ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Миша Ерофеев, 19 лет.
Лида, медсестра, 18 лет.
Смерть.
Мать Лиды.
Агния Власьевна, главврач госпиталя.
Пана, медсестра.
Няня.
Два слепых мальчика.
Афоня Сидоров.
Матрена, жена Афони Сидорова.
Дети Сидоровых:
Катя.
Афоня-младший.
Ваня
Старшина Шестопалов.
Рюрик.
Восточный человек.
Попийвода.
Старичок-философ.
Полковник.
Два солдата-pазгильдяя, несколько раненых больных и санитарок.
Игрок.
Болельщик.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Полное затемнение. Тишина. Постепенный нарастающий раскат грома, и вместе с грядущим громом во всю мощь, как обвал: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...» Отдаляется, глохнет песня. На нее наплывает хаос звуков: крики, морзянка, взрывы, свист пуль, вопль мин, удар по железу. Но над всем этим преобладает один какой-то пронзающий все тело, сердце, звук, похожий на звон дисковой пилы, режущей металл. Отчетливей, внятней слышны крики: «Огонь! Огонь! Бей его, падлу! Бей! Огонь и дым! Зависла!.. Мина зависла! Вот зараза! Вот зараза!»
Разгорается свет, выявляя койки, палату, посреди которой стоит стол. За столом, возле керосиновой лампы, прикрытой газетным абажуром, сидит девушка в белом халате. Читает. Темнеет квадрат окна. В этом квадрате неровными жилами переплелись ветви дерева. В палате продолжается война: «Огонь! Огонь! Пр-рицел четыре! Трубка шесть...» Вдруг громко и отчетливо: – Хочешь жить – копай землю! – В углу на койке подскакивает огромная фигура в белье.
ДЕВУШКА (читавшая газету). Вы что, Шестопалов?
ШЕСТОПАЛОВ. Ничего, Лида, ничего. Война снится. Все война... Как Афоня?
ЛИДА. Спит пока. Снотворное действует, Но вообще-то...
ШЕСТОПАЛОВ. Ах ты... Не уберег мужика! Не уберег... И все отделение угробил... Ах ты... Нельзя на войне промахиваться никому, разведчику и подавно. А-а-ах...
ЛИДА. На войне кто не воюет, тот, наверное, и не ошибается.
ШЕСТОПАЛОВ (смотрит на нее удивленно). Так оно... Да вот тут-то, тут-то согласья нет. Я мог, мог... Внимательней, собранней надо быть. А-ах ты... Как там молодежь-то?
ЛИДА. Тоже спят. Вертятся только без конца.
ШЕСТОПАЛОВ. Воюют. Тоже воюют. Мишка, сибирячок-то, после операции как?
ЛИДА. Все прекрасные слова высказал. Отошел. Спит. (Встрепенулась, что-то заметив.) Одну минуточку, товарищ старшина, одну минуточку. (Вытягивает шею, всматривается.) Ну так и есть! Только отвлекись, забудься, она уж тут как тут!
В противоположном углу палаты высвечивается койка. Возле койки Миши Ерофеева, облокотившись на спинку, стоит Смерть, и меланхолическая улыбка трогает ее смазливое лицо с накрашенными губами. Смерть одета в черное диковинное платье, подол которого, разделенный на широкие ленты, антрацитно сверкает, по нему искрят ночные звезды.
МИША. Ты кто?
СМЕРТЬ. Смерть.
МИША. Чья?
СМЕРТЬ. Пока не разобралась спросонья.
Подбегает Лида, загораживает собой больного.
ЛИДА. Пошла отсюда! Пошла вон!
СМЕРТЬ. Чего-о-о?! Ты, пташка...
МИША. Сказано тебе – катись! Сталыть, катись колбаской!
СМЕРТЬ. Грубиянишка! (Треплет Мишу за щеку.) При девушке, при милосердной сестре такие выраженья! Эх-хе-хе! Охамеешь с этой солдатней! Ну ладно, покедова! Я, кажется, койкою ошиблась. (Поет.) Что-то с памятью моей стало... (Вздыхает.) Считаю с вечера, считаю – и ошибусь голов на тыщу. Работы гибель! (Целует пальчики.) Гудбай, как говорится на одном острову... (Передвигается от койки к койке, напевая.) А умирать нам рановато, пусть помрет лучше дома ж-жена!
МИША. Вот распустилась, зараза, за войну! Во обнаглела!
ЛИДА. Уж распустилась так распустилась! Властвует!
СМЕРТЬ (склоняется над Афоней Сидоровым). Как ты тут, болезный? Не сподобился еще?
АФОНЯ (слабо борется со смертью). Уйди! Уйди! Креститься начну... Матюгом покрою...
СМЕРТЬ. Напугал! Я этих матюгов перетерпела-а-а! И в таких-то условиях женщина работай!..
АФОНЯ. Какая ты женщина! Ты – зло!
СМЕРТЬ. А зло на чем замешено, мужик?
АФОНЯ. Н-ну, на добре.
СМЕРТЬ. Вот то-то и оно-то! А я – как избавленье от всего.
АФОНЯ. Поди ты! Покрою! Правда, покрою!..
СМЕРТЬ. Не посмеешь! В последние часы мои клиенты суеверны. Давай-ка поторапливайся! Дюжишь, дюжишь... Другой бы околел. Обход мой продолжается. Косьба идет. Большая косьба...
За сценой слышны крики: «Смерть! Смерть!»
Иду, иду! Чего вы орете? Вас много, я одна... (Исчезает во тьме.)
ЛИДА (считает пульс у Миши, опускает его здоровую руку на одеяло). Ну, как вы?
