Глава первая
ТЯЖЕЛАЯ ЖИЗНЬ. СКОЛЬКО «Н» В СЛОВЕ «ПУСТЫННАЯ»? НЕПРИЯТНОЕ ПИСЬМО
Спросите в нашем дворе, кто кем хочет быть, сразу затараторят: летчиком, инженером, капитаном. Даже Люська Джурыкина, рыжая девчонка с большими круглыми очками на носу, и та не отстает от мальчишек, говорит: «Изучу весь словарь и буду ученым человеком». Этот «ученый» человек день и ночь носится с толстым словарем под мышкой и шепчет про себя: «Абсурд, авторитет, адвокат, аксиома...»
Только у меня нет любимого дела. Сегодня хочется быть летчиком, завтра – китобоем, а послезавтра – футболистом или пожарником. Один раз я даже клоуном решил сделаться. Пришел из цирка, вымазал лицо красной и зеленой краской и давай выкидывать всякие штучки. Здорово получалось. Ребята просто-таки животы от смеха надорвали.
Из-за этого клоуна целая история вышла. Вечером, когда мы сели ужинать, отец как-то странно посмотрел на меня и спросил:
– Генка, почему у тебя ухо красное? Снова дрался?
– Я сегодня не дрался. Я в цирке был.
Отец встал и начал рассматривать мое ухо:
– Краской выкрасил?
– Я масляную не брал! Даже не знаю, где она лежит. Я акварельной.
– У тебя есть голова на плечах или нет?
О голове это был только первый вопрос. А потом и пошло, и пошло: до каких пор буду хулиганить, почему двойку по русскому языку принес, кто разбил в подъезде стекло...
Выручить меня попыталась моя бабушка, мать отца.
– Ну разве так можно, Паша! – сказала она. –Ты разве забыл, что у него нет матери? Ты же сам был ребенком!
– Пожалуйста, не заступайся! В его годы я уже на хлеб зарабатывал!
Часа два пилил меня отец. Походит по комнате, вспомнит что-то и снова спрашивает: «Кто Люську Джурыкину за косы дергал? Кто в фонтан камней набросал?»
Как будто бы я один во дворе! Камней я и в руки не брал, а Люську за косы таскают все. Даже из соседнего двора мальчишки приходят.
Нет, я просто не представляю, почему мне так не везет. Где что ни случится, всё на меня сваливают. Только и слышно: «Хулиган, разбойник, собачник!» Прямо хоть из дому не выходи!
Между прочим, я так и решил: буду сидеть дома, посмотрю, что из этого получится. Кстати, и занятие хорошее нашлось: я начал писать стихи.
Вначале мне казалось, что писать стихи легко. Придумал какую-нибудь тему и строчи, пока рука не устанет. Но получилось совсем не так. Сидел я целый вечер, а сочинил только несколько строчек. То рифмы никак не придумаю, то с размером не получается. Одна строчка длинная, а другая – короткая, как на костыле. Только на следующий день справился кое-как с этим стихотворением.
Но стихотворение все же получилось хорошее. О весне, кленах, о том, как я стою на берегу реки и «смотрю одиноко в пустынную даль». По-моему, ничуть не хуже, чем у настоящих поэтов. Даже петь можно.
Но петь дома как-то неудобно. Тем более, у меня нет ни слуха, ни голоса. Сел я к столу, притопываю ногой и бормочу:
Смотрю одиноко в пустынную даль,
И в душе моей тихо клубится печаль.
Отец прислушался и спрашивает:
– Ты что шепчешь?
– Стихи читаю.
– Странные стихи. Кто это написал?
Вначале я хотел признаться, а потом подумал: «Зачем торопиться? Пусть сначала напечатают».
Я переписал стихи набело и отправил в «Пионерскую правду».
Жду день, два, три, а стихов моих в газете все нет и нет. Думаю: «Может, письмо затерялось или кто-нибудь присвоил стихи и хочет напечатать под своей фамилией?» И вдруг приходит ответ: «Степа Лучезарный! Просим тебя зайти в редакцию». И подпись какая-то непонятная, с крючком.
Кто же это может быть? Чуковский или Михалков, который сочинил стихи про дядю Степу?
Прихожу в редакцию и узнаю: ни тот ни другой. Повели меня к какой-то женщине в очках. Посадила возле себя, взяла мои стихи и спрашивает:
– Ты Степан Лучезарный?
– Я... то есть не я, это мой псевдоним, а моя фамилия Геннадий Пыжов.
– Так... А стихи ты сам писал?
– Конечно, сам. Два вечера сочинял.
Женщина в очках снова прочла стихотворение, подчеркнула что-то красным карандашом.
– Не нравятся мне твои стихи, – сказала она. – И ошибок много. Как пишется слово «пустынная», сколько надо «н»?
– А сколько у меня?
– У тебя одно.
– Ну, так, значит, надо два. Это я случайно одно написал. Поторопился...
– А какие у тебя отметки по русскому языку?
– За четверть – пятерка, а раньше была четверка. Только это уже давно, в прошлом году...
