ИНТЕРЕСНО ЖИТЬ
Вот уже несколько лет подряд я приезжаю на Братское морс, в деревню. К Валентину, своему университетскому другу. Когда-то новое море, новая жизнь в этих краях, страсть к рыбалке, охоте увели его сюда.
В деревне я снова вспоминаю, что туманы обещают грибные дни, июльское парное тепло – добрый урожай, а ясные закаты и высокий полет ласточек – вёдро. И все имеет смысл. И все имеет отношение ко мне. Поднимется ветер, пойдет снег, разыграется море, полетят гуси – все это и предопределяет там мою жизнь.
Всегда с радостью приезжаю в этот дом. Трудно подобрать слова, точно передающие это ощущение, слова прозрачные, легкие, ускользающие. Быть может, всё дело в том, что люди, живущие в этом доме, давно стали частицей моей судьбы частицей моего я...
С Валентином мы познакомились давно, в самом начале студенческой жизни. Приехал я в ту пору из поселка, пыльного, лишенного всякой зелени, далекого от рек. И, видимо, потому зеленый мир, живая вода вызывали во мне тихий восторг. И даже рассказы о далекой и близкой тайге, о кострах, ночевках, речных переправах слушались как волшебные сказки. Валентин учился на географическом и практику проходил то на Байкале, то в других не менее счастливых местах. А на четвертом курсе, прервав на год учебу, ушел с геологической экспедицией в район будущего Братского моря. Изредка я получал от него письма и завидовал его костровой бродячей жизни. И я не удивился, что, когда пришло время распределяться на работу, Валентин выбрал Братское море, которое еще только рождалось.
Просторный дом Валентина стоит на самом берегу моря. Нужно лишь выйти за ограду, пройти узкую полосу соснового леса, и вот оно – море. Ширина водохранилища здесь небольшая – четыре-пять километров. Но если отвернуть чуть вправо, в сторону островов, то и в восемь не уложишься. Тихое и ласковое в безветрие, море свирепеет, стоит только посвежеть ветру-верховику. И горе тому, кого застанет непогода далеко от берега. В такой час свинцовая волна бьёт в крутой песчаный берег, подмывает его. С обвальным гулом рушатся в воду глыбы земли, рушатся в воду деревья. Как-то мы с Валентином оставили большую лодку на воде и забыли о ней, а когда началась буря и мы прибежали на берег – море разбило лодку в щепу.
Море было новое, а наши привычки еще пока оставались старыми. Совсем недавно здесь текла неширокая речка, впадающая в Ангару, и лодки на ней были маленькие, и любой ветер с непогодой не могли поднять на реке многотонный вал. Но прошло время, и мы научились уважать новое море.
И вот уже несколько лет подряд я приезжаю в этот дом. Еще издали пытаюсь понять, всё ли в доме по-прежнему, все ли благополучно. И хочется верить – всё хорошо. По-прежнему висят на заборе, рядом с калиткой, два подвесных мотора. В свое время я пытался говорить Валентину, чтобы он не вводил в грех какого-нибудь слабого человека, убрал моторы в сарай, но Валентин отмахнулся: никто не возьмёт. И мне приятно, что прав. И калитка не на запоре. Да и дом, даже если нет хозяек, скорее всего, не на замке. Нет у Валентина такой привычки – дом замыкать, опасаться недоброго человека.
Гостя около калитки встречают собаки. Они вываливаются откуда-то из-за сарая веселой гурьбой, поднимают залихватский лай.
– Лада, Найда! – пытаюсь я усовестить старожилов двора. Собаки конфузливо замолкают и тут же пытаются исправить оплошность излишним вниманием.
Собачья свора на первый взгляд кажется велика, но это только на первый взгляд, да и то для стороннего человека. Ну, как можно обойтись без умницы Лады, породистого черно-крапчатого сеттера? И тайга сразу же станет другой, если не будет тебя сопровождать веселая и обидчивая лайка Найда. И без лохматого собачоныша Гордея трудно обойтись, хотя все его достоинство – в неистощимом оптимизме. Каждая собака со своим характером, со своей судьбой.
Если сказать, что в большой сибирской деревне, где живет Валентин, каждый второй человек мужского пола рыбак или охотник, – значит сказать о людях черную неправду. Там каждый рыбак и охотник. А если встречается человек, равнодушный к рыбацким снастям и ружью, то на такого смотрят с горестным недоумением.
На первые же деньги, заработанные еще в геологической экспедиции, Валентин купил ружье. А потом – второе. В один из моих приездов в деревню Валентин показал коллекцию из пяти отличных ружей. И был счастлив. И некстати вспомнилась мне давняя встреча с общим университетским знакомым, который, едва мы поздоровались, спросил, сколько я имею костюмов? Работали мы тогда, кажется, но второму или третьему году, похвастаться мне было нечем, а знакомец, словно того и ожидая, с гордостью сказал, что у него только дорогих три костюма. Я рассказал о своей обиде Валентину. Он заговорщицки понизил голос:
– А у меня и рабочего костюма нет. Лишь эти штаны. Жена ругается.