МИША. Да я-то ничего. Как вы?
ЛИДА. Я тоже ничего.
МИША. Ничего на ничего – и получается ниче.
ЛИДА. Герой! Шутник! Обалделый от наркоза. Лежи и не дрыгайся. А то она, эта дама, тут поблизости.
МИША. Ниче, значит, нельзя?
ЛИДА. Ниче.
МИША. Ты какую книжку читаешь?
ЛИДА. Интересную. (Хочет уйти, но задерживается.) Стихи. Сборник стихов. Тут Пушкин, Блок, Есенин, Тютчев, Ахматова. Читал?
МИША. Не-е, я стихи не люблю. Я больше про разбойников да про пиратов люблю.
ЛИДА. Тоже занятная литература. (Мнет конец косынки.) Неужели и это вот не нравится? «Вокруг белым-бело, так чисто, пусто так. Зима? Нет, не зима. Светло, а снега нет. Ах, этот белый цвет, ах, эта чистота... Зачем палаты красят в белый цвет? Припомнилось опять: от крови красный наст, и пламя ран, и горя чернота. О, госпитальный цвет! Разительный контраст жестоким фронтовым двум траурным цветам! Других на свете нет. Поклясться был готов! Победы красный цвет, вей знаменем, гори. Мальчишкой верил я, что в спектре семь цветов. А было на войне три цвета. Только три!»
МИША. Здорово!
ЛИДА. Вот! А то: про пиратов люблю... Миша. Да стих-то у тебя как-то душевно произносится. Слушал бы и слушал.
На койке заворочался Попийвода, приподнял голову Рюрик. Лида это заметила.
Почитай еще? Поговори!
ЛИДА. Нельзя. Сосед, Попийвода, заворчит.
МИША. Сосед? Да, сосед у меня... А тебя как зовут?
ЛИДА. С этого и начинал бы, как все добрые люди. Лида. А тебя?
МИША. Мишкой. Ерофеев Мишка.
ЛИДА. Вот мы и познакомились. Спи. На рассвете так хорошо спится...
МИША. Ага, познакомились.
Опять в палате появляется Смерть.
АФОНЯ. Сестра! Сестра! Сестренница!
ЛИДА. Я все-таки пошла. Зовут. (Погладила мимоходом по щеке Мишу.) Ну, как от нее избавиться? Как отмолиться?
АФОНЯ. Сестренница! Тут Смерть! Так и шастает, так и шастает... Отгони ее от койки! Отгони...
ЛИДА. Сейчас! Сейчас! (Хватает полотенце, машет им.) Уйди! Уйди! Проклятая! Уйди!
Смерть, ухмыляясь, пятится, отступает в темноту. Афоня успокоенио расслабляется. Лида дает ему попить из мензурки, озирается вокруг, вглядывается в темноту, подходит к столу, склоняется над книгой.
За спиной ее светлеет квадрат окна. Жилы дерева становятся темными. Голова Лиды клонится к книге. В палате продолжается война – редким выкриком, далекой пулеметной очередью, вспышкой ракеты за окном...
Медленно светает.
В палате на одной, на другой койке шевеление. Кряхтя и стеная, усаживается Попийвода, украдкой крестится, Рюрик, еще не поднявшись с койки, лезет под подушку за кисетом. Со стоном просыпается и начинает кашлять Миша. Разом выбрасывает себя из-под одеяла Восточный человек и обращается к Рюрику.
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Оставь, сорок, пожалста!
Продолжает спать и храпеть на всю палату Шестопалов.
Во дает товарищ старшина!
АФОНЯ. Эту физкультуру он, оборони бог, как любит. Рассвет! Слава богу, рассвет!
РЮРИК. А я разлюбил рассветы. Как рассвет, так снова война, бой. То ли дело сумерки. В сумерках все помыслы чисты, в сумерках все женщины прекрасны...
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не согласен! Женщина – всегда прекрасный. Асобинна ночью, в саду ли, в агароде...
ШЕСТОПАЛОВ (с завыванием зевнул). Ы-ых, люблю я поработать, особенно поспать, люблю повеселиться, особенно пожрать. (Восточному человеку.) Откуда ты знаешь про женщин?
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Мы, восточные люди, многие тыщи лет живем и кое-что про женщин знаем! Пануша, грозный медсестра с клизмом на нас, как с автоматом! Мне клизма, Мишке клизма, Рюрику клизма. Попийвода уклоняется, все равно клизма. Шестопалов – клизма нет! Пачиму?
ПОПИЙВОДА. Бо усюду блат! (Полощет во рту, выплевывает в плевательницу.) Вон який я тяжелый – процедур нема, одна клизма, лекарствив таж не богато, с госпиталю не выпускают, вахтеров понаставили! У-у, попки!
РЮРИК. Да, ты тяжелый! Кил сто!
ПОПИЙВОДА. Сто двадцать.
МИША. С фунтом! А что я, братцы, во сне видел?!
РЮРИК. Войну? Любовь? Детдом родимый? На! (Подает Мише докурить.) Зобни!
МИША (затянулся). Ой-ой-ой, пошло-поехало! (Изображает, как кружится голова.)
РЮРИК (отбирает у него окурок). Это не от наркоза. От любви!
МИША. От какой любви? Ты че треплешься?
РЮРИК. От обыкновенной. (Грудью на Мишу.) Кого хочешь провести? (Бьет себя в грудь.) Саратовского мужика? Да у нас в Саратове токо народился, сразу тебе вместо соски в одну руку гармонь, в другую – бутылек и...
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Возми миня Саратов, пожалста!
МИША (с обожанием глядя на Рюрика). Трепло!
