Ясный летний день в деревне. Слышно, как жизнерадостно чирикают воробьи и щебечут ласточки.
Перед ярким, цветастым занавесом, как бы на открытой веранде сидят за столом Отец и Мать, неспешно пьют из самовара чай, забеливая его молоком.
На сцене появляются Актер-ветеран, который все помнит, и Молодая актриса, которая хочет все знать. Старый актер в безупречном концертном костюме с бабочкой, молодая актриса, естественно, в модной юбчонке типа «ультра-мини».
АКТЕР. Время действия – начало лета 1937 года.
АКТРИСА. Место действия – сибирская глубинка, село Аларь Иркутской области.
АКТЕР. Главные действующие лица: муж – Валентин Никитич Вампилов, учитель, бурят по национальности, жена – Анастасия Прокопьевна Копылова, учительница, русская.
АКТРИСА. В семье, где было трое детей, готовились к пополнению...
Актеры удаляются.
МАТЬ. Вот и дождались тепла... Какая стоит благодать! Все цветет, все благоухает.
ОТЕЦ. А сильнее всего пахнет черемуха. Ее аромат – будто вкус самой жизни: в нем и сладость, и горечь.
МАТЬ (глубоко вдыхая). И, правда, похоже... горько-сладкий вкус жизни. (Спохватившись.) Ой, что же мы чаевничаем без сахара? (Поднимаясь из-за стола.) Сейчас я быстренько.
ОТЕЦ. Нет, Тася, нет, я сам. Тебе нельзя бегать и прыгать. Ты теперь у нас на особом положении, приви-леги-рованном.
МАТЬ. Ты все шутишь, Валентин.
ОТЕЦ. Да уж какие тут шутки, если женщина в положении, на седьмом месяце.
Быстро уходит и сразу же возвращается с сахарницей в руке, снова наливает в кружки из самовара, кладет ложечкой сахар, угощает жену.
Внезапно во все горло проголосил заполошный петух.
МАТЬ (вздрогнув). Ну и горлопан – даже напугал меня.
ОТЕЦ (без тени улыбки). Если беременную женщину напугал горластый петух – значит, родится мальчик. Народная примета.
МАТЬ (недоверчиво). Что-то я никогда не слышала о такой примете.
ОТЕЦ (хитро). Ну, дак... это же не русская, а бурятская примета.
МАТЬ. Признайся, Валентин Никитич, ты ее сам только что придумал?
ОТЕЦ (смеется, разоблаченный). Маленько присочинил. Да уж очень охота, чтобы сын родился.
МАТЬ (с улыбкой). Может, ради этого ты сам петухом покричишь?
ОТЕЦ. А что? Могу и покукарекать. Я ради сына – на все согласен!
МАТЬ. Валентин, да у нас же с тобой уже есть два сына и дочка.
ОТЕЦ. Ага, а кроме этих у меня есть еще... И, поверь, я их всех люблю. И тех двух дочек, которые от первой жены, и наших с тобой общих детей. Но больше всех я люблю, знаешь, кого? (Показывая пальцем на живот жены.) Того, который еще не родился. Мне кажется, этот пойдет дальше всех, он возьмет лучшее от тебя и ют меня.
МАТЬ (в недоумении). Почему же именно этот?
ОТЕЦ. Да потому, дорогая, что мы с тобой сейчас в самом расцвете сил, в самой зрелости (осторожно обнимая жену) – и в самом соку, Тасенька. Должно же это сказаться на нашем отпрыске... И если ты мне родишь третьего сына, я тебя всю зацелую, от головы до пят! (Поглаживая живот жены.) Я из этого парня сделаю человека. Он у нас поедет в город учиться на филолога, поступит в университет на тот же факультет, где я сам когда-то учился, да, к сожалению, не доучился – по семейным обстоятельствам... Этот сын, уж извини, пойдет не в тебя, а в меня, он станет не учителем математики, а литератором. Да, да, и не спорь со мной, Тася. Ну, сама посуди, чем ему заниматься, кроме литературы, если появится на свет в юбилейный год Пушкина? Так уж ему на роду написано. Вот помяни мое слово!
Наступает пауза. Даже птицы примолкли. И как-то вдруг потемнело, словно бы тень от тучи накрыла село.
МАТЬ (серьезным тоном). Валентин, тебе нужно наладить отношения с учителем Зурбановым. По-моему, он что-то против тебя замышляет. Я боюсь этого человека.