– Странно. В какой школе ты учишься?
Я хотел снова что-то соврать, но мою мучительницу
вдруг вызвали в соседнюю комнату по какому-то срочному делу.
– Приходи, пожалуйста, завтра, – сказала женщина в очках. – Я должна подробно поговорить с тобой.
Я обрадовался и тут же шмыгнул за дверь.
В редакцию я, конечно, больше не пошел. Хватит и дома неприятностей.
Но стихи писать я все же не бросил. Только теперь посылал их не в «Пионерскую правду», а в другие газеты и журналы.
Врать не буду, там моих сочинений тоже не печатали, но зато как вежливо отвечали: «Уважаемый тов. Лучезарный», «к сожалению», «очень жаль», а однажды даже написали «дорогой». Вот что значит понимающие люди!
Эти ответы я показывал всем во дворе. Не полностью, а только те места, где было написано «уважаемый» и «желаем вам творческих успехов». Ребята просто сгорали от зависти. Только одна Люська не желала ничего понимать. Однажды она даже сказала:
– Никакой ты не уважаемый! Пишешь абсурд и абракадабру, вот тебя и не печатают.
– Что это еще за «абракадабра»? В словаре вычитала?
– Абракадабра – это бессмыслица, а где вычитала – не твое дело.
Нет, вы только подумайте! Люська даже пригрозила, что расскажет отцу, будто я ничего не слушаю на уроках и пишу в тетрадке всякие гадости.
И словарь в платье подложил-таки мне свинью. В том, что это сделала Люська, я не сомневаюсь ни капельки. Раньше я всегда брал у почтальона письма и газеты, теперь же, только зазвенит звонок, отец идет к двери и получает всю почту сам.
Тот случай, о котором я хочу рассказать, произошел в воскресенье.
Только мы сели завтракать – звонок.
– Здесь живет Лучезарный? – спрашивает почтальон.
«Ну, – думаю, – пропал!»
Отец берет заказное письмо и смотрит на меня, как будто бы я убил кого или соседскую кошку чернилами раскрасил. (Такой случай действительно был, но я тут ни при чем. Я только держал, а красили другие мальчишки.)
– Так это ты Лучезарный? –спросил отец и распечатал конверт.
Бабушка услышала непонятный разговор и подошла к нам.
– Из милиции? – спросила она.
– Пока нет. Бери читай.
О том, что было в письме, не стоит и рассказывать. Какой-то литературный консультант предлагал мне бросить писать стихи и заняться «каким-нибудь другим полезным делом».
Подумаешь, птица! Возьму и назло ему не брошу!
Но обиднее всего, что отец поверил консультанту.
– Если не прекратишь эту чепуху, – сказал он, – я с тебя три шкуры спущу! Заруби это себе на носу!
Порки я не испугался, но сочинять все-таки перестал. Очень это дело нудное. Сидишь целый вечер и выдумываешь рифмы: любовь – кровь, речь – печь. Даже голова закружится.
Но вы не торопитесь, не думайте, что я совсем забросил свою тетрадку. Сделать это я не мог. Представляете: увижу чистый листок бумаги, а рука дерг-дерг, дрожит, дрожит.
Долго я думал, что же мне делать, и в конце концов решил: буду писать прозой, без рифмы. Куплю себе толстую тетрадку и в ней опишу Москву, нашу сто сорок пятую школу, отца, бабушку, Люську Джурыкину и вообще всю свою жизнь.
Но я не сдержал своего слова, не написал о Москве ни одной строчки. Почему это произошло, я расскажу дальше.
ТАИНСТВЕННЫЕ РАЗГОВОРЫ. КУДА ВЕДЕТ КРАСНАЯ НИТОЧКА. МЫ ЕДЕМ В БРАТСК
Подумайте сами, разве я могу писать дневник, если у нас дома происходят какие-то непонятные и, я бы даже сказал, таинственные разговоры! По вечерам, когда во всех окнах нашего четырехэтажного дома зажигаются огни, приходят Джурыкины – отец и мать Люськи. Словарь в платье, то есть Люська, тоже тут как тут. Трещит на своем непонятном языке, и при этом учтите – только на одну-единственную букву «а»: амбиция, аналогия, аудиенция. От такой «аналогии» у кого хочешь голова распухнет. Мой отец достает со шкафа большую потертую карту. Все склоняются над ней и водят пальцами взад и вперед, как будто хотят куда-нибудь удрать или открыть новые земли. Меня, конечно, не подпускают на пушечный выстрел. Пока взрослые секретничают, я должен сидеть на кухне и слушать Люськины аффекты, афоризмы и атрибуты.
Что ни говорите, занятие невеселое.
Но что же они все-таки замышляют? Почему все это делается в такой тайне?
Ладно, пусть хитрят. Все равно узнаю.
Как-то после школы я взял карту и начал исследовать ее, как сыщик или следопыт. Первое, что я увидел, – это тоненькая, проведенная красным карандашом линия. Я внимательно проследил, куда ведет красная ниточка.
Ого, далеко, оказывается? А я-то думал, они собираются куда-нибудь в Перово или самое дальнее – в Томилино!