РЮРИК. Между прочим, варежку широко не разевай! За ней, за сестрицей, один младший лейтенант приударяет!..
МИША. Да лан ты, и откуда ты?!
РЮРИК. Сквозь землю на три метра...
НЯНЯ (входит). Доброе утро, больные!
БОЛЬНЫЕ (вразнобой). Доброе, доброе, чтоб ему...
Няня дает умыться из таза больным, поливая на руки из банки. Афоню она протирает мокрым полотенцем.
НЯНЯ. Во-от, во-от! Все полегче!
АФОНЯ. И то, и то! Мне б счас в баньку, парку бы поддать, веничком бы тело высветлить...
НЯНЯ. Какая тебе баня? Какой веничек?
АФОНЯ. Да уж токо в мечтах.
НЯНЯ. А кто не загадывает на будущее, тот и не жилец. Ты надейся, мечтай, на загад спросу нет. (Оглядывает палату.) О, милостивцы! Бедность-то, бедность!.. Но все равно, больные, прибирайтесь! Сегодня главврач обход будет делать.
ШЕСТОПАЛОВ. О-о, это серьезно, братцы! Подтяни-ись!
В палату стремительно вошла Агния Власьевна – с седым хохолком, в золотых очках, ростиком и видом напоминающая полководца Суворова. За нею – сестра Пана, которая, только войдя в палату, нашла глазами Шестопалова и тут же сурово насупилась. В свите еще Лида и еще одна няня.
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА (полуоткрыв одеяло на Восточном человеке). Как у нас тут дела? (Звонко завозит ему ладонью по спине.) Молодец! Скоро в строй!
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот что такое восточные люди!.. В Левоне говорили: па-амрешь, памрешь... В Виннице: кранты! В санпоезде: каша ему не давай, каша даром пропадет! Как так?.. Сколько вина не выпито! Сколько девушек не целовано! Несогласный! Вай, чуть не забыл! Дайте я вас поцилую!
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. Потом, потом! После обхода. В процедурной. Мы изготовимся. (Направляется к койке Афони. Куда делись ее напор и веселость. Она слушает, выстукивает Афоню.)
Вся палата настороженно притихла.
АФОНЯ. Ну, как оно, доктор? Навроде бы лучше?
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. Да, да. Только вас, голубчик, переведут в другую палату.
АФОНЯ. В изолятор?
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. Н-нет, в другую... Там будет покойнее, теплее.
АФОНЯ. Мне и здесь тепло. И ребята мне глянутся. Товарищ старшина-однополчанин. Спас меня, можно сказать. Молодежь...
Агния Власьевна, пряча глаза, уходит от койки Афони. Он было протянул просительную руку, но, всхлипнув, закинул сам себя одеялом с головой. Агния Власьевна, выдвинув ногой табуретку, садится между коек Попийводы и Миши, протирает очки, надевает, сидит, тяжело уронив руки.
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. Что, Попийвода, все пэчэ?
ПОПИЙВОДА. Пэчэ, доктор, пэчэ. И шо воно?
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. А если я вас в палату выздоравливающих? В школьный спортзал? Прохладиться?
ПОПИЙВОДА. Да як же ж так? Недолечивсь, не укрепивсь? Я ж буду жаловаться, писать в наркомат обороны...
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. Я велю дать вам бумагу и чернила. (Мише.) А где этот негодяй, поносивший советскую медицину матерными словами? Где этот архаровец? Дайте мне его!
Миша тянет одеяло на себя. Агния Власьевна не дает.
Не-ет, вы поглядите на него, поглядите! Покажи-ка язык! Язык как язык. Обметан. Покурил?
МИША. Разок и зобнул всего...
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. Зо-обнул! Зачем курил? От наркоза не обалдел? Могу добавить.
МИША. Ну его.
АГНИЯ ВЛАСЬЕВНА. Лидочка! Я срочно в девятую палату. Запишите назначения, раздайте лекарства. (Шестопалову.) Жена заморила или на фронте отощал? Пить надо меньше. (Стремительно уносится из седьмой палаты.)
Пана на ходу сдергивает с койки Афони фанерку с температурной таблицей, грозит Мише пальцем.
ПАНА. Докуришься! Допрыгаешься! Туда же попадешь!.. (Уходит.)
Лида берет с подноса поставленные няней мензурки, заглядывая в журнал назначений, расставляет их по тумбочкам.
ЛИДА. Пейте на здоровье, крепите оборону... Вам стрептоцидик. Та-ак. Вам – салицилка, аспиринчик... (Подходя к койке Миши.) А этому архаровцу плетку хорошую, чтоб берег себя.
МИША. Тебя что, не сменили?
ЛИДА. Не сменили. Старшей сестре похоронная с фронта. Слегла...
МИША. Вон оно что! И у вас тут горе.
ЛИДА. Не-ет, у нас только радости... (Кладет порошки на тумбочку. Няне.) Все. В восьмой палате Пана выполнит назначения.
Няня уходит. Лида присаживается на табурет. Трясет градусник. Сует его Мише под рубаху.
МИША. Так я че, под наркозом в самом деле крыл?..
ЛИДА. Крыл? Громил! Ниспровергал!.. Вон ваш товарищ не даст соврать.
РЮРИК. Х-хо-э-э! Только теперь я окончательно убедился: против сибиряка по мату никто не устоит! Уж на что саратовские молодцы!..
МИША. А че! Мелкота! Вот у меня дед был, как даст – вороны с неба сыплются! Хотите верьте, хотите нет, в тридцать три колена загибал!..
РЮРИК (подождав, чтоб Лида отошла). Дурында! В тридцать три! Она вон возле тебя и так и эдак, родненьким называла, а ты пластаешь...
