Ого! – подумал я, – вероятно, найдена россыпь». – И я попятился, чтобы выйти, и потом велел о себе доложить, но при этом задел за стул и был замечен хозяином...

– А! – сказал он, – здравствуйте! Прошу садиться, извините, что занят, – очень нужные письма, сейчас посылаю нарочного в город. Впрочем, последнее, – и я свободен.

– Уф! – произнес он, сделав адрес на последнем письме. – Ужасно устал! Да, батюшка! Золото добывается потом.

– Вы нашли! – спросил я робко.

– И какое еще! Просто кусками... и вот пишу ко всем золотопромышленникам, чтобы спешили ко мне в компанию: я просто хочу всех их осчастливить, озолотить, будет для всех...

– Вы, верно, недавно открыли?

– Какое недавно! Уже четыре года, и вот пишу каждую неделю, и до сих пор никто не является... Разве вас не прислали за этим?

Я пристально посмотрел на него, чтоб отгадать, не морочит ли он меня. Золото открыто четыре года, и никто не является? Это неслыханное дело! Обыкновенно налетают партии гораздо прежде, чем откроется золото – по одному какому-нибудь слуху, намеку или просто по обману. Да чего далеко ходить за примером, в здешних же местах, на реке Оке, в один год налетело, точно стадо ворон, золотоискательных партий, нежданно, неведомо от чего и зачем, видимо-невидимо. Вот как это случилось.

Когда на реке Бирюсе получены были признаки драгоценного металла, то туда в непродолжительное время съехалось много золотоискателей. Последним прибыл всеми известный, в былое время, «таежный Наполеон».

Этот Бонапарте был тогда еще не более, как таежным капитаном, молод, воздержан, деятелен, как и подобало быть будущему владыке тайги, которая в своем пустынном, лесном пространстве, нисколько не уступит всемирной империи. Его все тогда любили и уважали. Мнение его было законом.

Найдя местность достаточно разведанною, он обратился с вопросом ко всем портионным приказчикам.

– Что, господа, каковы признаки?

– Есть, но не совсем благонадежны, – отвечали ему все единогласно.

– Позвольте мне попробовать в наших шурфах, чтобы не терять времени напрасно,

– Извольте, мы не намерены удовольствоваться этим, если ничего лучше не найдем, так бросим.

Сделав разведку в нескольких избранных ямах, Наполеон к вечеру возвратился в общую палатку и сказал:

– Да, точно плохо, очень плохо! Разве что скажется в окрестностях.

– Мало надежды! – был общий отзыв.

– Господа! – сказал Бонапарте, – позвольте вас просить выпить со мною по бокалу вина: сегодня день моего рождения.

Все его поздравили. Вино было подано, впрочем, экономически, на донышках стаканов, которые в лесу исправляют должность чашек, рюмок и бокалов. Виновник праздника однако же не взял вина.

– Что это вы сами не кушаете? – спросили его.

– Я, господа, как, вероятно, многим из вас известно – еще ни капли вина не пил с роду. Прошу покорно кушать.

– Да, это мы знаем, – сказали многие. – Будьте здоровы, с новым годом поздравляем, дай бог нам старого счастья.

Подан был общий ужин, беседа заряжалась. Она у этих людей вертится всегда около одного предмета, именно – золота. И замечательно, что оно, как в натуре, тянется в длиннейшую нить, растирается в мельчайший порошок, малым количеством покрывает огромные пространства, так что, говорят, пудом золота можно вызолотить едва не весь земной шар, – так и рассказы о нем неистощимы, разнообразны, и, главное, никогда не прискучивают, разумеется, тем, кто занят исключительно золотом. Одна старушка в домике, в котором в течение 20 лет останавливались проездом золотоискатели, говорила мне, что во все это время она от них ни одного путного слова не слыхала, все только о золоте, да о золоте.

В это время послышался звон колокольчиков, которые обыкновенно висят на шеях лошадей поисковых партий. Этот звук везде немножко поражает, но в тайге, в лесной пустыне, он поражает более, чем где-либо. Даже сам Наполеон немного вздрогнул при этом звуке и спросил:

– Что там такое?

– Ваша партия с Оки пришла.

– А! Ну, что там? Позвать сюда приказчика.

Вошел детина изнуренный, оборванный, запачканный, видно было, что он совершил длинный таежный путь.

– Здоров, ну, что? Верно, ничего?

– Позвольте вам одному довести,

– А!.. Это другое дело! Сейчас выйду.

– Эх, – заговорили все гости, – полноте секретничать, пусть доносит здесь – ведь вашего никто не отымет.

