Поминай как звали

Детское счастье слаще всякого.

Ф. Достоевский

Глава 1

Счастье улыбнулось Славке Окоемову на восьмом годке. А до той поры все сторонкой обходило, как живительный дождь суходолы. Он и не смел загадывать его так рано, пото­му и распознал не вдруг. Мало ли что в сиротстве поблазнится? Сверкнет – золотинка, поднимешь – песчинка. Счастье, что самородное золото, не каждому взрослому дается. А ему, малому, перепадет ли когда кроха, неизвестно. И Слав­ка торопился расти, хоть делать это в одиночку было трудно и долго – испытал на себе. Так и рос, скрепя сердечко, не расплескивая терпение. А ничего другого и не оставалось, раз таким, невезучим, родился. Не успел к белому свету при­смотреться, а уж ни отца, ни матери, и бабушка померла.

Но на восьмое лето жить Славке в детском доме стало не­вмоготу. Другие как-то отогревались друг подле дружки, ему же казалось: мерзнет у него в груди, вот-вот хрустнет. Что там надламывалось, он не знал и представлял – хрупкий тонкий прозрачный корешок, на котором вся его жизнь горе­мычная и держится. Слабому сердцу ни за что не выдюжить такую душевную надсаду, если не врачевать его малыми ра­достями и утешениями. Славке непросто было отыскивать их в этом слепленном из шлака и пепла здании. Кто искал, тот знает – тут на случай надеяться не приходится. Выужи­ваешь каждую будто больная собачонка целебную травку из сухого сена. Найдешь если – поблажка сердцу, и раскрыва­ется оно цветком встречь солнцу.

Вот только в этот последний год будто кто сглазил его удачу, подглядел, чем он от всех напастей спасается, и такие редкие радости совсем скукожились. Славка дорожил теперь самыми пустяшными: стеклышко ли, в печи оплавленное, подберет на прогулке, перышко ли, легкой птицей сроненное, отыщет в даль­нем углу двора у тощих кустов акации. Не велика прибыль, и отнимут скоро, а все одинокому сердцу подмога.

Начался счастливый день неприметно и до обеда проте­кал как обычно. А в столовой едва придвинул к себе Славка стакан компота, всколыхнув в нем разваренные сухофрукты, и вот они, выказались абрикосовые косточки, блеснув округ­лыми коричневыми боками. Он торопливо обхватил ладош­ками граненое стекло и осторожно покосился на собратьев. Те вовсю еще уминали макароны. Славка одним духом про­глотил теплый компот, выловил под столом косточки и сунул их в карман. Никто и не заметил. Важно ведь не найти, а что­бы после не потерять. Науку эту враз не усвоишь, а польза от нее большая. У Славки ничего своего уже давно не было, потому он её быстро постиг да поздно – все, что могли, дав­ным-давно отобрали.

О такой удаче он сегодня и мечтать не мог. Сидел за сто­лом, потихоньку радовался. Так, пустякам – что намокший карман приятно холодит ногу до ползучих мурашек, что ждет его укромный уголок, где можно поколоть косточки и дос­тать вкусные ядрышки. Он даже глаза зажмурил, представив, какие они лакомые: маленько да сладенько.

Так день и прошел бы в нечаянной радости. Да счастье с несчастьем, что вёдро с ненастьем. Хлопнула дверь, и в сто­ловую вошла воспитательница, стремительно прошла меж столов и обвела взглядом всех сразу. Цепкие глаза ее остано­вились на Славке, он и опомниться не успел, а она уже стояла радом, положив руку на плечо.

– Окоемов! К директору! – раздался над ухом ее тон­кий голос.

А Славку будто иглой укололи – он съежился, поблед­нел и жалобно посмотрел вокруг. Собратья враз перестали жевать и обратили на него почужевшие лица: ага, и Окоемов попался! И ему стало ясно – случилось что-то ужасное. Ведь к директору водили лишь самых отпетых, самых пропащих. Ему было даже боязно подумать, что когда-то за какие-то гре­хи он сможет угодить в директорский кабинет. Оттуда одна и прямая дорога – в колонию.

От ноги зябкие мурашки перебежали на спину и напом­нили о косточках. «Но как они узнали?» – мелькнула мысль, и он сразу решил не запираться, сознаться во всех грехах. Какими бы они не были. Вот только, как назло, ни одна про­винность не выдумывалась, кроме спрятанных косточек. «Так и быть, отдам...» – обреченно вздохнул он и на вялых ногах поплелся за воспитательницей.

В длинном коридоре та убыстрила шаг, полетела как на пожар. Славка, как ни старался, не мог за ней поспеть, запи­нался о щелястый пол. Да и где это видано, чтобы к наказа­нию так прытко бежали? Дорога была не такая уж долгая, но от страшных придумок у него вспотели ладошки. Воспита­тельница брезгливо перехватила руку, сомкнув ледяные паль­цы выше запястья. Ученая, не вырвешься, не удерешь. Да и куда бежать? Ему так и совсем некуда. Славка еще не знал, что задают деру чаще те, кому все равно куда податься.