ЛИДА. Саратовский боец тут одного костылем...
РЮРИК. Заглядывают в палату, хохочут. Цирк им! Сестрица ка-ак топнет ногой: «Человек в невменяемом состоянии, и смеяться над ним могут только идиоты». Я и отоварил одному костылем по кумполу! Покеда!
Рюрик подмигивает Мише, пристраиваясь на костылях.
МИША. Че подмаргиваешь? Окривеешь!
Рюрик удаляется из палаты, прихватив за рукав Попийводу и коленкой вытолкав любопытно вытягивающего шею Восточного человека. Афоня все так же плоско лежит под одеялом. Шестопалов отвернулся лицом к стене.
(Возвращая Лиде градусник.) Ребята подначивали меня. Теперь вот условия создают.
ЛИДА. Не переживай. Обычная картина. Ой, температура подпрыгнула.
МИША (неожиданно для себя погладил руку Лиды). Как подпрыгнула, так и спрыгнет. А наркоз ты мне давала?
ЛИДА. Я. Говорю же – старшая сестра не вышла. Она прекрасный анестезиолог. Я первый раз. Изнервничалась вся. А ты мучился, бился, рвался, рубашку испластал.
МИША. Сколько раз сосчитал?
ЛИДА. Сто двадцать. (Шарит в кармане, перебирает порошки.)
МИША. А первый раз, когда ранили, всего семь раз. Раз – вдох, два – выдох... И готов! (Пауза. С тоской.) И вздымет со стола, и понесет, будто звездочку в темную ночь... Летишь и видишь, как гаснешь... Вот так, поди, и умирают люди? А тебе самой-то не приходилось бывать под наркозом?
ЛИДА. Нет, не приходилось. (Нашла порошок, развернула.)
МИША. И не надо, и не надо. Ну его!
ЛИДА. Но я представляю. (Высыпает Мише в готовно подставленный рот порошок, дает запить.) Я маленькая в станице у бабушки в гостях играла с ребятами, они бросили в меня ворох соломы, навалились... Я задыхаюсь, боюсь, они не отпускают...
МИША. Во, во! Точно! Хочется рвануться, выкрикнуть удушье...
ЛИДА (сама себе, тихо). Ты и рванулся. Чуть-чуть пошевелил пальцем. И крикнул. Шепотом, едва слышно.
МИША. Третье ранение... сказывается.
ЛИДА. Потом, после войны, долго не сможешь заходить в аптеки и больницы – дурно будет делаться от запаха лекарств.
МИША. Дожить еще надо до этого «потом». Ох и порошок! Тьфу! Голимая отрава.
ЛИДА. Ничего, ничего. Может, температуру снимет? (Щупает лоб Миши.) А мне тебя жалко было...
МИША. Жалко? С чего бы?
ЛИДА. Лежишь распятый на операционном столе. Рубашка рваная, пульс слабый, жизнь едва в тебе теплится... только пот на лбу... мелкий-мелкий выступает... Я его вытру тампоном – выступит, вытру – выступит... И радуюсь – живой человек, только беспомощный... И вот – ты не смейся, ладно? И вот у меня такое ощущение, что ты мой младенец, ну, мой, совсем мой, мною рожденный... Не смейся, пожалуйста.
МИША. Че уж я, совсем истукан? Только вот... младенец – и сразу матом.
ЛИДА. Это ж в беспамятстве, когда просыпаться начал. Бывает... Мало хорошего слушать такое, да куда денешься? Работа.
МИША. Лан. Ты, это самое... прости меня.
ЛИДА. Так и быть... Прощаю. Какой спрос с дитя? С условием: не будешь больше лаяться?
МИША. Вот гад буду!
ЛИДА. Ну уж... если гад, тогда, конечно... Ой, идти ведь мне надо!
МИША. Посиди еще маленько.
ЛИДА. Две минуты.
МИША. Пять.
ЛИДА. Хорошо, пять. (Пауза.) Ой, до чего я устала! Вот легла бы здесь, на пол на голый, и заснула.
МИША. Ты будешь еще приходить?
ЛИДА. А как же? Я работаю здесь. Учусь в мединституте и работаю, чтобы карточку усиленную получать...
МИША. Не-ет, ко мне, сюда...
ЛИДА. К тебе? А тебе хочется, чтоб я приходила?
МИША. Да!
ЛИДА. Постараюсь! (Потрепав его по отросшему чубу.) А ты постарайся уснуть, ладно? (Уходит.)
Шестопалов грузно поворачивается, из недр постели достает красную грелку, отвинчивает пробку, брезгливо выплеснув из мензурки лекарство, наливает в нее из грелки. Выпив три мензурки подряд, Шестопалов утирается, теребит за одеяло соседа.
ШЕСТОПАЛОВ. Афонь! Афонь! Может, подживишь душу?
Не отзывается Афоня. В палату вкатывается тележка. Няня и Пана берут Афоню вместе с одеялом, перекладывают на тележку, везут. Возвращаются Попийвода, Восточный человек, Рюрик.
ПОПИЙВОДА (сторонясь тележки). Ото ж сотворилась жизнь! Две у ии дороги: у наркомзем и у наркомздрав, и всего один перекресток...
Шестопалов протягивает Попийводе мензурку.
(Опрятно выпив, утер усы, грузно поник.) Хай живэ той русский мужик Ахвоня.
РЮРИК. Щеб не пекло! (Принимает мензурку от Шестопалова, несет Мише, встревоженно.) Э! Э! Кореш! Ты че? Ты че? Весь горишь?
МИША. Ти-ха! Ша! А то загремлю вслед за Афоней...