– И то правда, говори, что там?

– Дело, сударь, довольно важное, я не смею.

– Ну, что ты заупрямился, говори же! Это все наши добрые знакомые.

– Да вот, сударь, говорить нечего: извольте посмотреть.

И приказчик подал огромный сверток бумаги.

Наполеон развернул и открыл крупнейшее золото.

– Ба! Не дурно, – сказал он.

– Какое недурно, закричали все, – превосходно, неимоверно, превосходно.

– А на большое пространство залегает?

– На восемьдесят верст.

– Глубоко залегает?

– Два аршина торфов.

– А пласт?

– Аршина четыре.

– Содержание?

– Три золотника со ста пудов.

– Шампанского! – закричал счастливец, – да полные стаканы, слышите ли?

Мигом подано вино. Наполеон взял огромный стакан и провозгласил тост открытию, какого еще не бывало, – осушил стакан,

– И вы? – спросили изумленные гости.

– Да, господа, в первый раз в жизни пью, но на такой радости нельзя не выпить. Вина! Еще вина.

Пошли обниманья, целованья, грязное лицо приказчика, привезшего причину пира, совершенно обмыли поцелуями, сам Наполеон целовал его, как возлюбленную женщину.

Когда он порядочно подпил, что служило верным доказательством его искренней радости, а эго чувство делает человека уступчивым, гости воспользовались этим и все начали просить у него позволения отправиться немедленно на Оку.

– Ведь вам нельзя же захватить все пространство, – восемьдесят верст? Позвольте и нам попользоваться частичкою.

– Да, господа – это правда, всего не захватишь, разделимте полюбовно, поедемте завтра все. Что здесь? Вздор, только признаки, а там несомненно, вот оно, видите ли? Счастье наше, что он при вас донес мне об этом, впрочем, в каждом открытии – десятый пай мой: это условие.

– Покорнейше вас благодарим, отец и благодетель, век не забудем милости, будем Бога молить за вас. Согласны дать и десятый пай, что же, это справедливо – вы открыли.

– Пойдемте же спать, друзья, не надобно терять времени!

Наполеон проспал, впрочем, довольно долго. Когда он прогнулся, на Бирюсе уже не было ни одной чужой партии, даже одна из его партий отправилась на Оку, в качестве путеводительницы.

– Что, все уехали? – спросил он.

– Точно так, давно уже, на свету, а некоторые и раньше, даже с вечера отправились две партии.

– Ха, ха, ха! – захохотал таежный властелин. – Уехали! Ну, ставить знаки, шурфовать еще глубже, места отличные...

И таежный Наполеон остался на Бирюсе, а партии между тем нахлынули на Оку, изрыли ее всю – и не нашли ничего. Что же была за партия, привезшая с Оки богатейшие знаки?

Наполеон приехал на Бирюсу последним и, попробовав сделанные уже разведки, своим опытным глазом увидел, что они сделаны поверхностно и что в глубине местности залегает настоящее богатство. Он сделал диверсию, повелел пробыть с Оки фальшивой партии, со знаками, всегда готовыми у опытных золотоискателей на подобный случай и на случай займа денег... и для полного замаскирования дела напился в первый раз допьяна.

– Не дались бы мы в обман, – говорили после обманутые, – если бы он не выпил вина.

– Так что же значит, – повторял я себе вопрос, сидя у Ягодина, – что значит – что никто не едет на такой благосклонный призыв?

– Позвольте мне, – сказал я, – заглянуть на знаки, которые вы получили с вашего открытия.

– Извольте, сейчас, только отправлю письма.

Он позвонил и явившемуся приказчику приказал тотчас отправить с письмами нарочного в город. Тот собрал их, сложил в сумку и вышел.

– Сию же минуту чтобы ехал, – приказывал хозяин, – я буду смотреть в окно.

Он открыл форточку и продолжал кричать, чтобы нарочный не терял времени и отправлялся скорее в путь.

Почтальон тотчас же с сумкою сел на верховую лошадь и поскакал.

– Ну, слава богу, отправил, буду ждать ответов... Ах, еще забыл записать одно.

– Эй, эй, – закричал он, – воротить Ермолая, еще напишу письмо.

– Но прежде, если можно, – сказал я, – позвольте мне взглянуть на знаки золота.

– А! Извольте.

И он открыл огромный сундук, полный – булыжником...

Я сидел у... помешанного.

1857


Семен Иванович Черепанов

Фотогалерея

7
13
21
20
1
22
24
4