Красная линия начиналась от Москвы, потом бежала вниз – к Казани, Свердловску, Омску, поворачивала к Новосибирску, Красноярску и упиралась в голубое, изогнувшееся серпом озеро Байкал.
Неужели к самому Байкалу задумали поехать?
Я стал прислушиваться, о чем говорят взрослые. Так и есть, наши решили ехать в Сибирь. Своими собственными ушами я слышал, как Джурыкин сказал:
– Если уж ехать, так всем сразу.
Но почему они говорят о поездке шепотом?
Я снова навострил уши. Ночью, когда все думали, что я уже сплю, я услышал такой разговор:
– Ты как хочешь, Паша, а я бросать квартиру не могу. Тут я родилась, тут и умирать буду. А потом, куда я пальму дену, ты только подумай!
Пальма была бабушкина слабость. Двадцать лет назад бабушка посадила пальмовое зерно. Из зерна выросло огромное дерево. Каждое утро бабушка поливала пальму теплой водой и вообще возилась с ней, как с ребенком. В прошлом году Джурыкин бросил в кадушку с пальмой окурок. Бабушка до сих пор не могла простить этого Джурыкину и при встрече говорила:
«Не ожидала я этого от вас! Настоящие соседи так не делают!»
Я лежал и прислушивался, что же будет дальше.
Папа долго молчал, а потом сказал:
– Если не хочешь, мы поедем с Генкой вдвоем.
Я чуть не подпрыгнул от радости. Вдвоем даже интереснее. По крайней мере, никто не будет заставлять по три раза в день мыться.
– Не отдам я тебе Генку, – сказала бабушка. – Разве с твоим характером детей воспитывать! Ребенку нужна ласка, а не всякие крики и упреки.
Бабушка и отец долго спорили и вздыхали. Потом отец сказал:
– Ладно, давай спать. Рано об этом думать. Может, еще и не примут. Посмотрим, что на письмо ответят.
Теперь мне все было ясно. Помешать нашей поездку могли только пальма и какое-то письмо.
Что же это было за письмо? Наверно, отец написал в Сибирь, чтобы его приняли на работу, и теперь ждал ответа. Конечно же, его примут. Таких плотников, как он в Москве раз, два – и обчелся. У отца даже Почетная грамота есть. Она висит в столовой, налево от стола, где я готовлю уроки. Непонятно мне было только одно: почему захотелось в Сибирь и Джурыкину? Подумаешь, не видали там счетоводов! Ну ладно, решили, так пусть едут. Мне до этого нет никакого дела.
Как мы ждали письма, какие еще были у отца и бабушки разговоры, об этом долго рассказывать. Самое интересное и самое главное то, что мы все-таки едем в Сибирь, на строительство крупнейшей в мире Братской гидроэлектростанции.
Провожала нас чуть ли не вся улица. На вокзал пришли не только соседи, но даже мальчишки и девчонки с других дворов. Ну что ж, внимание вполне понятное. Поищите в Москве таких смельчаков, как отец и я. Тайга – это вам не Сокольники или парк имени Горького!
Да, совсем забыл сказать: провожали нас еще бабушка и Джурыкины. Я так и знал, что Джурыкиных не примут на Братскую гидроэлектростанцию, или, как ее сокращенно называют, ГЭС.
Люська мне очень завидовала. Даже плакала. Когда мы прощались и целовались со всеми без разбора, она сказала:
– Мы тоже поедем в Сибирь. Это абсолютно точно. Я тебе говорю авторитетно.
Обещала приехать в Сибирь и бабушка.
– Вот только пристрою пальму к хорошим людям и прикачу к вам, – сказала она на прощанье.
Радио последний раз предупредило провожающих, чтобы они вышли из вагонов. Проводники вынули флажки и стали у дверей, как часовые. Провожающие замахали платками, кепками. Мелькнуло и сразу же исчезло в толпе мокрое от слез лицо бабушки. Поезд шел все быстрее и быстрее.
Прощай, Москва! Прощай, может быть навсегда...
Глава третья
ВЫСОТНЫЙ ТОРТ. СТЕКЛЯННЫЕ ПЕТУШКИ. НА ПОДНОЖКЕ ВАГОНА
Поезд мчит нас уже второй день. Скоро Сибирь, а в вагоне по-прежнему душно и все ходят как расклеенные. Жаль, что редко останавливаемся на маленьких станциях. Чего там только не продают! И жареную колбасу и горячую, посыпанную крупной солью и красным перцем картошку. На больших станциях этого нет. В тележках на резиновых колесах продают только бутерброды, консервы и теплую воду, от которой слипаются губы, а язык становится красным, как будто его натерли свеклой. Женщин с корзинами и ведрами к вагонам не подпускают. Только увидит милиционер, сразу же кричит:
– Куда! Вот я вас в отделение!
На какой-то станции отец вместе с другими пассажирами ходил к директору ресторана.
– Что же это у вас, дорогой, нет ничего в буфете? Даже редиски не найдешь, я уже не говорю о манной каше.