Он ничего не помнил из своей прежней жизни, даже из какой деревеньки привезла его сюда бабушка. В детдоме па­мять стиралась, как карандаш старым ластиком. И от воспо­минаний оставалось мутное размазанное пятно. На стене в коридоре, по которому тащила его сейчас воспитательница, висела огромная, с загнутыми краями карта. Дороги из го­родка, где на окраине прилепился их детдом, разбегались сра­зу во все концы света, поди угадай, какая верная? Сколь он ни скользил по ней пальцем вдоль и поперек, а деревеньки своей не отыскал. Наверное, в ней все вымерли и она исчез­ла. В детдоме иногда в списке воспитанников вдруг появля­лась длинная жирная черта – был человек и нету. От Славкиной деревни даже черточки не осталось, иначе он бы ее нашел. Хотя и буковки еще не знал.

Спать укладываясь, Славка всегда поворачивался в вооб­ражаемую сторону – туда, где, по его понятию, эта деревня стояла. Лицом к ней засыпать было легче. Верилось, что она, может быть, стоит еще на земле и живут в ней родственники или, на худой конец, соседи, и когда-нибудь приедут к нему. Родителей он уже не ждал – только силы попусту тратить.

Да и нагляделся на этих бывших мам и пап, которые вре­мя от времени появлялись на задворках детдома. Без зависти, равнодушно наблюдал он теперь за ними: как они пробира­ются сквозь дыру в заборе, прячутся за кустом акации, воро­вато выглядывая оттуда не своих уже детей. Для Славки все они были как бы на одну колодку скроены – раскисшие опух­шие губы, слезящиеся глаза, морщинистые щеки. Жалкие лица. Даже детей они пытались ласкать как-то суетливо, ози­раясь на каждого прохожего. Будто самих себя боялись. И сразу было видно: давно смирились с мыслью, что без них детишкам жить сподручнее. Напоследок сунут кулек пряни­ков в кулачок ребенка, скользнут в дыру и растворятся духа­ми бесплотными. Может, объявятся через год, а может, и нет. Сколько их уже затерялось на городских улицах.

Славка уж так и сяк думал – для чего они появляются? Никак понять не мог. Один вред с собой приносят и так из­дерганным малышам. Воспитатель им одно втолковывает месяцами – что нет и не будет мамы. А какая-то тетя пошеп­чет на ухо – есть мама! Ничего, еще не привыкли, что те и другие обманывают. Подрастут, поймут, что верить никому нельзя, особенно взрослым. А пока стоят бедные день-деньс­кой у окошек, выглядывают – авось кто принесет им пряни­ков.

Славке тоже несладко живется, но в отличие от них чуток полегче – ему высматривать некого. Совсем один остался на этой земле, очертания которой на старой географической карте были указаны неверно. Взрослые и тут постарались, чтобы таким, как Славка, блудить на одном месте всю жизнь.

Рука совсем онемела и ноги заплетались, а воспитатель­ница и не думала сбавлять шаги. Так и торопилась подвести его под высшую кару. От быстрой ходьбы и страха в Славкиной голове окончательно все смешалось. Воздуха не хватало. Он все пытался вздохнуть всей впалой грудью, а когда сумел, перед глазами возникла витая желтая ручка. Створки дверей медленно поплыли в разные стороны. И распахнулись на­стежь. Сноп света ударил в лицо, ослепил глаза, привыкшие к сумраку коридора. Славка зажмурился и, как во сне, пере­ступил порог. С кончиков ресниц брызнуло солнце, и он уви­дел: навстречу вся в разноцветном сиянии царственно дви­жется женщина. Высокая золотистая корона волос покачива­лась в такт плавной поступи. Лицо было не разглядеть, лишь по холодному блеску очков в стальной оправе Славка при­знал в ней директора. Да и кто другой мог тут так важно и неслышно расхаживать?

Завороженный, он наблюдал это вкрадчивое, бесшумное движение в свою сторону полуприкрытыми глазами. От стра­ха в них все мутилось, как если бы их застлала слеза. От взрос­лых он добра не ждал. От взрослых он ни защитить себя не мог, ни спрятаться. Его наголо стриженая головенка сама втянулась в плечи, рука привычно прикрыла макушку. Но ди­ректорша уже уцепила кончики пальцев и повела в глубь ком­наты. В Славкиных ушах безумолчно звенело, и сквозь этот тонкий утомительный звон едва пробивался незнакомый, буд­то подслащенный голос:

– Ну что же это ты, Славик, застеснялся... Подойди, по­здоровайся со своими родителями. Посмотри, это теперь твои мама и папа...

И, взяв его за плечи, круто повернула налево. Голова у Славки мотнулась, и пелена спала с глаз. У стенки он увидел сидящих бок о бок тетю и дядю. Их он уже однажды видел во дворе детдома, но по ненадобности запомнил плохо.