Сказал он это довольно тихо, но из соседней комнаты тотчас появилась Светлана.
– Вы что тут шепчетесь? Я ведь все слышу. Ты посмотри на него, – это она уже мне. – Скоро на уроки ему не в чем ходить будет. Стыд просто. А он на ружьях помешался.
С тех пор прошло немало лет, и Светлане уже давно нет причины расстраиваться, что у мужа нет должного костюма.
Как-то я попал к своим друзьям, когда Валентин и Светлана только что вернулись из отпуска. В первые же минуты встречи Валентин не удержался похвастать:
– Ты знаешь, какой мы Свете подарок купили? Уже перед самым отъездом из Москвы, когда уже, сам понимаешь, и денег-то почти не оставалось. Зашли случайно в комиссионку... В общем, сам сейчас посмотришь.
Валентин приносит... ружье.
– Держи. Ты посмотри, ты посмотри на него только внимательно.
А ружьецо действительно славное, мимо такого трудно пройти: грациозное, если можно так сказать о ружье, с тонкими стволами, украшенное гравировкой.
– Изящное, как...
– Как юная женщина, – попытался я острить.
– А что, пожалуй, подходит.
Улыбка у Валентина счастливая.
Когда Валентина не оказалось рядом, Светлана доверительно сообщила:
– Ты думаешь, это ружье мне куплено? Это он себе подарок сделал. Хотя искренне убежден, что мне. Ну, а я вид делаю, что очень довольна.
Светлану я знаю тоже давно, всего года на два меньше, чем Вальку, и тоже ещё со студенческих времен, и потому давным-давно относимся друг к другу весьма доверительно.
– Зато это ружье надолго задержится у вас в доме. Как-никак официально оно твое.
– Пожалуй, ты прав, – серьезно соглашается Светлана. – Да вообще-то это ружье мне нравится. Правда, отдача у него немного резковатая.
«Отдача резковатая». Это что-то новое в речи Светланы. Сказывается влияние Валентина. Я никогда не думал, что услышу от нее такие слова: Светлана всегда была какая-то слишком домашняя и городская, что ли. А вот: довелось услышать.
Почти каждый раз, приезжая к Валентину, я нахожу в его коллекции новое ружье, но не нахожу какого-нибудь из прежних.
– Подарил, – отвечает Валентин на мой вопрос.
К таким ответам я привык: сколь велика у Валентина страсть покупать ружья, столь же нравится ему их дарить. И в моей квартире висит тяжелое садочное ружье прекрасного боя – подарок Валентина.
Трудно рассказывать о человеке, которого хорошо знаешь. Мне хочется рассказать о Валентине обстоятельно, полно, а в памяти возникают отдельные случаи
Вот мы на полузатопленных островах. В то время я еще только привыкал к ружью, трудно учился стрелять по летящей птице, чаше всего стрелял в белый свет и, конечно, мечтал об удачном выстреле. Мы прятались в низкорослом, доходящем до пояса, сосновом подросте и ждали уток. И дождались. Вначале где-то на грани воды и неба появилось комариное облачко. Облако стало расти, приближаться заполнять собою небо. Никогда больше, ни прежде, ни потом, не видел я враз так много уток. Они шли плотным валом, шли так низко над водой и островами, что можно было отчетливо различить каждое перышко на их светлых брюшках. Воздух уплотнился и могутно гудел под взмахами сотен крыльев. И было ясно: подними ружье, нажми курки – и из лавины уток две-три непременно упадут. С восторгом смотрел я на эту живую жизнь, и что-то мешало мне поднять ружье, а когда решился и изготовился стрелять, услышал сдавленный Валькин крик:
– Не надо. Не стреляй!
Потом уже, когда небо опустело, я спросил Валентина:
– Ты это чего – не стреляй?
– Не надо было стрелять... Вообще не надо было стрелять...
Я-то теперь знаю, что не надо было стрелять. Быть может, тогда я еще смутно, но почти понял, что на охоте не всегда надо спешить хвататься за ружье, и что это не охота, когда всех забот у тебя – поднять ружье и нажать курки.
И сейчас, много лет спустя, перед глазами видится: синяя вода, зеленые маленькие сосны, полузатопленные острова, и над всем этим плотной завесой идут утки. И густой воздух гудит под их сильными крыльями.
Или другой вспоминается случай. Хотя какой случай? – ведь ничего и не случилось особенного, но вот вспоминается тот холодный осенний день.