О манной каше отец сказал потому, что дал слово бабушке кормить меня кашей утром, вечером, а если можно, то и днем.
Директор ресторана очень обиделся и начал кричать:
– Вы говорите – ничего нет? Пойдемте!
Он повел пассажиров в конец зала и показал на буфетную стойку:
– Смотрите, даже торт есть!
Под круглым стеклянным колпаком, точно таким, как я видел в музее, лежала огромная бело-розовая гора. Посредине стояло шоколадное высотное здание с красной звездой на шпиле. Вокруг здания были живописно разбросаны зеленые цветочки.
– Прошлогодний? – спросил отец.
– То есть как это – прошлогодний? К Первому мая заказывали.
Но торт, хотя он и был первомайский, мы не купили. На следующей большой станции отец дал мне пять рублей и сказал:
– Может, огурцов купишь. Только смотри не отстань от поезда.
Проводник сообщил, что поезд стоит пятнадцать минут. До базара же, который виднелся за забором, было самое большее десять минут хода в оба конца. В запасе получалось целых пять минут, или, как говорят взрослые, целая вечность.
На столах я увидел много огурцов: маленьких, с черными листиками укропа на боках, и больших – желтяков. Если такой огурец надкусить, а потом прижать пальцами, из него как из пожарной кишки, выскочит струйка воды. Я купил несколько желтяков, два красных петушка и одно моченое яблоко.
Я даже и не предполагал, что петушки, которые напоминают по вкусу обыкновенное оконное стекло, могут натворить столько бед. Не успел я отгрызть второму петуху хвост, как вдруг слышу – гудит. Конечно же, это наш паровоз. Хорошо еще, что забор был низкий, а то не видать бы мне как своих ушей ни бурых медведей, ни Братска.
Перемахнул я через забор – и вдогонку поезду. Сзади в это время кричат: «Держи вора, лови его!» Ничего себе история: не только от поезда отстанешь – еще и в тюрьму неизвестно за что посадят.
Но поезд я все же догнал. Не свой вагон, а самый последний – международный, с крутыми ступеньками и медными блестящими ручками. Поезд уже шел на всех парах. В ушах свистел ветер, из-под колес били прямо в лицо мелкая пыль и острые камешки.
Вначале путешествие на подножке мне даже понравилось, но затем начали уставать руки. Я бросил покупку. Огурцы закружились в вихре воздуха и покатились под откос. Тут уж не до желтяков. Того и гляди, угадаешь под колеса. Пикнуть не успеешь, как они расчирикают тебя на тридцать шесть частей.
Я проехал еще немного и вдруг почувствовал – начала кружиться голова. Ноги мои подогнулись, и я стал медленно сползать вниз. Страх придал мне силы. Я подтянулся на руках и снова прильнул спиной к холодной, пыльной двери вагона.
– Откройте, откройте! – закричал я и начал колотить ногой в дверь.
В ответ ни звука. Покачиваясь на поворотах, поезд мчался все вперед и вперед. Мимо проносились телеграфные столбы, будки путевых обходчиков; мальчишки, которые мелькали иногда на откосе, махали руками, стрелочники смотрели из-под ладони и грозили вслед кулаком. Но вот наконец вдали показались высокая водонапорная башня, белое здание вокзала, и поезд начал сбавлять ход. Я с радостью спрыгнул на перрон и пошел к своему вагону.
Отца в купе не было. На полке, где лежали мое одеяло и толстая тетрадь в толстой блестящей обложке, сидели незнакомые люди и начальник нашего поезда. Они размахивали руками и о чем-то спорили.
Только я вошел, шум прекратился. Женщина, которая ехала вместе с нами в купе и за всю дорогу почти не сходила с верхней полки, увидела меня и сказала:
– Вот, пожалуйста! Отец побежал телеграмму давать, волосы с горя рвет, а он вот он, этот хулиган!
Начальник поезда щелкнул щипцами, как будто бы хотел пробить во мне дырку, как в билете, и спросил:
– Где был?
Хотя я и не должен давать отчет начальникам поездов, но все-таки ответил:
– Ходил за огурцами.
Все переглянулись, а начальник поезда снова щелкнул щипцами:
– Где же огурцы?
– Выбросил.
С верхней полки сползло и шлепнулось на пол одеяло; вслед за ним показались ноги верхней пассажирки. Она плотно прикрыла дверь и сказала:
– Не выпускайте его, а то он снова сбежит.
Тут и отец пришел. Он посмотрел на меня измученным и каким-то безразличным взглядом, сел на скамейку и подпер щеки кулаками. Так он и сидел, пока поезд не тронулся. А когда колеса снова застучали, заторопились в свой бесконечный путь, совершенно ни к кому не обращаясь, сказал:
– Лучше бы я тебя в Москве оставил...
СТАРИННЫЙ ПРИЯТЕЛЬ ИГОШИН. ПЕРВАЯ НА АНГАРЕ. НА ДНЕ МОРЯ
Отец следил за каждым моим шагом. Стоило отойти от двери, уже кричит:
– Куда? Сядь сейчас же на место!