И ничего не шевельнулось в его усталой душе. С тем же успехом директор могла пообещать выделить ему что угод­но. Велосипед, который у него никто не отберет. Или, напри­мер, перочинный ножик – предел его мечтаний. И то, и дру­гое было несбыточным. Таким, что разве помечтать перед сном – мечтой с воробьишкин нос. А чтобы за здорово жи­вешь получить маму и папу – это никак не укладывалось в его голове. Мама и папа... Он и слова-то эти давно уже обро­нил и уж более не поднимал. А напомнить их некому было. В детдоме им даже книжки какие-то особенные читали, где дети вроде сами по себе существовали, неизвестно как народив­шись.

Славка испуганно уставился на директора, ожидая подво­ха, но по-прежнему вместо лица различал лишь белое рас­плывчатое пятно со стеклышками очков.

—Да, да, Славик, это твои мама и папа. Ма-ма и па-па! – с нажимом повторила она, сжав и отпустив его плечо.

– Ма-ма и па-па, – послушно повторил он, старательно, как учили, выговаривая каждую буковку.

Тяжелая рука упрямо довернула его в нужную сторону. И он опять увидел тетю и дядю. Боль в плече прояснила голову, и он внезапно понял, что наказывать его сегодня не будут и ему еще удастся полакомиться абрикосовыми косточками. Но тут горячим облило грудь, впервые за долгое время стало тепло, и в глазах окончательно растаял мокрый туман.

Он четко, как на картинке, разглядел ласково улыбавших­ся ему одному тетю и дядю. В одном полузабытом сне ему мнились такие добрые лица, а вынырнул из горячечного за­бытья – белая шероховатая стенка изолятора. Трепыхнулось, недоверчиво затукало сердечко, скорее ума приняв ошелом­ляющую весть. И вдруг зачастило оттаявшее – меня отсюда забирают! приехали мама и папа! мама и папа!

Сладка в струнку вытянулся. Тонким стебельком клонил­ся к чудесным людям, а с места стронуться не мог. Директор не отпускала. Он с мольбой глянул в ее глаза. И такой непри­вычной силы был этот взгляд, что дрогнули ее холодные не­подвижные зрачки за блескучими стеклами. Чугунные руки медленно сползли с плеч и легонько подтолкнули – иди, Окоемов!

Взглядом этим запорошенный, он пытался шагнуть на­встречу новым родителям, но ноги не подчинились. Будто приросли к полу. И тогда Славка поторопился ответить им улыбкой с того места, где стоял, – что он согласный быть их сыном. Любой детдомовец умел это делать без предисловий, сразу, будто из нагрудного кармана улыбку вынимал. Славке это было не дано. Вот и сейчас губы его мучительно растяги­вались, кривились – гримасничали.

Тетя и дядя, наверное, поняли, что он еще не умеет улы­баться, и переглянулись. У Славки в груди опять возникла ледышка. Только бы он им понравился! Только бы они не передумали и кого другого не взяли! И едва он так подумал, вскричало все в нем: миленькие тетя и дядя, ну что вам стоит, возьмите меня!

Ему до боли сердечной захотелось, чтобы они полюбили его и признали за своего сына, а уж он как-нибудь. Так захо­телось, что Славка сам на себя стал непохож. Щечки порозо­вели, глаза – синь-порох засияли, и нежная улыбка вдруг осветила все его враз похорошевшее лицо. У директора тон­кие бровки поползли на лоб, но она справилась с удивлением и умилилась:

– Ну, что я говорила, вот он какой у нас, славный маль­чик! – и, не зная что еще сказать, добавила: – Наши воспи­танники такие выдумщики, Боженькой его прозвали...

– Боженькой? – наполнил комнату густой мужской го­лос, и Славка навеки полюбил эти рокочущие переливы. – А это почему – Боженькой!

Глава 2

В детский дом Славку сдала бабушка, едва ему исполни­лось пять лет. Одну ее он еще и помнил из прежней жизни. И боялся забыть, какое-то не им накопленное знание утвержда­ло в нем, что беспамятство – большой грех. Мал был, а по­нимал, что он продолжение рода, а какого, ему еще предсто­яло выяснить, если вырастет. Вот только поминать бабушку от года к году ему становилось труднее – он даже имени ее не знал. А спросить было не у кого. Утешал себя, что когда вырастет большим, обязательно узнает. Славка свято верил, что имена, людям данные, дольше их самих живут.

Теперь бабушка была так невообразимо далеко, что только снилась. Но каждый раз так близко, что Славке не удавалось рассмотреть ее лицо до малейших черточек и навсегда запом­нить. Он просыпался, пытался удержать в памяти то немногое, что приснилось, и не успевал. В этом огромном холодном зда­нии никогда нельзя было побыть одному. От того, оставленного на воле, времени память его – разбитое зеркальце – оставила немного светлых осколков. И один лишь выказывал бабушкино темное, морщинистое и всегда плачущее лицо.