За окном непогода, и мы сидим около жарко топящейся печки. Сквозь ее кирпичные бока сочится сухое тепло. В доме тихо и уютно. Еще вчера мы думали плыть на рыбалку. А утром встали – куда поплывешь? Низкие серые тучи. Холодная сырость пропитала весь мир. И мы сидим около печки, листаем журналы и тоскливо смотрим в окно: день пропал. И потому еще больше хочется на море, к островам.Но – непогода. Даже Димка, сын Валентина, не рвется на улицу. А это уж совсем редкость. Даже собака Лада получила сегодня разрешение находиться не на улице, а в доме, правда, только в прихожей. Лада положила голову на низкий порожек и умиротворенно смотрит на хозяина. Через минуту оказывается, что Лада и переднимилапами, перебралась через порог. А так вроде все по-прежнему: как лежала, так и лежит. Валентин не выдержал, улыбнулся наивной собачьей хитрости. Улыбка чуть заметная, но Лада уловила ее и поняла по-своему: она уже в комнате, благодарно и виновато машет хвостом. Хотя кого бояться? Светланы в этот час дома нет.
Ничего не случилось, а вот булькнула неосознанная радость в груди.
Крупный кот по имени Васька, любимец Валентина, с достоинством вышел из соседней комнаты, мягко прыгнул на колени к хозяину, ласково заурчал.
– Окунька Ваське надо. Заскучал Васька без окуней.
Кот услышал знакомые слова, заурчал сильнее, просительно выгнул спину, потерся о хозяина.
– Уважить бы надо Ваську.
– Достоин того.
– А чего тогда сидим?
Всего-то вот такая малость и нужна иногда бывает, чтобы рыбачий азарт окончательно овладел душой, и никакая мокреть и стылость не могли бы уже удержать человека дома.
Потом уже на острове, отогреваясь около костра под зашитой брезентового навеса, Валентин с удовольствием ворчит:
– Если б не нужда гнала, разве пошел бы я в такую погоду на рыбалку. Да ни в жисть.
Такая вот «нужда» угнала как-то его за море по неокрепшему еще льду. Море только день или два как стало, лед еще был тонкий и прозрачный, потрескивал и, казалось, прогибался под тяжестью человека, но Валентин ушел на тот берег. К вечеру он не вернулся, а ночь наступила кромешно темная, без звезд. Опасаясь, как бы Валентин при возвращении не сбился с пути, мы разожгли на берегу большой костер. Первые дрова уже почти сгорели, когда в темноте бесприютной ночи послышались чертыхания, и Валентин появился в свете костра.
– Это вы хорошо придумали – костер, – простуженным голосом похвалил Валентин. – Я бы в сторону ушел.
Потом, отогревшись, Валентин рассказывал, как было страшно переходить ночью морс, как трещал лед, и откуда-то из темноты под ноги шла вода. Вода намерзала на валенках, валенки становились тяжелыми, неуклюжими и очень скользкими. Ножом он срезал с подошв ледяные наросты, но это помогаю ненадолго.
– Жить тебе надоело, что ли? – сказал я ему тогда. – Какой леший тебя по такому льду погнал?
Валентин ответил серьезно:
– Нет, тут ты не прав. Жить я люблю. Даже очень люблю. Мне интересно жить. Именно интересно. Ты понимаешь?
Валентина я вроде понимал. Я знаю, что он очень любит свою школу, свою работу, но и не представляет своей жизни без нового моря, без тайги и всего, нередко многотрудного и рискованного, что с нею связано.
...Обычно в конце зимы от Валентина приходит письмо с планами на лето. Пришло такое и нынче:
«Мне все чаще и чаще стали сниться утки. Видно, где-то на юге утки повернулись носами в нашу сторону.
На отпуск Светлана сманивает меня в Европу. Согласия я еще не дал: гораздо интереснее было бы побродяжничать по дальним уголкам моря. Как и где думаешь провести лето? Пиши».
И я, конечно, напишу.
НОЧНЫЕ КОСТРЫ
Вот и прогорел закат. Только на западе у горизонта небо да края облаков чуть тлеют, словно остывающие угли далекого костра. Утки еще летят, но стрелять по ним уже не стоит: и не выделишь хорошо, а собьешь какую случайным выстрелом – вряд ли найдешь в набухшей темнотой траве.
И прошел азарт охоты.
В той стороне, откуда завтра взойдет солнце, темень плотная, тяжелая. И из этой тяжелой плотности нет-нет, да и вырываются утиные табунки. Словно спасаясь от неведомого, торопливо падают в заросшие травой мелководья. Упадут – и нет их. Увидишь, как мелькнут над водой быстрые тени, услышишь посвист крыльев, а затем слабый всплеск воды. И нет их. И тишина. Все поглотила сырая темень
По времени судить – так рано совсем, а вот ночь уже. И до рассвета далеко-далеко. Каких-нибудь две недели назад в этот час было тепло и солнечно, а сегодня... Тяжелая темень, бесприютный ветер, стылая сырость.