Нечего сказать, жизнь настала!
А за окном все одно и то же: горы, леса и снова леса. Темные, глухие. Лишь изредка мелькнет в стороне тропинка, колодец с высоким «журавлем» да болото с черной стоячей водой.
Я взял тетрадку и начал записывать все, что со мной случилось в дороге. Но писать в поезде трудно: столик дрожит, буквы прыгают одна на другую. Напишешь, а потом и сам не разберешь, что там такое, – сплошные каракули.
Скоро показался Новосибирск. Мы с отцом сходили на почту и послали в Иркутск телеграмму. Только здесь я узнал, что в Иркутске у нас есть старинный приятель Игошин. Не у меня, конечно, а у отца. Игошин был с отцом на Первом Украинском фронте, а теперь работал в Иркутске на каком-то заводе.
– Погостим у него денек-два, – объяснил отец, – а потом поедем в Братск. От Иркутска до Братска – рукой подать.
После Новосибирска мы ехали еще почти два дня. Все пассажиры устали, то и дело поглядывали в окна и спрашивали проводника:
– Наш поезд не опаздывает?
Но всему бывает конец. Кончилось и наше путешествие.
Поезд подкатил к большому, подкрашенному голубой краской зданию и остановился. В вагон, расталкивая пассажиров, вошли носильщики. Стало шумно, все засуетились, заволновались.
– Пошли, Генка, – весело сказал отец. – Вон Игошин с цветами стоит.
Игошин расцеловался с отцом, похлопал меня по плечу, сказал «молодец» и повел нас к выходу.
Домой ехали на «Москвиче». Игошин вел машину и все время рассказывал об Иркутске. «Посмотрите туда, посмотрите сюда!» Только успевай верти головой.
Из окна машины я впервые увидел знаменитую сибирскую реку Ангару. Под мост, по которому мы ехали, мчался голубой, в солнечных блестках поток. Вдалеке мелькали лодки рыбаков, деловито шел против течения буксирный пароход. Жаль, что в этой реке нельзя купаться. Даже в самые жаркие дни вода в Ангаре холодная как лед. Но я все равно попробую. Не зря же я ехал в такую даль!
Между прочим, Игошин рассказал, что Ангару называют единственной дочерью Байкала. Будто Ангара удрала от своего отца к реке Енисею. Как Байкал ни злился, как ни бушевал, ничего у него не вышло: непокорная дочь Ангара не вернулась. Байкал окончательно рассвирепел. Он отломил от скалы огромный камень и со всего размаху бросил вслед дочери. Но Ангара даже камня не испугалась. Обошла его с двух сторон, вырвалась из плена и снова побежала вдаль.
Но хватит о воде. Расскажу лучше о том, как нас принимал и угощал старинный приятель Игошин.
На столе у Игошина было столько еды, что я просто растерялся. Хоть целую неделю сиди за столом, не справишься – и омуль, и свежие огурцы, и колбаса, и крабы, и пельмени. Посреди стола лежал даже торт. Правда, не такой, как мы видели на вокзале, а немного поменьше и без высотного здания.
Отец осмотрел все закуски, потер руки и вдруг спросил:
– А манной каши у тебя нет?
По-моему, Игошин даже обиделся:
– Я не знал, что ты любишь манную кашу!
– Я не для себя. Генке надо. Представляешь, за всю дорогу не съел ни одной ложки.
– А зачем ты его пичкаешь манной кашей? Парень, если не ошибаюсь, в шестом классе учится. Ему мужская пища нужна, а не манные каши.
Отец смутился:
– Видишь, какое дело... бабушке его обещание дал. Неудобно слово нарушать.
Игошин взял с тарелки большой ломоть черного хлеба, положил сверху несколько кружочков колбасы и протянул мне.
– Ешь, – сказал он. – А бабушка на меня не обидится. Когда я приезжал в Москву, она тоже пыталась пичкать меня манной кашей.
Приехали мы к Игошину еще до захода солнца, а ели нашу мужскую пищу часов до десяти вечера. Когда есть уже всем надоело, Игошин предложил:
– Знаете что? Давайте спать, а завтра я повезу вас на Байкал. Быть в Сибири и не посмотреть на это чудо-море просто позор.
Отец сразу же согласился, а потом посмотрел на меня хмурым взглядом, как Байкал на свою непокорную дочь Ангару, и сказал:
– Поедем только в том случае, если Геннадий будет себя прилично вести.
Эти проклятые станционные огурцы просто выводят меня из терпения! Неужели отец будет вспоминать о них всю жизнь!
Ночь пролетела, как одна минута. Когда я проснулся, на плите уже танцевала, вызванивала на закипевшем чайнике крышка, а за окном Игошин хлопал дверцами «Москвича».
На стол в холостяцкой квартире Игошина собирать долго не пришлось. Все здесь лежало, как мы оставили вчера: и омуль, посыпанный сморщенными колечками лука, и недоеденные крабы, и застывшие пельмени.
Есть никому не хотелось. Мы поковыряли вилками в тарелках, выпили по стакану чая и отправились в путь.