Наверное, это был пасмурный осенний день. Мокрый платок на бабушкиных плечах перестал пахнуть домом и не грел. Серый мелкий дождь, всю дорогу до детдома сочив­шийся с низкого неба, вызнобил Славку. И пока они долго дожидались кого-то в нетопленой комнате, его колотила нутряная дрожь. Не тогда ли вполз ему в грудь этот промозглый холод. С тех пор Славка всегда мерз. Даже в жаркий солнеч­ный день, стоило войти в тень, обмерзало все внутри. А мо­жет быть, слишком навоображал он себе, без меры напрягая память тоскливыми вечерами? И на самом деле все было по-другому? Но одно помнил твердо – ее слова, оставленные ему как заклинание.

Она беспрестанно шептала ему на ухо, будто желала, чтобы он затвердил их на всю оставшуюся жизнь. «Проси Бо­женьку за себя, его проси, боле нам некого, только он один подмогнет и заступится. Покуда я не помру, за тебя молиться буду, а помру – не обессудь, внучек. На все воля Господня. Боженька он добрый, подсобит. А у меня все силы кончи­лись. Ты теперь уж как-нибудь сам. Ты проси, проси за себя, сиротка», – исступленно повторяла она, цепляясь за внука, когда его уже уносили навсегда по длинному мрачному ко­ридору. Славка ревмя ревел, но про Боженьку запомнил. С ним и жить начал сызнова.

Бабушка и впрямь недолго за него молилась. Той же осе­нью померла, один этот наказ в наследство оставив. О ее смер­ти Славка узнал случайно. Зимним вечером жался он к пе­чам, согреваясь древесным огнем, когда подошел истопник дядя Миша. Среди всех взрослых в детдоме он один не гнал его прочь. Истопник хоть и не приближал к себе никого из детишек, но и не отпугивал. Коротко глянув на Славку, он долго шуровал длинной кочергой, смотрел в гудящий огнен­ный зев, потом поманил к себе. Порылся в кармане, вынул карамельку и сказал: «Преставилась твоя бабка, земля ей пу­хом, похоронили уже. Мне знакомые из деревни передали».

Больше никто о бабушкиной смерти и не обмолвился. Славка отметил в уме, что она умерла, а сердцем не принял – он такой маленький еще был, что на ходу все забывал. В детском доме взрослеют позже. Хотя, год прожитый в нем, надобно бы за три обычных засчитывать.

Да если бы и сумел осознать, какая у него потеря случи­лась, все равно вряд ли заплакал. Когда его, отняв у бабушки, с рук на руки передавали, он уже догадался, что это навсегда. Остаток дня и вечер проплакал навзрыд, и с ним что-то стряс­лось – кончились слезы. Проснувшись наутро, Славка смот­рел на новую свою жизнь сухими глазами. С тех пор, как бы лихо не приходилось, не проронил и слезинки. Ни от уколов, ни от тумаков или обид, нанесенных собратьями. Насухую тер кулачком глаза, да и то перестал скоро это делать – не помогало.

Утешался теперь бабушкиным Боженькой. Кто он, где он, почему о нем помнит? – Славке было неведомо. Бабушке он на слово поверил. Раз сказала, что поможет, значит, так тому и быть. Не могла она маленького да родного обманывать. И что бы с тех пор с ним ни случалось, часть своей боли он на Боженьку перекладывал. От обидчиков его именем огоражи­вался и заступиться просил: «Помоги, добрый Боженька». Других слов не знал. С тем утешался и засыпал. Объяснить, кем он ему приходится, никому бы не смог. Себе же не требо­валось – глаза закроешь, боль баюкая, позовешь шепотом, и будто чья-то ласковая рука опустится на макушку, погладит.

Так бы и жил, им спасаясь, да как-то Борька золотушный подслушал с соседней кровати, как он с Боженькой шепчет­ся, и о том воспитательнице донес. Она отвела поутру его в угол и долго внушала, что запрещает ему строго-настрого произносить это слово. А иначе губы набьет. Славка испу­гался, послушно кивал головой, выслушивая ее, но от своего Боженьки не отказался. Уж лучше тогда умереть совсем. Хит­рить научился – совсем неслышно к нему обращался. И не захочешь обманывать – да заставят. Не понимал только – от того, что Он помощи у кого-то просит, хуже ведь никому не было? В голове не укладывалось, как этого не понимают вос­питатели и дети?

Все ж, как ни таился, как накрепко губы ни сжимал, пря­ча в себе тайну, а глаза выдавали. В них, сухих, когда били, легко прочитывалось, кому он пожалуется. В отместку за не­уступчивость и прозвали его в детдоме Боженькой. Да и впрямь, среди других сирот был он самым не от мира сего: тихим, слабым, безответным. Другого, смотришь, не успели от непутевых родителей оторвать, а он уже спелым яблочком налился на казенных харчах. Округлились щеки от устойчи­вого питания. Славку же будто червь точил.