И надвинувшаяся ночь тяготит, заставляет беспричинно тревожиться, присушиваться. К темноте, к самому себе. Чувствуешь осенний холод. Одиночество. И трудно объяснить это состояние ночного одиночества, безотчетной тревоги. Будто пришло оно нерастраченным из дальних далей от тех свирепых и беззащитных пещерных волосатиков, бережно передаваемое от отца к сыну, от отца к сыну. «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова». И так до наших дней.
И даже убитые утки сейчас не так радуют. Они уже не тревожат душу, не будя счастливый азарт. Эти утки – просто намокшая мертвая птица.
Сегодня я стрелял совсем близко от табора, и мне нужно только обогнуть узкий залив, пройти по-над берегом сквозь мокрые кусты – и вот наш стан. Сейчас табор выглядит запустело, словно люди покинули его давным-давно: бесформенные в темноте спальники, подернутые влагой дрова, холодный, прибитый к земле пепел кострища. К деревянному обрубышу притулился заледенелый и мятый котелок.
Под спальником у нас припрятан небольшой запас бересты и сухого хвороста. Скрученная трубкой молочная береста загорается от первой спички. Огонь захватывает ломкий хворост, лижет толстые обрубыши. Дым идет густой, едучий, но постепенно светлеет, и огонь прорывается наверх. У костра – светло как днем, огонь высветил ближние сосенки, а дальше, за сосенками, темнота стала плотней, весомей.
Но внутри светлого круга хорошо: тепло и даже немного празднично. Языки пламени пляшут магический древний танец: в бесконечном повторении и бесконечной неповторимости перемежаются, сплетаются, опадают и взлетают золотые, белые языки пламени. И не знаешь, зачем смотришь на это колдовство. И не смотреть невозможно.
С рождением костра табор ожил. И все теперь: и спальники, и дрова, и соседки, и взбулькивающая под берегом вода, и ветер, и шорох усохших трав – воспринимается по-другому. И главное – у костра нет уже того одиночества.
Кое-где на берегах моря зажглись костры. Но они редки, эти костры, два-три на весь окоем. И далеки: крошечные желтые мотыльки.
Сегодня вечер впервые осенний, и, видно, потому одного костра для души мало, и хочется, чтобы у огня сидели еще люди. Ведь это очень хорошо – сидеть у огня среди людей и быть одним из многих.
Но скоро приплывет Валентин. Он появится со стороны скрытого сейчас темнотой маленького острова. Вначале услышу тихие всплески весел, потом на воде загустеет темное пятно и появится наша лодка.
И верно, за шорохом трав, за накатом волны угадываются всплески воды под веслами. И темное пятно – вот оно. И вот уже Валентин вытаскивает лодку на берег.
– Ну, как стрелял? – спрашивает он и идет к костру.
Валентин любит костры большие, буйные и радостные, как языческий праздник. Мой костер его не устраивает, он уходит в темноту и возвращается с большим сутунком на плечах. Выбеленный морем сутунок, видно, долго лежал под солнцем, загорается сразу. Валентин идет за дровами еще раз и еще, и теперь наш костер гудит могуче и торжествующе.
Мы не спешим варить ужин: осенняя ночь длинна. И лишь поставили кипятить чай в большом котелке. Лежим у костра, смотрим на звезды в редких разрывах туч, на воду, на отражение звезд в воде.
Костер наш горит жарко и ровно, он будет так еще долго гореть. Быть может, кто из рыбаков и охотников, увидев наш костер, сядет в лодку и приплывет к нам. Если он, конечно, сейчас один.
Нынче на вечерней зорьке я расстрелял много патронов, а добыл две утки. Говорю об этом Валентину: патроны приходится заряжать ему.
– Все правильно, – говорит он. – Я где-то читал, – там это выдавалось за рассуждения умного селезня: чтобы убить одну утку, охотники тратят чуть ли не три килограмма дроби. Так что ты не расстраивайся.
Но я-то знаю, что для Валентина этот расчет не подходит: стрелок он, не в пример мне, хороший.
– Как-то обидно этот селезень считает. Не берет он во внимание наше день ото дня растущее мастерство.
Валентин подталкивает подгоревшее бревешко дальше в огонь – и в черноту неба взвиваются красные искры.
Не брал, вернее. Дело в том, что его вскоре нашли в камышах убитым. И в голове у него сидела всего-навсего одна дробина.
Пляшут языки пламени. Огонь жертвенника и огонь праздничного костра – в одном кругу. Сходятся, расходятся, растворяются друг в друге и рождаются друг из друга огненные ленты.
Где-то слабо затарахтел лодочный мотор. Скоро стало понятно, что лодка идет в нашу сторону: звук быстро нарастал. А потом стало видно на воде темное пятно и, белый бурунный за ним след. У самого берега на лодке выключили мотор, и лодка по инерции плавно вползла в освещенный костром круг. Из лодки, прямо в малую воду, ступил человек. Хлюпая броднями и погромыхивая длинной причальной цепью человек вытащил нос лодки на берег, обмотал цепь вокруг ближней коряги и подошел к костру. Щурясь от яркого света и улыбаясь исходящему сухим жаром костру, поприветствовал застуженным голосом:
– Здорово, мужики.