«Москвич» бежал по извилистой, мокрой от росы дороге. Справа сверкала в первых лучах солнца Ангара, темнела высокая, покрытая лесом гора. На той стороне реки шел товарный состав. За ним, цепляясь за деревья, тянулся длинный хвост серого дыма.
Вдалеке показались высокие холмы рыжей глины, замелькали решетчатые стрелы подъемных кранов. Когда мы подъехали ближе, то увидели, что вся река перегорожена огромной насыпью. Я даже глазам своим не поверил. Куда же теперь течет река? Повернула назад, к своему отцу Байкалу?
Я присмотрелся и увидел возле правого берега узкие ворота. В эти ворота рвалась, с шумом и ревом неслась голубая Ангара. По косогору ползли один за другим огромные самосвалы. Они подъезжали к обрыву и сваливали в реку глину и тяжелые камни.
– Скоро уже и этих ворот не будет, – сказал Игошин. – Когда реку перегородят, здесь разольется огромное Иркутское море.
– А зачем надо перегораживать реку? – спросил я Игошина. – Как – зачем? Здесь будет первая на Ангаре, Иркутская гидроэлектростанция. Разве ты не знаешь?
Вот так новость! Оказывается, на Ангаре строят не только Братскую ГЭС, куда ехал работать отец, но еще и Иркутскую.
Мы постояли на берегу, полюбовались плотиной первой на Ангаре, Иркутской ГЭС и поехали дальше.
Дорога была пустынной. Вокруг – ни кустика, ни дерева. Только изредка встречались какие-то разрушенные дома и кирпичные печи с высокими закопченными трубами. Люди, которые жили здесь раньше, переселились в новые места. Поторопились они не зря. Когда плотина Иркутской ГЭС перегородит реку, вода разольется по ложбинкам и оврагам, затопит огороды, тропинки, дорогу, по которой мы ехали с Игошиным к Байкалу.
Впервые в жизни я ехал по дну моря. Но радость от такого необычного путешествия была неполной. Вот если бы ребята с нашего двора могли видеть, тогда дело другое. А то и рассказать некому. Даже Люськи нет... Она хоть и словарная заноза, но слушала всегда с большим вниманием и без конца повторяла: «Это настоящая аксиома, я тебе авторитетно говорю!»
Я задумался о Москве, о Люське и даже в окно перестал смотреть.
Вдруг Игошин говорит:
– Генка, смотри, шаманский камень.
Я прильнул к окошку. Впереди, у того самого места, где Ангара вытекает из Байкала, темнел большой камень. Справа и слева от него пенилась, клокотала вода. Если верить легенде, этим самым камнем старик Байкал и запустил в свою непокорную дочь Ангару.
Но больше всего меня поразил не камень, а сам Байкал. Вот это море! Ни конца ни края. Куда ни посмотришь – ровная свинцовая гладь. Вдали тянутся ввысь снежные шапки Хамар-Дабана. Прошло несколько минут, и Байкал вдруг стал темно-зеленым, затем синим, голубым, сиреневым. Он то искрился, то хмурился, наливался какой-то грозной, таинственной силой.
Игошин вышел из машины и снял фуражку.
Я тоже сдернул с головы кепку и тихо, чтобы никто не слышал, сказал:
– Здравствуй, Байкал!
СЛАВНОЕ МОРЕ, СВЯЩЕННЫЙ БАЙКАЛ. КОТЫ. МОКРАЯ КУРИЦА
Игошин предложил проехаться по Байкалу.
– Гулять так гулять, – сказал он. – Пошли. Может, уговорим капитана.
У причала покачивался на волнах катер «Альбатрос». На палубе с трубкой во рту стоял молоденький моряк в полосатой тельняшке и фуражке набекрень.
– Товарищ капитан, – вежливо сказал Игошин, – нельзя ли нам покататься на вашем катере?
Капитан вынул трубку, примял пепел большим пальцем и снова начал курить.
– Товарищ капитан, я спрашиваю...
– Я старпом, – солидно и кратко ответил моряк.
– Товарищ старпом, нельзя ли нам...
Старпом даже не дал договорить Игошину:
– Нельзя. Пассажиров не возим.
– Я вас понимаю, но они добровольцы, едут на Братскую ГЭС...
Старпом снова вынул трубку, оглядел меня и отца с ног до головы:
– Вы в самом деле добровольцы?
Но отец почему-то обиделся. Он отвернулся от старпома и стал глядеть в сторону.
– Чего же вы отворачиваетесь? – спросил старпом уже другим тоном. – Я же не хотел вас обидеть!
Короче говоря, старпом извинился перед отцом, отец – перед старпомом, они пожали друг другу руки, и все, к моей великой радости, пошли на палубу. Через несколько минут мы уже плыли по Байкалу. Над головой ярко светило солнце, в стороне громоздились высокие скалистые берега, темнели глубокие заливы. Отец с Игошиным сидели на корме, а я стоял возле капитанской рубки и смотрел на старпома. Мне очень хотелось зайти в рубку и подержаться за рукоятки штурвала. Но об этом нечего было и думать. Старпом стоял будто из камня вытесанный – суровый, молчаливый и неприступный.