По-иному никто из детдомовцев его и не кликал: Божень­ка да Боженька. И все бы ничего, у большинства вон прозви­ща, вообще как у чудовища. А его было совсем не обидным, даже наоборот, если ладком произнести. И всего-то капельку любви добавить. Одна девочка с тонким именем Инка умела так: ласково и певуче. Прибежит к нему в уголок, где он от­дельно от всей братии сидит, быстро-быстро погладит по ко­ротко стриженной колючей головке. «Бедненький мой, Бо­женька», – прошепчет. Все же остальные, чуть что, едва ли не хором вопят: «Бы-ожынька дать тебе по роженьке!» – и как у них языки не поотнимаются. Да выкрутят из рук иг­рушку, если на раздаче досталась.

Не за что им Славку любить: не плачет и не улыбается. Куда скажут – идет, что прикажут – принесет. Словечка в

ответ не вымолвит. В детдом всяких привозят, еще затурканней, чем он, а попробуй тронь! Сверкнет волчьим взглядом и потушит его по-волчьи. Не захочешь связываться. Его щип­нешь, а он тебе в волосы вцепится, как зверек. Славку же, тюху-матюху, разве что ленивый не обидит. Мало кто, мимо проходя, не толкнет или не наградит подзатыльником. А он лишь глянет печальным взглядом куда-то за обидчика, напол­нит глаза легкой влагой, не прольет, с тем и в сторонку отой­дет. Странный мальчик.

«...Боженька, я так хочу, чтобы у меня были мама и папа, помоги мне», – мучительно содрогнулось в его груди. Ни­когда еще так страстно не молил Славка своего заступника. На директора надежды не было, она была одна на всех в дет­доме. Общая, как еда, одежда или игрушки. Только один Бо­женька был его и больше ничей. Одного его нельзя было у Славки отнять и на всех поделить. Лишь он, единственный, мог помочь.

Славка еще один шажочек сделал навстречу, и будто вет­ром подхватило его, опустило на колени к дяде. Дядя что-то пророкотал в ухо – непонятное и смешное. Уху стало ще­котно и приятно. Славка вслушался, но понять ничего не ус­пел, теплая широкая ладонь накрыла голову, провела по ер­шистому затылку.

И Славка узнал, какое оно бывает, счастье. В груди слад­ко обмерло, оказывается, счастье это совсем просто – это когда ты кому-то нужен. И тебе кто-то. Ведь до этого он жил один. Боженька был где-то далеко, его нельзя было увидеть, а можно было лишь просить. Впервые в жизни Славка ниче­го не попросил у него, а тихонько поблагодарил зато, что он послал ему этих людей.

– Ишь ты, какой Боженька! – притиснул его дядя к сво­ей груди горячей ручищей. – Да он самый настоящий му­жик, только вот малость недокормленный!

Славке стало страшновато за себя и за дядю. Сердце ста­ло огромным и, казалось, мерно бухало на всю комнату. По­тому что директор уставилась на них строгими глазами. Дядя же не знал, что она страсть как не любит разговоры про недо­корм. И безбоязно балагурил, что на общественных харчах жиру не нагуляешь, что щи да каша пища наша и все такое прочее. Нет, таких храбрых людей Славка еще не видел. И от этого его переполнял ужас и восторг одновременно. И его уже не так поразило, что директор стушевалась, сделала вид, что ей нужно поговорить с тетей, и отвела ее к столу. А Слав­ке и с новым папой было хорошо.

– Ну, вот и все, кажется, – теплым медом поплыл голос директора. – Прощай, Слава, теперь уже не Окоемов. Слу­шайся родителей. И нас не забывай, навещай. Приезжай в гости, мы все тебе будем рады.

«Как же, приеду... Помнить буду – не забуду», – пропел про себя Славка и легко спрыгнул с колен папы. Встретился с его веселыми глазами и ответил сияющим взглядом. А ди­ректора поблагодарить забыл. Для него она в миг стала чу­жой тетей, как и весь этот огромный шлакоблочный, холод­ный даже летом дом. Ему не терпелось его покинуть.

Глава 3

Счастливый Славка шел по двору, залитому июньским сол­нцем. И с каждым шагом оставлял за спиной все дальше такую бездомную, такую постылую жизнь, что страшно было оглянуться назад. Затылок же чувствовал, как изо всех окон, расплющив носы о стекло, тоскливо глядят ему вслед несча­стные ребятишки. Он и сам однажды так смотрел – когда белобрысую Инку уводили новые родители. В воротах все же не выдержал, обернулся и помахал рукой на прощание. Сразу всем и никому отдельно. Никто и не ответил. Издали все они были на одно лицо: серое и невыразительное. Блед­ные дети. Славка и сам еще с час назад таким же был – ма­локровным. Лето началось, солнце припекало, а как-то не за­горалось. Разве это загар – полоска на шее да руки по ло­коть.