ШЕСТОПАЛОВ (Попийводе). Я Афоню-то на себе... Заползает на меня... Волоку... Сам виноват... недоразведал. Боевому охранению доверился... Там салаги двадцать пятого года, шары на затылке!.. На нейтралке попали в минное заграждение... Хай подняли. Обнаружилось! Фрицы нам и дали! Зачем тащил? Зачем мужика мучил? Зачем все это? (Трясет, давит грелку.) Ребята, нету ли у кого? (Рюрику.) Чего у вас там?
РЮРИК. Да вот, Мишка...
МИША. Ничего, ничего... Я битый, я сдюжу. Только никому ничего...
НЯНЯ (вбегая в палату). Все по местам! Шефы!
В палату входят два подростка в пионерских галстуках. У одного мальчика через плечо подвешен аккордеон. Они натыкаются на стол... Ощупав спинки коек, стол, табуретки, гости отодвигают в сторону стол, становятся посреди палаты.
ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИК. Учащиеся отдельной образцовой школы слепых детей приветствуют героев битв с фашизмом и предлагают им прослушать маленький концерт.
ВТОРОЙ МАЛЬЧИК (маршируя вместе с ним). Мы советские ребята, очень счастливо живем, а как вырастем большие, всех фашистов перебьем!
ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИК. Будем крепко мы учиться, как границу охранять, а в свободные минуты будем петь, плясать, играть!
Второй мальчик пошел в пляс, но наткнулся на койку Рюрика, чуть не упал.
РЮРИК (поймал его). Лучше пойте, ребятишки. (Присаживается на койку Миши, подтыкает под него одеяло.)
ВТОРОЙ МАЛЬЧИК (отряхиваясь). Есть петь! (Берет переборы на аккордеоне.) Л-любимая песня фронтовых бойцов «Медсестра дорогая Анюта!»
ОБА (поют).
Дул холодный порывистый ветер,
И во фляге застыла вода,
Нашу встречу в тот зимний вечер
Не забыть ни за что, никогда!
Был я ранен, и капля по капле
Кровь горячая стыла в снегу,
Наши близко, но силы иссякли,
И не страшен я больше врагу.
Не сдавайся ты смертушке лютой,
Докажи, что ты парень-герой,
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала: «Живой!»
Попийвода плачет, Восточный человек плачет, Рюрик, задрав голову, смотрит в окно. Миша, бессильно роняет руку, сваренно распускается.
ШЕСТОПАЛОВ (шорнув рукавом по лицу). Парень! Эй, парень! Поди, брат, сюда! (Лезет рукой под матрас, вынимает массивные часы с цепочкой, сует их подошедшему мальчику.)
МАЛЬЧИК (было взял подарок, но тут же начал отталкивать руку старшины). Ой, я думал сахар!
ШЕСТОПАЛОВ. Бери! Фрицевские. Золотые. Может, тебя за их вылечат. Может, ты вторым Лемешевым станешь. Я их все одно пропью-у-у-у...
РЮРИК (трясет Мишу). Кореш! Кореш! Ребята! Мишке худо! Врача! Сестру! Э-эк скребутся... (Схватил костыли, метнулся из палаты.)
КАРТИНА ВТОРАЯ
Изолятор. Глухая белая комната. Две койки, крашенные белым. На одной койке мечется, рвет на себе бинты Миша. На второй койке лежит неподвижно, уставившись в потолок, Афоня. Среди сцены на стуле сидит Лида, просматривает книгу процедур, что-то записывает в нее, что-то зачеркивает.
Входит Смерть, напевая: «Во лузях, во лузях, во лузях ходила...» Окинув цепким взглядом палату, всплескивает руками.
СМЕРТЬ. Ох, живучи людишки! (Пританцовывая вокруг кроватей, трогает ладонью то одного, то другого.) Во лузях, во лузях головы косила...
ЛИДА. Зачем ты сюда пришла?
СМЕРТЬ. Ты будто и не знаешь?
ЛИДА. Наглая! Сумасбродная! От крови пьяная...
СМЕРТЬ. Мое время! Всех передавлю! И до тебя, Милосердье, доберусь!.. Ишь, субчики, в изоляторе укрылись! Борются! Со мной? Ха-ха-ха! Пустое дело, ребята! Я королей, бунтарей, инквизиторов, которые страшнее смерти хотели казаться, успокоила. (Гладит Афоню.) Ух ты, мой роднуля!
АФОНЯ. Уйди! Уйди!
СМЕРТЬ. Как это «уйди»? (Делает из пальцев козу.) Идет козара по большому базару, кого найдет, того забодает, забодает.
ЛИДА. Отстань от человека!
СМЕРТЬ. На тебя его спокинуть? На муки? На страданья? Это ведь жестоко, Милосердье. Эй, товарищ Сидоров! Ты что, со своей Марфой никак расстаться не можешь?
АФОНЯ. Матрена у меня.
СМЕРТЬ. Матрена, Марфа – не все ли равно? Все на одно лицо.
АФОНЯ. Это для тебя все на одно лицо. Моя Матрена как ягодка!
СМЕРТЬ. Эй, Матрена-ягодка! Явись, иначе мужа отобью!
ГОЛОС ИЗ-ЗА СЦЕНЫ: «Я те отобью! Я т-те...»
Вбегает Матрена.
МАТРЕНА. Ой, кто это? Зачем ты, Афонюшка, ее привечаешь? Зачем? Она же пустоглазая! Отринь! Отринь! Родимый...
АФОНЯ. Не могу, Матреша. Нет больше сил... Проститься... Милости. Детишек.
Матрена вводит за руки двух мальчиков в рубашках, подпоясанных поясками, обутых в яловые сапоги. Следом за матерью тащится девочка, сосет палец. В руках у детей зеленые березовые ветки.