Часа через два мы причалили к пристани Большие Коты. Вначале я думал, что здесь и в самом деле водятся большие, злющие коты. Но оказалось, коты – это вовсе и не коты, а обувь из сыромятной кожи. Узнал я об этом от старого бакенщика с какой-то странной фамилией Нетудышапка.
Бакенщика мы увидели на берегу. Он сидел возле небольшой, в два окна, избушки и красил красной краской фонарь.
– С прибытием! – сказал бакенщик. – На Коты наши покрасоваться приехали?
Мы познакомились, сели на траву и завели разговор.
– Почему у деревни такое смешное название? – спросил отец.
Бакенщик удивленно поднял седые брови.
– А что ж в нем смешного? – спросил он. – Нет, оно не смешное, а скорее печальное...
Нетудышапка оставил фонарь и начал рассказывать. Я не стал зря тратить время, примостился с тетрадкой на траве...
– Пиши, пиши, – сказал бакенщик. – Может, товарищи твои прочитают про наши Коты.
В истории о котах действительно не было ничего смешного. Коты – это обувь каторжан. Много раньше бродило в сибирских лесах беглых каторжников. Подойдет такой каторжник к Байкалу, напьется воды, помоет ноги, наденет свои коты – и снова в путь-дорогу.
Не всем удавалось уйти от злого глаза и меткой пули стрелка. И до сих пор в таежной чаще можно встретить потемневший от дождей и непогод крест на безымянной могиле беглого каторжника.
– У царских чиновников разговор был короткий, – сказал Нетудышапка. – Чуть что – сразу же: «Кругом! В Сибирь!», и только. Даже с детишками проститься не дадут. Точно как в песне:
Две пары портянок,
Две пары котов,
Кандалы на ноги –
И в Сибирь готов.
– Откуда вы все это знаете? – поинтересовался отец.
– Сам эти коты носил, – неохотно ответил Нетудышапка. – Помещика я одного топором решил...
– А почему у вас такая фамилия? – спросил я.
Нетудышапка улыбнулся:
– Стражники поймали меня возле Байкала. Задержали, значит, и повели допрос: «Из какого острога убег, как фамилия?» Острога, говорю, не помню, память слабая, а фамилие мое – Нетудышапка. Ну вот, всыпали мне ремней – и снова в острог. С тех пор я и стал Нетудышапкой. Привык... А настоящая моя фамилия Федоров, Василий, значит, Лукич Федоров...
Мы посидели еще немного с Василием Лукичом, потом простились и пошли смотреть драгу.
Драга – это что-то вроде парохода. Только в середине у нее не каюты, а большие машины, которые размельчают и промывают землю, а потом добывают из нее золото. Золото мы тоже видели. Оказывается, ничего интересного. Только одни разговоры: «Ах, золото!»
На столе, обитом железными листами, стояла обыкновенная миска, а в ней лежали какие-то тусклые желтые комочки.
– Попробуйте поднять, – сказал начальник прииска.
Ого! Не тут-то было! Миска с золотом весила больше, чем двухпудовая гиря. Я насилу сдвинул ее с места.
Мы бродили по берегу, собирали байкальскую губку и разноцветные, обточенные водой камешки. Настроение у всех было очень хорошее. Отец снял гимнастерку, подвернул штаны и шлепал босыми ногами по воде. Брызги разлетались во все стороны, вспыхивали в воздухе, как крохотные цветные фонарики. К берегу причалила большая рыбачья лодка. Мы подошли к рыбакам и стали осматривать улов. Рыбы было пропасть. И маленькая, и средняя, и большая, в руку длиной.
– Сколько штук поймали? – спросил я рыбака, который бросил рыбу в плетеную корзину.
– Сколько поймали – вся наша! – весело ответил рыбак и бросил мне блестящую рыбку. – Лови голомянку.
Удивительная это рыба голомянка! Тело у нее почти прозрачное. Игошин приложил к голомянке клочок газеты, и я, будто сквозь тусклое стекло, прочел: «Суббота».
Рыбак заметил, что мы проводим с голомянкой такие опыты, и сказал:
– То не рыба, а просто золото. И рану жиром ее можно залечить, и ожог. А про вкус и говорить нечего – за уши от котла не оттащишь.
Вот бы написать об этом Люське в Москву! Ни за что не поверит. Только сверкнет очками и скажет: «Абсолютное вранье».
Но я Люську не осуждаю. Если бы не видел голомянку собственными глазами, тоже не поверил бы.
Когда лодку разгрузили, отец предложил еще сходить в тайгу, но Игошин посмотрел на часы и сказал:
– Пора. Опоздаем на «Альбатрос».
И мы чуть-чуть не опоздали. Когда подошли к причалу, «Альбатрос» уже отдавал концы.
– Скорее! – крикнули матросы. – Разве не видите – баргузин поднимается!