На мгновение тоскливо стало в груди, захотелось еще раз глянуть назад и простить всех сразу, но Славка только по­крепче сжал отцовы пальцы. И с той минуты он стал забы­вать землистое здание. Он и раньше-то не очень верил в то, что все детдомовские – братья и сестры навек. А теперь и подавно стали чужими: и те, кто обижал, и кто нет. Такое ему выпало счастье, что нельзя было отщипнуть от него другим ни крошки.

За воротами их дожидалась белая легковая машина. Та­кая красивая, такая уютная, такая заводная – папа ключ по­вернул, она и завелась с пол-оборота. Понесла Славку прочь из города, оставляя по обочинам сиротские печали. Машина торопливо выпутывалась из городских улиц, а Славке будто воздуха не хватало, как давеча в коридоре. Он жадно вдыхал его полной грудью, поторапливая машину скорее, скорее. Как если бы от нее зависела быстрейшее начало его домаш­ней жизни. По сторонам не глядел – глаза бы его этот город не видели.

Голова его о чем только сейчас не думала, мысли разбега­лись – обо всем хотелось узнать сразу, а как – еще не знал. Наконец, Славка выбрал самое главное, задумался о том, как же ему называть родителей? Папой и мамой еще не смел, а дядей и тетей уже не годилось. Он поразмыслил чуток и вдруг связал: папа Митя и мама Люда. Меж собой они себя этими именами называли. Облегченно вздохнул и поерзал на мяг­ком сиденье – до чего здорово придумано, у каждого по си­денью.

Папа Митя уверенно крутил баранку, а маме Люде делать было нечего, и она время от времени поворачивалась к нему и пыталась заговорить. Но у нее это не очень получалось, будто она никогда прежде с детьми не разговаривала. Славка робко отвечал ей: да, нет, не знаю. Хотел, да не мог ей помочь. Но вскоре решил больше не отмалчиваться, а то поду­мают еще, что у него с речью не в порядке. Собрался с духом и осторожно спросил:

– А чья это машина, ваша или общая?

– Наша, наша, Славка, а теперь и твоя, – великодушно улыбнулся папа Митя, на мгновение отвернувшись от доро­ги. Славка успел лишь разглядеть, какие у него замечатель­ные глаза: темно-зеленые и в рыжую искру.

Некуда, казалось, было уж радость складывать, а еще чу­ток добавилось. Такой уж счастливый денек выдался. «Моя, – попробовал он губами непривычное слово. – Машинка моя, мама моя и папа мой». Коротенькое это слово никак не вмещалось в ставшее огромным сердце, и Славка чуть не заплакал. Но вспомнил, что он уже не детдомовец, и сдержался. С горя не плакал, чего уж от радости-то?

Чуждый, ненужный ему город остался далеко позади. Славка соединял его с детским домом – и тот и другой были созданы для общего шумного жития, – а потому суеверно остерегался. Ему так хотелось полюбить и быть любимым. Место же, откуда он уезжал, не располагало к любви.

Его мягко покачивало на сиденье, изредка подбрасывало, пока он не догадался придвинуться к боковому окошку и креп­ко уцепиться за ручку. Мимо плыла зеленая пушистая земля. Веснушчатая от множества золотистых капель, усеявших мелкую траву. Бело-розовая и сиреневая от россыпи неви­данных цветов. Славка не знал, как назвать всю эту красоту, и пытался во все глаза рассмотреть и запомнить. Ему пред­стояло еще столько всего увидеть и понять, чтобы наверстать упущенное.

В приоткрытое оконце врывался и звучно трепетал ветер. Славка дышал им и не мог надышаться. Голова хмелела, но думалось, как никогда, легко и просторно. В детском доме ум его был стеснен распорядком. Только задумаешься, велят вста­вать, кушать, играть, вновь ложиться. Замешкаешься, кричат: «Окоемов, опять всех задерживаешь!» Славка поежился всем телом и про себя кому-то ответил: «Я не Окоемов, я теперь другой фамилии мальчик». Какая она, он еще не знал, но до­гадывался, что хорошая. И понимал, что вместе с новой фа­милией меняется и вся его сиротская жизнь. Он помолчал немножко, осмысливая понятое, и спросил маму Люду:

– А какая теперь у меня стала фамилия?

– Карташов, – ответила она.

– А имя? – всполошился вдруг Славка. Что-то должно же было остаться на память от прежней, пусть и худой, жиз­ни?

– Имя мы менять не будем, имя у нас хорошее – Слава Карташов, – с таким удовольствием выговорила она, что не выдержала и засмеялась.

И Славка вместе с ней посмеялся – просто так, чтоб по­нравилось. Новое имя – это было бы слишком. Бабушка бы не поняла.

А в это время машина, усердно подвывая, вскарабкалась на такую крутую гору, что у Славки дух захватило. С такой высоты, с такого простора он еще не видел землю. И радост­но изумился, какая она огромная – ни конца ни края. Вдруг ему представилось, как если бы он был птицей и парил в об­лаках: крохотный автомобильчик букашкой ползет по жел­той ниточке дороги. Так это было удивительно, так щемяще и волнительно понимать, что в нем ехал он, Славка Карта­шов.