– Здорово, – ответили мы враз.
Наш гость расстегивает телогрейку, чтобы тело скорее пропиталось теплом, тянет навстречу теплу руки.
– Хотел свой костер ладить, да ваш увидел. Дай, думаю, поплыву. Ночевать, принимаете?
– Места хватит.
Гость идет к лодке и возвращается с тощим, видавшим виды рюкзаком. Он домовито располагается у костра, достает из рюкзака прокопченный мятый котелок.
– Чаек сейчас поставим.
– Да у нас уже кипит.
Валентин встает, отворачивая лицо от жара, снимает с костра бурлящий котелок. Из жестяной коробочки насыпает на ладонь, а потом бросает в котелок заварку. И, чуть помедлив, добавляет еще. И тотчас к запахам осенней ночи примешивается вязкий аромат чая.
Смотрю на гостя. Невысокий, плотный. Дубленое, в крупных складках лицо. Потертая, но добротная и удобная одежда, высокие болотные сапоги. На поясе широкий в самодельном деревянном чехле нож. Обычный рыбак и охотник-любитель.
И гость по-приятельски смотрит на нас.
И, странное дело, с какой-то светлой уверенностью вижу, он знает, что мы ему рады. А он рад нам. Мы не расспрашиваем, да и вряд ли будем расспрашивать друг друга, – кто, да зачем, да откуда. Просто мы – человеки, а все остальное сейчас – мелкие, незначительные подробности. Важно ли мне знать его имя, знать, где он живет? Мне важно сейчас, что он человек, что он живет на одной со мной земле и у нас с ним сейчас один костер.
Тихо на море. Тут всплескивает о борта лодки короткая волна, еле слышно вздыхают за спиной под слабым ветром молодые сосны. Гудит могучей силой наш костер.
– Скоро гусь, должно быть, пойдет, – говорит наш новый приятель.
– Должен бы.
Должен бы. Время к тому идет. Ночи все холодней и длинней, осыпается березовый лист, а в непогоду посыплет с неба теперь, скорее всего, не дождь, а сне: Повалит снег, и появятся в наших краях перелетные гуси.
Валентин подбрасывает в костер дрова и с большим котелком идет к морю за водой. Он останавливается у самой кромки берега, смотрит, слушает и говорит:
– Едет кто-то. На веслах. Близко уже.
Теперь и я уже слышу, как поскрипывают в море уключины, как взбулькивает вода под спокойными веслами.
Впереди длинная осенняя ночь...
ТУМАН
Тяжелы осенние туманы. В безветрие они плотно лежат на воде, они вспухают, растут и, как перекисшее тесто из квашни, выползают туманы на низкие берега.
И тогда – где солнце, где твой дом, где твои дороги?
Мы ночевали на маленьком острове, расположенном километрах в двух от берега. Здесь несколько островов, вытянутых в линию наподобие Курильской гряды и удаленных друг от друга метров на двести-триста. Утром и вечером над островами утиный перелет. Мы немного постреляли вчера и особенно надеялись на утро. Но под утро упал туман. Плотный, вязкий. Об охоте нечего было и думать. А где-то совсем рядом, в затопленных кустах, плескались невидимые утки, перекликались сытыми спокойными голосами.
– Слышь, крякаш голос подает? – спрашивает Валентин. – Солидно так ка-ка... А это – чирок.
Оставалось одно – ждать. Вот подует ветер, сомнет безмолвную неподвижность тумана и, разорвав это заглохшее месиво, разнесет его по дальним хребтам и лесам. Или солнце наберет силу и растопит, иссушит туман. Тогда мы и постреляем. А пока одно – ждать.
Ни вчера, ни позавчера мы не ладили ранних костров, чуть отбившись ото сна, влезали в настывшую одежду и спешили на примеченные с вечера места. А сегодня – костер. Мы сидим у костра, пьем горячий чай, согревающий тело и душу. И пьем.
Мне давно не приходилось видеть такого тумана. Неподвижный. Непроглядный. Вроде все видишь: вот руки, вот костер, вот палатка. Но чуть поднял глаза отовсюду бельмастая неподвижность, слепота. Отовсюду небытие, бесконечность. Опустишь глаза – да нет, вижу. Вот руки, вот костер.
В такие туманы хорошо слагались и рассказывались страшные сказки. О водяных, о леших. Слагай сказку, смотри, как оглядываются в сладком страхе слушатели – не стоит ли кто за спиной, не тянет ли из тумана руки – и сам невольно оглянешься.
А время идет. Вот уже и костер прогорел, и чай давно выпит – туман все такой же плотный, как и был. Валентин начал беспокоиться.
– Ну, охота охотой... Все равно уже ничего не получится. Домой как попадать будем? Я не позднее одиннадцати обещал быть.