Ваня! Афоня-младший! И Катя-Катенька! Подойдите, подойдите! Я счас! Счас! Сахарку!.. (Шарит в постели.) Ах ты! Вещмешок-то в той палате остался. Ах ты! И Мишутку не пошлешь. Горит парень... Допрыгался после операции... Ах ты!
МАТРЕНА. Не напрягайся, кормилец. Они сахару-то и на скус не знают. И неча их сладостями нежить...
АФОНЯ (пригребая к себе ребят). Молодцы мои! Мужики! Катю-то, Катеньку берегите! (Робко гладит девочку. Она дичится.) Не знают своего тятю. (Отдыхивается, замечает по березовой ветке в руках у ребят.) Дак это че, неужто троица?
МАТРЕНА. Нет, кормилец. Весна. Ранняя. Ребята веток наломали, в крынку их с водой – почки-то и проклюнулись.
АФОНЯ. Парни мои, парни! Любите мать- то. И меня не забывайте. (Переламывает слезы, глядит на сапоги сынов. Встрепенувшись.) Ты, может, забыла? Грешен, грешен. Матерьялы-то от властей утаил... Как в колхоз вступали, я старую седелку сдал, верхову спрятал. Сгодилась... Такие безысносные обутки получились! Сам тачал.
МАТРЕНА. Я все помню, кормилец, все.
АФОНЯ (зажмуривается). Мечталось мне на фронте, шибко мечталось, чтоб было у нас десятеро ребят...
МАТРЕНА. У-у, бесстыжий!
АФОНЯ. Чтоб парней и девок много. Чтоб в дому шумно, чтоб по всей земле оне жили, в гости приезжали со всех сторон...
СМЕРТЬ. До чего жадны эти мужики!
АФОНЯ. Пуля, что в меня угодила, окосила и тех, что ты не родила. Сыновей, дочерей, внучат, правнуков, шеренги целые Сидоровых... Летит та пуля, летит!
СМЕРТЬ. Хватит, хватит. Сейчас ты проклинать меня начнешь. А я костенею от проклятий... Коль хочешь мне услужить...
АФОНЯ. Не-ет, пахарь в услуженье смерти не ходок. Он для жизни рожден. (Показывает на сыновей.) Вон оне, мои пахари! Стоят! Неодолимо! И пока под нами дышит земля, нам нет конца! (Пробует подняться, схватить Смерть за горло.)
СМЕРТЬ (сильным толчком отбрасывает Афоню на койку). Ох, уж эти мужики! Зевни только! (Матрене.) Все, разлюбезные, все! Через неделю похоронка. Поплачете, поголосите – и в поле, на работу.
МАТРЕНА (Смерти). Воздастся тебе, проклятая, за муки, за сиротство, за вдовьи слезы...
СМЕРТЬ. Иди, иди! Меня поэты проклинали, цари, мыслители, полководцы! Что мне твои бабьи причитания? Иди! Детишек не забывай, а то ведь приберу...
МАТРЕНА (обхватив ребятишек, пятится). Прощай, Афоня! Прощай, мой ненаглядный!..
АФОНЯ. И ты прощай, законная жена! И прости за брань, за пьяный кураж. Ладно хоть не бил. Шибко маются на смертном одре мужики, которые жен бивали.
СМЕРТЬ. Довольно! Довольно! Еще разжалобите меня! (Выталкивает Матрену с детьми.) Уж я ли всякую тварь в сем земном раю не постигла?! Я – край всему! За мною нет ни лжи, ни правды – пустота, блаженство.
ЛИДА. Что смыслишь ты в жизни, холодная, костлявая, без сердца? В жизни сеятеля тем более...
СМЕРТЬ. Во Милосердье голос подает! Лишь только появилась жизнь из тьмы, из недров, и тут как тут и ну ее давить, корежить, мять, косить! А тут и ты – Милосердье – на голос мрущих. Дитя дитем, не быстро возмужала. На обмане. Все бегом, бегом, все раем, раем утешала сирых... Притвора! Лизоблюдка!..
ЛИДА. Чего ты разоралась? Чего стучишь костылем? Дай покоя!
СМЕРТЬ. Покоя? Покой нам только снится!.. Ха-ха-ха! Эй, мужичок! Хочешь ли покоя?
АФОНЯ (со стоном). Хочу, чтобы ты отстала или прибрала меня скорее с богом...
ЛИДА (рушась на колени). Пощади ты его, пощади! Без хлебороба нет жизни!.. Он, что я говорю? Кому?!
СМЕРТЬ. Ага! Дошло! Дошло-доехало и до тебя, пустое Милосердье! А я давно свою задачу знаю.
АФОНЯ. Смерть! Смерть!
СМЕРТЬ. Глупая, послушай! Когда невмоготу – меня зовут, тебя – в надежде. Иду, иду, соколик мой! Иду, касатик! (Направляется к койке Афони, нервно, вызывающе напевает.) Афоиьку встретила на клубной вечеринке... Л-ля-ля, л-ля, л-ля-ля, ля-ля, ля-ля... Да ты еще живой?! Шутки шутишь? Такое культурное обслуживание: жена, дети, троица... Ловчишь опять! Усмыгнуть метишь! Не выйдет! Я – баба опытная. У меня разводов не бывает... Давай-ка поторапливайся! Кончай волынить! Что бы ты еще хотел увидеть? Да быстро, быстро, не чешись!
АФОНЯ. Родину!
СМЕРТЬ. Это что?
АФОНЯ. Деревня на Алтае... Чистый Исток называется.