Под горой что-то коротко блеснуло. Славка проследил глазами: там, внизу, кружила речка, набрасывала серебряные колечки на зеленые ивовые островки. А между ними на соч­ных лужайках бродили черно-белые коровки.

– Коровки, настоящие, живые коровки, – восторженно прошептал Славка, жалея, что так быстро проехали мимо. Но мама Люда его услышала и успокоила:

– Подожди, вот приедем домой, будет у тебя своя коро­ва. И бычок, коровкин сын.

«Идет бычок, качается, вздыхает на ходу», – вспомнил он стишок. И впору было вскрикнуть от восторга, но горло перехватило от непонятного желания. Надо же – о чем ни подумаешь, тут же сбывается.

– А мы одни богатые такие? Или там, где будем жить, еще зажиточные есть? – осторожно произнес Славка.

Машина споткнулась на ровном месте и, пока папа Митя не отдышался, ехала еле-еле. Мама Люда быстрее отсмеялась и выдохнула:

– Ну, не все, конечно, но коровы у всех есть...

Ответ Славке понравился – значит, меньше охотников найдется на его добро. И, успокоенный, принялся рассматри­вать порхающие в небе перышки облаков. Небо то взмывало, то падало вниз. Красное солнышко бежало сбоку, как привя­занное, не отставало. Но, видать, не выдержало, запыхалось, не успело обежать синюю лохматую макушку горы, застряло в синей чаще. И изредка постреливало оттуда ясными луча­ми. Краешек неба в той стороне, где оно осталось, медленно наливался малиновым цветом.

С гор наползала на дорогу густая шевелящаяся тень, но перемахнуть ее не могла, утыкалась в обочину. В воздухе еще висела пронизанная светом золотистая пыль, и в ней носи­лись неуловимые тазу стремительные черные птички.

Славка следил за ними сколько мог, пока усталые глаза не смежились. Сердце его уже не вмещало увиденное и пережи­тое. Вскоре подбородок коснулся груди, и он уже не чувство­вал, как остановилась машина, как мама Люда пересела на заднее сиденье и уложила его голову на свои колени. Он спал крепким беспробудным сном. Славка всегда-то быстро утом­лялся. Детдом каким принял его, ослабленным, таким и вы­пустил на волю.

Все, что с ним было раньше, обволакивалось этим спо­койным сном, начинало забываться, стираться в памяти. И в самом страшном из них не могло ему присниться то, о чем он не помнил. Вряд ли кто мог поведать ему, отчего он в пять лет выглядел трехлетним заморышем. Разве что один из тех окаянных людей, кто забредал в грязную барачную комнату в рабочем поселке. Там Славка родился и неизвестно как су­ществовал, пока сердобольная бабка не увезла его в дерев­ню.

Но те, кто скопом или по одиночке бывали в этой комна­те, и себя-то мало помнили в пьяном кураже, не то что како­го-то мальца. Если кто и мог запомнить, так это трезвые аккуратные дяди, просидевшие однажды с ним целую ночь на­пролет. Да и то не надолго, они столько их, несчастных, пере­видали, что никакой памяти не хватит.

Эти нешумливые дяди караулили его отца, сбежавшего из лагеря. А мать хрипло ругалась на них, глотая из початой бутылки черное вино. Славка сидел на истоптанном грязны­ми сапогами полу, раскачивался и жевал конфеты, которыми его угощали гости. Дни и ночи для него давно уже спутались в клубок, так же как и лица людей. Из всех них он еще мог отделять мать, да и то машинально. К утру она допила вино и ушла, чтобы никогда не вернуться.

Но никто уже не расскажет обо всем этом Славке. О нем давным-давно забыли даже те, у кого цепкая память. Кому он нужен? Свои бы горести унести, чужие не цепляя. Весь этот ужас Славкиных младенческих лет бабушка унесла с собой в могилу. Не выдержало сердце такую родную дочь. Родила на продление жизни, оказалось – на укорот. Смерть ее изба­вила внука от ненужного знания – отчего его жизнь нача­лась не как у всех, а только спустя пять лет. Отчего она так медленно и с натугой расправлялась. Хотя никто его и не спра­шивал: какая она ему нужна, жизнь? Определили эту, вот и живи. Знание это, рассеянное меж случайных людей, не мог­ло исчезнуть бесследно, но и до Славки не дошло. И не дой­дет, не настигнет, надо бы верить. Как ни дико, а все лучше ему было в детдоме в себя прийти и сызнова жить начинать. Славка крепко спал на коленях новой мамы. Ему долго надо было спать, чтобы заспать навсегда черные дни. Сон лечил его худенькое тело, укреплял душу.

Глава 4

Глубокая, сладкая сердцу тишина разбудила Славку. С не­ведомым неизъяснимым наслаждением вслушивался он в нее и медленно выплывал из глубокого сна. Никто не вопил над ухом, не стягивал одеяло, не прыгал по кроватям и не хлопал дверьми. Затуманенные глаза его сначала оглядели чистый белый потолок, потом остановились на прозрачном окне. Оно было таким, будто вовсе не имело стекол, а вместо них в раму была вставлена верхушка малахитовой горы с тонким сол­нечным веером.