Я и сам знаю, что ему скоро плыть в деревню. Об этом еще с вечера разговор был. Но куда тут поплывешь – хуже, чем ночью.
А хотя, постой, светлеть вроде начало. Вон той коряги еще совсем недавно не было видно, а теперь видно. И хорошо видно. И до нее никак не меньше двадцати метров.
А неплохо уткам в тумане. Кормежка в этих местах добрая – не надо никуда лететь – и безопасно. Не приблизится охотничья лодка – как в таком тумане плыть? – не раздадутся смертоносные выстрелы. А случись и появится охотник, тоже беда невелика: два гребка широкой лапой – и нет утки, растворилась в белой темени. Потому и голоса у уток сейчас спокойные, домашние.
Ждать да догонять – хуже всего. Так говорят. Насчет «догонять» не скажу, да и не верится мне как-то в это. В погоне – страсть, азарт. А вот насчет «ждать» все точно. Тяжко ждать.
Придерживаясь берега, решил побродить по острову. Без ружья. Просто так, чтобы скоротать время. Шел неспешно, не таясь, но и без лишнего шума: захотелось поближе подойти к утиным голосам. Вышел на острый, заросший кустами мысочек. Некуда дальше идти – только обратно. И впереди, и справа, и слева – вода, трава, камыши. Приглядел славное место и сел. Но уток не слышно стало. Шел сюда, слышал – здесь были. А нет вот. Молчание, тишина.
Я сидел, видно, задумался и не сразу заметил, что мир снова наполнился звуками: тихими всплесками, успокоенным покрякиванием, шорохами трав.
И опять прошло сколько-то времени. То ли туман еще больше поредел, то ли ветерок потянул и очистил близкое ко мне мелководье, но я увидел уток. Их было много. Я еще, пожалуй, никогда и не видел мирную утиную жизнь вот так близко. Будто не дикие сторожкие птицы перед тобой, а деревенские крякухи, уплывшие случайно далеко от хозяйского двора. Они ныряли за водорослями, охорашивались, вели тихие разговоры. И я не жалел о ружье, да и сама мысль о ружье могла показаться кощунственной. Хотелось просто сидеть и смотреть. Быть может, сидел бы еще долго, но поведение уток вдруг резко изменилось. Короткий кряк – и все быстро и без суеты исчезают в тумане.
На таборе костер уже прогорел, и угли залиты остатками чая. И наши походные вещи – спальники, палатка, котелки, ружья – «бутор», как называет их единым словом Валентин, – уже в лодке.
– Плыть надо.
В общем-то, плыть, видимо, можно. Если взять прямо от острова, если взять; только прямо, то минут через десять мы должны подойти к берегу. А потом взять вправо и вдоль берега. Трудно будет переплыть еще широкий залив, но как там быть – оно само покажет.
Мотор завелся сразу. Мы поплыли. И теперь только бы выдержать курс. И вроде выдерживаем. Правда, туман, который там, на острове, показался нам не таким уж и густым, здесь вдруг снова набрал силу. Куда бы ни повернул глазами слепота.
Споро идет лодка. За кормой – пологий бурунный след. И чего это мы раньше не выплыли? – вон ведь как все просто. Нужно только выдержать направление. А держать точное направление короткое время – вон ведь скорость какая – совсем нетрудно.
Но скоро приходит беспокойство. Десять минут прошло – да нет, даже больше прошло, – а берега все еще не видно.
И еще пять минут прошло.
А потом мы перестали следить за временем, мы просто гнали лодку вперед сквозь бельмастый туман и надеялись теперь лишь на привычное «авось». Но и надежда на «авось» убывала с каждой минутой: по нашим подсчетам, скоро должен кончиться бензин. Валентин уже дважды поднимал бачок, прислушивался к взбулькиванию и сокрушенно качал головой. Мы, было, уже совсем собрались выключить мотор, когда развеется туман, бензин нам очень понадобится, – но чуть в стороне от курса лодки туман заметно потемнел, и стали вырисовываться размытые контуры деревьев.
– Земля! – закричат Валентин не менее радостно, чем матрос Колумба, узревший Америку.
На берегу под тальниковыми кустами стоял мужичок в брезентовом плаще и с интересом смотрел на нас.
– А я вас давно слышу, – сказал мужичок, как только мы заглушили мотор. – Кругами вы ходили. Я уж кричал вам. Да где там, разве докричишься?
– Это куда ж мы приплыли? Выше деревни мы пристали или ниже?
Мужичок непонимающе смотрел на Валентина.
– Так на острове ж мы. А в деревню вон туда, – и показал в туман.
– Что-то ты путаешь, паря.
– А чего мне путать? Я тут и ночевал.
Но Валентин никак не хочет смириться.