СМЕРТЬ. Чистый! Все-то у вас чистое, светлое... Однако ж быть по-твоему!
Возникает видение родины: голубое небо, зеленая даль, залитая солнцем, лучатся волшебно солнечные блики...
АФОНЯ. Горы! Тайга! Пашня! Деревушка на пригорке. Тропинки детские, стежки гулевые... Родина моя! Как же спокинуть-то тебя? На кого?
СМЕРТЬ. Еще один блажной! Родина ему нужна! Нужен ли ты родине? С перебитым-то хребтом?
АФОНЯ. Я ей всякий нужен.
СМЕРТЬ. Святое заблуждение! Рассвет подступает... Успевай, дивуйся. Что там родина, мужик! В слезах, в крови, в бескрайнем горе...
АФОНЯ. Вся в солнце! Небо над нею чистое-чистое! В небе жаворонок трепещется, за деревней кедрачи малахитовые шепчутся...
СМЕРТЬ. Да ты поэт! Постой-постой! Ты вроде оживаешь?
АФОНЯ. Память моя при мне. Сил бы маленько да в поле, на пашню, на луга – я бы тебя уделал...
ЛИДА. Возьми мое сердце, возьми мою силу, пахарь!
АФОНЯ (с сожалением). Милосердью без сердца нельзя. Силенки твои, хоть невеликие, тоже людям нужны. Не дай бог им еще и тебя лишиться...
СМЕРТЬ. Довольно болтать! На выход! Без вещей! От барахла у нас свободно...
АФОНЯ. Куда и как мне собираться – знаю! За мной осталось последнее право: умереть достойно. Не базарь, баба! Дай утихнуть.
СМЕРТЬ. Все, все, Афоня из Чистого Истока! Закрой глаза, сделай выдох. Вдох не надо... Не надо... не надо... Во-вот. Достойно и прилично.
ЛИДА. Теперь уйди. Сделала свою черную работу и удались...
СМЕРТЬ. Ах, Милосердье, Милосердье! Я же не артельная, я ж единоличница, и за меня никто не доделает мою работу. Ни сна мне, ни отдыха... тыщу лет... без выходного. (Треплет волосы Миши.) Эй-эй, вьюнош, чего болит-то?
МИША. Лопата. Кто положил горячую лопату на грудь? Кто?
СМЕРТЬ. Счас охладишься. (Прикладывает руку к голове Миши, и он сразу перестает метаться.) Во-от! Во-от, нет ни боли, ни огня. Блаженство...
МИША (дернулся). Взглянуть! Хоть раз взглянуть!..
СМЕРТЬ (Мише). Тебе хочется побыть с невестой в последнюю минуту?
МИША. Кому не хочется?
СМЕРТЬ. Ничего нет проще. (Стягивает с себя платье.) Во, цивилизация меня приодела! Из кустарей нагих в царь-девицу оборотила! (Тело Смерти фосфорически светится,) Ух ты мой хорошенький, мой желанненький...
МИША. Какая ты холодная...
СМЕРТЬ. И-и, милай, ты из такого пекла!..
Лида сорвалась с места, хватанула Смерть, бросила с койки так, что Смерть загремела, будто пустое ведро.
ЛИДА. Н-не отдам! Не отдам! Души обоих! Он молод. Он еще ничего в жизни не видел. Люди-и! Агния Власьевна! Рюрик! Да где же вы? Миша! Миша! Да очнись же, опомнись! (Волоком тащит из изолятора Мишу.) Миленький! Родненький! Очнись, не поддавайся!..
СМЕРТЬ. Вот тебе и хлипкое созданье! Одурела, сикуха! (Напялила платье, поглядела вслед Лиде, озадаченно поцарапала затылок.) Неужто любовь в самом деле сильнее смерти? (Уходит, устало, расхлябанно волоча ноги, и оттуда, куда она ушла, из тьмы, из пространства дальних, земных, снова возникает видение родины и раздается торжественный, эхом повторяемый голос Матрены.)
Ты прости-прощай навеки,
Муж мой верный, дорогой.
Промеж нас леса и реки,
Неприветный край другой.
Может, так оно и лучше,
Я привычна – за двоих.
Пусть тебя ничто не мучит,
Не тревожит снов твоих.
Знай одно, что счастье было,
Била молодость ключом.
Я тебя не позабыла
Спи. Не думай ни о чем.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Седьмая палата. Попийвода подстригает усы перед зеркалом. Миша лежит на койке, читает книжку. Рюрик с оттяжкой лупит картами по носу Восточного человека.
РЮРИК. Двенадцать! Тринадцать!
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вай! Вай! Дай передышка! Пардон!
РЮРИК. Никакого пардону.
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Немцы, фашисты делают передышку на обед, так?
РЮРИК. А не мухлюй! Не мухлюй, азият лукавый!
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Мы, восточные люди, в любви и азартных играх не можим не мухлевать.
РЮРИК. А плуту – первый кнут! Слыхал?
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Лучче бы пацилуйчик!
РЮРИК (целясь колодой карт). Счас, счас получишь поцелуйчик.
ПОПИЙВОДА. О то же шпана. Вона и в аду шпаной остается. (Уходит.)
В шинели, надетой на белье, в окно грузно вваливается Шестопалов. Держась за живот, садится на койку Рюрика, трогает «руль» Восточного человека, вынимает грелку из-за пояса.
ШЕСТОПАЛОВ. Теперь понял, что такое русский дурак?!
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. В дурака трудно играть. Может, умного пробуем?
ШЕСТОПАЛОВ. Сей миг! (Цедит из грелки в мензурку.)
Восточный человек втягивает воздух носом.