Разноцветные искры задрожали на кончиках ресниц. По­кой, неисчерпаемый покой окружал Славку. Он улыбнулся, вспомнив, как теплое солнышко бежало за ним всю дорогу. Пока не приморилось и не осталось ночевать в густом лесу. А вслед за этим припомнил и весь вчерашний счастливый день. И тихо вздохнул – проспал приезд домой. Но не очень расстроился – не мимо же проехал.

Славка свернулся клубком под мягким одеялом, не зная, с чего начать свою новую жизнь. Лежать было тепло и уютно, но любопытство томило. Не терпелось узнать – какой он, его дом.

Наконец выскользнул из-под пушистого одеяла и, шле­пая босыми ногами по шелковистому полу, обошел комнату. Примерился к стоявшему у окна столу. Осмотрел выточен­ную из дерева этажерку, заставленную книгами. Направился было к высоченному зеркально мерцающему шкафу в углу, но на полпути вдруг замер от шороха.

Дверь в комнату плавно отворилась, и в нее вкатился ог­ромный синий самосвал! Прошелестел резиновыми колеса­ми по полу, уткнулся холодным блестящим носом в ногу. Славка, всхлипнув от восторга, присел на корточки. День начинался чудесно! И только легонько погладил ладошкой кабину игрушечного грузовика, как за дверью кто-то громко и знакомо фыркнул. Славка поднял голову и его глаза встре­тились с папиными Митиными.

– Это что, мне? – только и пролепетал он, не в силах выразить свое восхищение.

– А кому же еще? – папа Митя очутился рядом. – Тут, Славка, теперь все твое: и книжки, и игрушки, целый шкаф...

«Мой, моя, мое», – екало всякий раз у него в груди, как он называл новую вещь. Славку тянуло прижаться к его большой и теплой руке, но он стыдился своего желания. Лишь глядел снизу вверх бездонными прозрачными глазами. Ну, что за лицо у папы Мити, бывают же люди с такими замечатель­ными лицами!

У папы Мити были пушистые усы, на подбородке глубо­кая ямка, густые брови нависали над зелеными с рыжей ис­крой глазами. Волнистый русый чуб то и дело сваливался на лоб, и он кивком отправлял его на место. Вот бы когда-ни­будь стать похожим на папу Митю! Наверняка получится, если каждый день внимательно к нему присматриваться.

Папа Митя встретил его пристальный взгляд, смутился отчего-то и крикнул в распахнутую настежь дверь:

– Завтрак готов? Или мы тут со Славкой так и помрем с голоду!

– Готов, готов! – тут же откликнулась мама Люда, по­звенев посудой. По комнате уже плыл такой вкусный запах, что Славкин живот сразу ощутил, какой он голодный.

– Мыться, бриться, одеваться! – скомандовал папа Митя и повел Славку на кухню, к умывальнику. Подчиняться ему было одно удовольствие.

А когда умытый Славка вернулся в свою комнату, на зап­равленной кровати лежали синие брючки с приклепанными карманами и рубашка с погончиками. На полу стояли спортив­ные ботиночки – такие на вид стремительные, что и без него могли побежать. Он быстро оделся в незнакомые одежды, глянул во встроенное в пузатый шкаф зеркало. Оно тут же отразило сияющего мальчика, очень похожего на Славку.

Славка уткнулся носом в свое плечо. Рубашка пахла утю­гом, домом и еще чем-то невыразимо сладостным, чему он названия не знал. Он всей кожей ощущал, что насквозь про­питывается этим запахом. В детдоме вещи так никогда не пахли, а – хозяйственным мылом, хлоркой, чужим телом. Сзади на плечи легонько легли чьи-то руки. Он поднял глаза и в зеркале увидел светлое платье, рассыпанные волосы, внимательные и чуток растерянные глаза мамы Люды.

– Ну вот, совсем другой ребенок, не хуже других, – по­правила она воротничок его рубашки. И вздохнула, как уме­ют вздыхать только взрослые. – Скорее бы уж волосы от­росли.

У Славки уже кончилось дыхание, но он, замерев, не смел вдохнуть, не смел отвести взгляда. Так и стоял, ждал чего-то. Но мама Люда, наверное, не знала, что лучше всего было бы потискать его, не боясь помять новую одежду. Славка с уси­лием сглотнул шершавый комочек в горле и хрипло сказал:

– Вы не бойтесь, пожалуйста, у меня волосы быстро ра­стут...

Тут из кухни донесся голос папы Мити:

– Ну и долго я буду вас ждать, яичница стынет!

За столом мама Люда поставила перед ним большую круж­ку еще теплого молока.

– Будешь каждый день пить парное молоко, быстро по­правишься.

А папа Митя шлепнул на тарелку кусище яичницы, от­