Братское море – новое еще морс, и бывшие холмы, ставшие теперь островами, еще не имеют устоявшихся, общепризнанных имен. Каждый охотник и рыбак дает им пока названия свои, для собственного обихода. Мир в этих краях еще молод, как на другой день после сотворения.
– Не-ет, ты постой. Это на каком же таком острове?
Валентин и мужичок разговаривают громко, чуть даже нервно, чертят на песке карту. Наконец, голоса становятся спокойнее. Истина установлена.
– На острове мы. Помнишь, я тебе показывал, – Валентин обращается ко мне. – Остров, на котором старые сосны растут?
– Во-во, – поддакнул мужичок.
А время идет. Идет время. Валентин то и дело на часы смотрит.
– Не пойму я, чего вы блудили? – удивляется мужичок. – Сейчас я домой подамся. Хотите – вместе поплывем. Только держитесь за мной следом, и все.
Услышав недоверие в моем голосе, мужичок сказал заносчиво:
– Будто первый раз.
Чтобы плыть, нам нужен был бензин: бачок совсем легкий стал, и на дне его лишь слабые всплески. Наш новый попутчик дал бензин не без душевной боли, с тяжелым скрипом, но все-таки дал.
– Вы только следом за мной держитесь, – сказал он и завел на своей лодке мотор.
Лодка проводника очень быстро набрала скорость, и мы продержались за его кормой очень недолго. Мы хоть не видели и не слышали лодку за шумом своего мотора, но уверенно продолжали идти следом: на спокойной воде широкая полоса воздушных пузырьков.
Но только вот какое дело: полоса вроде чуть влево клонит. А немного погодя пришла уверенность: проводник наш липовый, и мы опять не туда плывем.
– Глуши мотор!
Пока мы мешкали – глушить, не глушить мотор, туман в одном месте чуть потемнел, и мы опять увидели берег. Криков восторга при виде берега уже не было, и мы причалили лишь в надежде, что удастся определить, где мы находимся.
А берег странно знаком. Очень и очень знаком. Неподалеку от воды – старое кострище. И люди были здесь совсем недавно: костер был залит водой, но над пеплом еще дрожит слабый парок. А вот банка из-под консервов...
– С приездом, – говорит Валентин.
Я и сам уже вижу, что это место нашего табора. Вот здесь стояла палатка, вот здесь мы брали воду, а вот, кстати, и котелок, который как-то изловчились забыть.
– Самое время чайку попить.
Голос у Валентина веселый. Да и мне не грустно. Скорее, даже весело. И причина веселья, на первый взгляд, больше чем странная: мы не можем пробиться сквозь туман, не можем с ним совладать – вот и весело. А то все было как-то до будничности просто: и расстояние теперь – хоть до Чукотки – не расстояние, и погода теперь, особенно в городе, почти не замечается, а тут тебе на – бьемся с туманом около самой деревни и пробиться не можем.
Потом уже в городе рассказал я об этом случае своему старому приятелю.
Старик, – сказал он мне. – Ты лучше послушай, что я тебе расскажу... Вот Ангара у нас. И всегда я ее воспринимал как декорацию. Не больше. Ну, течет, цвет от погоды меняет, трамвайчики беленькие по ней, по реке, бегают. Если не декорация – то кино. А вот недавно сели мы в лодку семь человек – кого бояться? – ну, и перевернулись. Катер нас спасал. Вот тогда-то я и понял, что Ангара и могучая, и глубокая, и стремительная, и бесконечная. С тех пор я смотрю на Ангару новыми глазами. И эта новая Ангара мне больше нравится. Интересной она стала, живой. Вот как-то так.
Вот как-то так.
ОБИДА
Найда – лайка. Может быть, не чистой породы, но лайка. Определить, чистой, породы или не чистой, трудно: ее еще щенком нашли. Отсюда – Найда. Хвост, как и полагается лайке, колесом, острые ушки торчком, ну и – лает: на белку, на бурундука, на глухаря. Мастью Найда черная, с белыми чулками. Ростом маленькая, аккуратная. К людям Найда добрая, хозяину своему, Валентину, по-собачьи (не случайно говорят, – «по-собачьи») предана. И нрав у Найды веселый.
Были последние числа апреля, лед на море еще как-то держался, но у берегов темнели широкие разводья. У Валентина выдались два свободных дня, и мы решили сбегать на ту сторону, за море: на той стороне, по словам Валентина, много косачиных и глухариных токов. Но охотиться мы не собирались, хотели только порыбачить со льда, и когда Найда увязалась за нами. Валентин не очень строго пытался ее прогнать. Найда это отлично поняла, с полчаса бежала нам вслед на большом расстоянии, а когда от дома стало далеко, догнала нас, приластилась, и, как ни в чем не бывало, побежала впереди. Как и положено уважающей себя собаке-лайке.
Через разводье на берег мы переправились на резиновой лодке. Собака, привыкшая доставать уток из ледяной воды, переплыла бы разводье сама, но Валентин позвал ее в лодку, и Найда. приняв это как особую милость совсем пришла в хорошее настроение, облизала хозяину лицо, а выскочив на берег, распластываясь в беге, принялась описывать широкие круги.