(Выпивает одну, другую мензурку.) Идет, идет, милая! И воскресе душа, и возрадухося...
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК (трясет за рукав Шестопалова). Эй, товарищ старшина! Рядовых не забывайте, пожалста!
Рюрик выпил и осипел сразу.
РЮРИК. Мишке не давай! Он еще слабый. Да и целоваться ему. Отравит.
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК (выпил, лупит глазами, наконец, выдохнул). От эта вина! Штрафникам пить, смерти не бояться, так?
ШЕСТОПАЛОВ. Я, может, и есть штрафник.
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Суравна хороший человек! Приезжай Азербайджан, так? На станцию Акстафа, так? Наливаю тебе вина, пьешь, без когтей на столб лезишь! Плюешь сверху на людей! Хорошо?
ШЕСТОПАЛОВ. Куда уж лучше?
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Што ты сидишь? Вина есть. Так? Гость есть. Так? Мы, восточные люди...
Рюрик наклоняется, тянет из-под койки за ремень аккордеон, пробегает по нему пальцами.
МИША (затягивает тихонько). Не надейся, рыбак, на погоду...
Подтягивает Рюрик, гудит Шестопалов.
А надейся на парус тугой,
Не надейся на тихую воду –
Острый камень лежит под водой,
Злая буря шаланду качает,
Мать выходит и смотрит в окно,
И любовь, и слезу посылает
На защиту сынка своего!
Поет Шестопалов, забрав в горсть лицо.
Мать родная тебе не изменит,
А изменит туман голубой.
В палату вплывает Пана. Ребята скоропалительно прячут мензурки. Шестопалов – грелку.
ПАНА (принюхивается). Боже мой! Чем это прет? Прекратите сейчас же безобразничать!
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот спасибо, Пануля! Спасла! Н-ни-никакой пощады! Бьет и бьет младшего брата саратовский мужик. (Тасует карты.) Может, мы с тобой сыграем, Пануля, в дурака? Я никого не могу обыграть.
Все это время, пока ребята валяют дурака и идет перепалка, в забывчивости тянет песню Миша и, не отнимая руки от глаз, басит негромко Шестопалов.
ПАНА. Я вот сыграю! Я вам так сыграю! Пили! Курили!
ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и нюх у тебя, Пануля! Тебе бы шпиенов ловить!
ПАНА. Шпионов?! Я вот вас поймаю, да к главному врачу! А ты, Миша, такой приличный мальчик – и связался с этими разложившимися типами! Как не стыдно?
ШЕСТОПАЛОВ (отнимая руки от лица). Тебе, Пана, нельзя сердиться! Тебе надо только улыбаться – тогда от тебя свет, а так ты сразу как все бабы.
ПАНА. Я, между прочим, женщина и есть.
ШЕСТОПАЛОВ. Знаю. И, между прочим, попрошу в укромном месте не попадаться! Могу из-за тебя снова загреметь в штрафную.
ПАНА. И-интересно! Каким это образом?
ШЕСТОПАЛОВ. Обыкновенным.
ПАНА. Все-то вы шутите, товарищ Шестопалов! А у нас ведь работа, служба. Мы на ваши нарушения снисходительно смотрим, потому что трагическая ваша судьба. А вы на молодёжь разлагающе действуете. Вот колечко на руке было. Золотое. Может, обручальное. А вы его...
ШЕСТОПАЛОВ. Кольцо души-девицы... А ну, советская молодежь, вэк! Вэк-вэк из палаты!.. Я в самогонке утопил и за это преступленье в немилость Пане угодил...
Рюрик набрасывает на Мишу халат и, приобняв его, уводит из палаты. Восточный человек, ухмыляясь, оглядываясь назад, вываливается из палаты.
ПАНА. Ой, товарищ Шестопалов, я вас боюсь.
ШЕСТОПАЛОВ. Это тебя все боятся. Такая грозная медсестра!
ПАНА. Вы мятежный человек, товарищ Шестопалов!
ШЕСТОПАЛОВ. Не зови меня, Пана, товарищем, ладно? Что я тебе, комиссар, что ли? Выпью с твоего разрешения.
ПАНА. Уж что с вами сделаешь! Только мальчикам – не давайте.
ШЕСТОПАЛОВ. А ты меня и в самом деле боишься? Мятежный! А-ах, Пана, Пана! Мятежный – он ищет бури! А я мужик, псковский скобарь. И не бурь, тишины себе и всем хочу. И еще хочу быть чуркой, на которой ты дрова колешь, ковриком, на который утром ступаешь своими теплыми ножками...
ПАНА. Ой, как нехорошо шутите!.. Мрачно как. Да, я слышала, у вас своя семья.
ШЕСТОПАЛОВ. Где был дом, семья, растет картошка да репей... А зовут меня Эрнестом. Красиво, правда? Отец, бывший балтийский моряк, в честь Тельмана нарек. Ба-альшой патриот был! И помер от язвы желудка.
ПАНА. Вот видишь... Такое имя... А горе ни у одних у вас. Что сделаешь? Война.
ШЕСТОПАЛОВ. Война, Пана, большая война... (Как бы стирая ладонями что-то с лица.) А что, Пана, возьму и не погибну. После войны к вам постучуся?
ПАНА. Да что вы? Как можно! Мы вдвоем с мамой на семи метрах. Вы у нас все кастрюли опрокинете...
ШЕСТОПАЛОВ. Скажи, Пана, тебе хочется, чтобы я выжил?
ПАНА. Да я хоть и комсомолка, пусть с просроченным стажем, всем ранбольным вслед молюсь, чтоб жили...
ШЕСТОПАЛОВ. У каждого свой бог. У меня вот его не стало. Помолись хоть своем