Байкал потемнел, нахмурился. Высокие волны с белыми гребешками бросались на катер, окатывали палубу мелкими холодными брызгами. С севера задувал упругий, порывистый ветер баргузин. Красный флажок на мачте горел быстрым живым огнем.
Отец стоял неподалеку от капитанской рубки. Высокий, плечистый. Ветер рассыпал по лицу русые волосы. Лицо у отца спокойное и какое-то торжественное. Крупные брызги покрывали крутой лоб, ползли по щекам.
– Иди сюда! – крикнул отец.
Покачиваясь, широко расставляя ноги, я пошел по палубе.
Отец обнял меня за плечи, прижал к себе и, пересиливая ветер, запел свою любимую песню:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди...
Катер бросало из стороны в сторону. Казалось, еще минута – и волна смоет меня, бросит в черную пучину. Мне стало страшно. Бежать, спрятаться в каюте, плотно закрыть глаза и уши, ничего не видеть и не слышать!..
– Пойдем отсюда, папа, пойдем! – закричал я.
Отец наклонился ко мне. Улыбнулся широко и радостно:
– Что, орленок?
И вдруг он все понял. Молча взял меня за руку и повел в каюту.
Внизу топилась железная печка, и на ней позванивал , дужкой большой белый чайник.
– Садись, – сказал он и указал глазами на скамью возле печки. – Сушись... мокрая курица.
Отец ушел на палубу, а мне стало обидно и стыдно. Я хотел подняться и идти вслед за отцом, но катер вдруг бросило в сторону. Он накренился и стал проваливаться куда-то вниз. Я закрыл глаза, замер в тревожном, страшном ожидании.
Скоро пришел отец, в расстегнутой гимнастерке, мокрый, счастливый.
– Пошли, Генка, – сказал он, будто между нами ничего не произошло. – Сейчас будет пристань.
Наш суровый старпом уверенно привел катер в порт. А когда прощался, сказал:
– Струсил, парень? Ну ничего, это бывает С Байкалом, брат, шутки плохие. Глубина почище чем в Каспийском море. Километр семьсот сорок один метр. Запомни, пригодится в жизни.
Старпом четко бросил руку к козырьку, добавил:
– Желаю удачи, товарищи добровольцы!
Но на этом наше великое путешествие на Байкал не закончилось.
На обратном пути в Иркутск мы заехали к приятелю Игошина, в село Николы. На Байкале все названия необыкновенные: то Большие Коты, то Николы. Но самое удивительное то, что приятеля Игошина тоже звали Николой. У Николы было двенадцать сыновей – Гриша, Степа, Костя, Олег, Андрей, Вася, Слава, Платон, Максим. Детей было так много, что для них, наверно, и имен уже нельзя было придумать. Так это или не так – не знаю, только последних трех сыновей, так же как и отца, звали Николами. Большой Никола никогда не путал своих сыновей и знал их всех в лицо. Маленькие Николы отлично понимали, чего хочет отец и какого Николу зовет. Крикнет отец: «Никола!» – идет один Никола, как раз тот, который нужен отцу. Крикнет второй раз: «Никола!» второй идет...
Мы целых два часа сидели у байкальского рыбака Николы. Он сварил уху из хариуса и накормил так, что мы чуть не лопнули. Я очень хотел поиграть с сыновьями большого Николы, но время уже было позднее, и отец сказал:
– Поехали. И так уж загулялись.
Только сели в машину – мне захотелось спать. Я прислонился к сиденью, и сразу же все поплыло, закружилось перед глазами. Когда машина стукалась о какой-нибудь камень, я просыпался и видел перед собой три яркие звезды. Они хитро подмигивали мне и говорили:
«А мы вовсе и не звезды. Мы три Николы большого Николы из села Николы».
Глава шестая
ТРАМВАЙ В ТАЙГЕ. СНОВА НЕПРИЯТНОСТИ. БРАТСК
В Новосибирске, когда мы отправляли телеграмму Игошину, отец говорил: «От Иркутска до Братска – рукой подать». Но оказалось, это не совсем так. Мы с отцом сделали огромный крюк. Надо было сходить не в Иркутске, а на станции Тайшет. А уже оттуда по новой северной дороге Тайшет – Лена ехать до Братска. Но Игошин успокоил:
– Не волнуйтесь, я вам все устрою, даже благодарить будете.
И старинный приятель действительно сдержал свое слово. На следующий день он прибежал с работы и сказал:
– Скорее собирайтесь! Сейчас в Братск идет машина с добровольцами.
И вот мы уже в пути.
Ехать удобно и мягко, как на перине. Добровольцы набросали в кузов сена, а сверху постелили большой брезент. Правда, пыль немного надоела. Она вырывалась из-под колес серыми тучами, проникала во все щели. Скоро все стали черными как черти. Только зубы и глаза поблескивали.
Часа через два мы приехали в Ангарск. Город увидели неожиданно. Еще минуту назад ехали по лесной просеке, меж двух рядов высоких сосен, и вдруг наперерез нам промчался и скрылся за деревьями новенький трамвай. Это был не сон и не сказка. Машина свернула с просеки и покатила по ровной, как стрела, улице. Справа и сл