День весенний, прозрачно-голубой от неба и ожившей воды, в зыбкой зеленой дымке, дрожашей над просыпающейся тайгой. Днем Найда нам не мешала. А ночью с собакой так и совсем хорошо, – предупредит, если кто будет подходить к костру.
На холмистой вырубке, на узкой полосе между морем и лесистым хребтом присмотрел Валентин косачиный ток.
– Завтра утром, если настроение будет, сходим, – пообещал Валентин. – Большой ток.
Ночлег мы выбрали в лесу, неподалеку от опушки. Здесь тихое безветрие, да и к тому же и костер, спрятанный за деревьями, не помешает птицам слететься на токовище.
Море выбросило на берег много плавника, выбеленного солнцем и волнами. Дров на ночной костер мы не пожалели. А чтобы спать было удобно и не холодно снизу от мерзлой земли, принесли с берега доски.
Это первая моя лесная ночевка в нынешнем году, и все для меня радостно, и все воспринимается необычайно остро. Слышен запах разогретой хвои, летней текучей смолы, прелой летней земли. Могуче гудит костер, улетают вверх красные искры и теряются в черной пустоте. Открывают глаза воспоминания, разбуженные бродяжьим духом весны, разбуженные ровным шумом тайги, ветром, пропахшим тающим снегом, древним дымом костра. Бездумно глядишь на костер, и все мироздание – в этом костре. И нет волнений, и нет ничего плохого, и ты вечен, как вечен огонь.
Найда свернулась клубком неподалеку от костра, спит, и лишь острые уши ее чуть заметно вздрагивают. Иногда Найда поднимает точеную морду, смотрит в темноту и равнодушно прячет нос под белой лапой.
Утром мы проснулись от зябкой прохлады. Костер уже прогорел, небо серое еще, и лишь на востоке, в просвете меж деревьев, видна чуть заметная розовость восхода.
– Пойдем на ток? – спрашивает Валентин, и я чувствую, что спрашивает он просто так и, откажись я, он все равно пойдет на ток. Он опоясывается патронташем и берет ружье.
Найда, заметив сборы, радостно оживляется, машет хвостом, скалит белозубую пасть.
– Задача, – говорит Валентин. – Найда нам весь ток разгонит. Хотя...
Валентин ловит собаку, достает прочную бечевку и привязывает Найду к шершавой сосне.
– Так-то будет спокойнее.
Найда ничего не понимает, рвется с привязи. Мы чувствуем себя немного виноватыми перед нею и, взяв ружья, уходим. Найда скулит, но мы идем быстро и не оглядываемся.
Не успели пройти мы и полсотни метров, как сзади послышался легкий шум. Мы оглянулись и увидели бегущую Найду. Найде, видимо, показалось, что мы ее не бросили, а только лишь пошутили, и она всем видом показывала, что шутку оценила и рада этой шутке.
– Бечевку перекусила, – сказал Валентин. – Придется возвращаться в табор.
На табор Найда шла неохотно. Она никак не могла понять, зачем нужно возвращаться обратно.
На таборе Валентин извлек из рюкзака капроновый шнур и подозвал к себе Найду.
Валентин привязал собаку на таком коротком поводке, чтобы она никак не смогла достать зубами шнур. Глаза Найды сделались тоскливыми, больными.
– Да пойми ты, не могу я тебя взять на ток. Ты лучше вещи наши покарауль.
Найда слушала и печально, по-старушечьи, мигала глазами.
Найда догнала нас через сотню метров.
Валентин сел на мох и грустно посмотрел на свою помощницу.
– Ну, что мне с тобой делать?
Найда заботливо и успокаивающе лизнула его в нос.
А небо светлело вес больше и больше. Бесследно исчез серый сумрак, восток был уже не розовым, а белым от чистого весеннего солнца. А где-то неподалеку кипела битва на косачином току.
– Ну уж нет, – Валентин решительно встал. – На току я сегодня все-таки буду. Идем обратно, – сказал он Найде жестко.
И мы снова на таборе.
Веревочный ошейник Найда не перегрызла, не порвала, а просто лапами стянула его через голову. Найда помахивала хвостом, радостно и чуть виновато скалилась: дескать, вот я какая, виновата я немного, но уж очень хочется мне на охоту пойти.
Валентин внимательно осмотрел табор, что-то прикидывая в уме, и его взгляд остановился на нашем объемистом рюкзаке. Он быстро развязал рюкзак и, взяв его за углы, вытряхнул содержимое на желтую прошлогоднюю траву.
– Иди, Найда, сюда, – сказал он мстительно.
Для Найды рюкзак оказался даже просторным. Наверху – лишь голова. Найда. сообразив, что ей из мешка не выбраться, заскулила.
По