ОТЕЦ (тоже посерьезнев). Все люди как люди, а этот, как шиш на блюде. Неукротимый активист! Он и в газету пишет, и с трибуны выступает, всех обличает, разоблачает. (Покачав головой.) Везде ему мерещится вредительство.
МАТЬ. Будь с ним поосторожней, он пышет злобой.
ОТЕЦ. Буряты говорят: злой, как уголь: если не жжет, то чернит.
МАТЬ. У меня нехорошие предчувствия. Лучше тебе не ссориться с этим Зурбановым. Может, надо позвать его в гости, посидеть за столом, поговорить по-хорошему.
ОТЕЦ (резко). С грязью играть – руки марать. Извини, но я брезгливый, не могу сидеть за одним столом со склочником и демагогом. Давай поговорим о чем-нибудь другом. (Издалека доносится голос кукушки.) О! Послушай-ка, вещунья голос подает.
Мать и отец замолчали. Считают про себя, сколько лет напророчит летучая гадалка. Отец для верности даже пальцы загибает.
ОТЕЦ (возбужденно). Слышишь, слышишь, Тася, как долго она кукует! Я уже со счета сбился. Так что, будь спокойна, моя дорогая. Нам с тобой еще жить да жить!
МАТЬ (улыбаясь). Опять народная примета?
ОТЕЦ. Ну конечно! Кукушка – проверенная гадалка. Сколько накукует – столько и проживешь.
МАТЬ (прислушиваясь, с недоверием). Что-то слишком уж много она обещает.
ОТЕЦ. Как говорится, счастлив тот, кто долго живет. Выпьем за наше счастье! (Весело чокаются кружками с чаем.)
Затемнение.
На сцене – пейзаж после лесоповала. На фоне черного задника там и сям торчат по косогору белые березовые пни. По ним можно только догадываться, сколько красоты, силы и света хранила в себе порубанная березовая роща.
Слева – уходящий вдаль ряд столбов, опутанных колючей проволокой. В некотором отдалении виднеется сторожевая вышка, где маячит неусыпный человек с винтовкой.
Несколько покосившихся осиновых кольев, к которым прибиты дощечки с лагерными номерами, указывают на заброшенные могилы.
С правой стороны, до поры укрытое серым занавесом, угадывается некое не слишком габаритное сооружение.
Наверху висит красный лозунг:
«ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ – ДРУГ, ТОВАРИЩ И БРАТ».
И парит большой венец, свитый из железной лагерной колючки.
Бард с гитарой, задумчиво сидящий на березовом пне, негромко заводит речитативом:
О замри, мое сердце! Застынь.
Слышишь, ветер качает полынь?..
Вступает печальная мелодия. Бард поет:
Занимается свет.
Умирает роса.
И росинки блестят,
Словно чьи-то глаза...
Слышу будто бы плач,
Слышу будто бы стон.
Это тонкий полынный
Серебряный звон.
Тихо выходят из-за кулис Актер и Актриса.
АКТРИСА (к зрителям). А знаете ли вы, кто авторы этой песни?
АКТЕР. Прекрасный русский поэт Анатолий Жигулин, прошедший в молодости школу сталинских лагерей, написал стихотворение «Полынь», а иркутский композитор Алик Стуков подобрал к нему мелодию.
Бард продолжает петь:
Это все, что когда-то
Случилось со мной,
Тихо шепчет полынь
У дороги степной.
Слышу будто бы плач,
Слышу будто бы стон.
Это тонкий полынный
Серебряный звон.
И печаль, и тревога,
И зябкая стынь –
Все как эта дорога,
Как эта полынь.
Слышу будто бы плач,
Слышу будто бы стон.
Это тонкий полынный
Серебряный звон.
Элегический момент резко обрывается: из-за кулис выдвинулся Надзиратель, который до сего момента незаметно подслушивал песню за спиной барда. Это крепкий пенсионер с седым ежиком, ржавым голосом и тяжелым подозрительным взглядом. Он одет в глухо застегнутый «сталинский» френч и брюки галифе, обут в хромовые сапоги, начищенные черной ваксой.
Надзиратель еще не произнес ни единого слова, не сделал ни жеста, но от его угрюмого взгляда вдруг стушевался бард и, прихватив гитару, осторожливо удалился со сцены. Актер и Актриса попятились к краю рампы.
Человек в серо-зеленом френче по-хозяйски осмотрел, как бы пересчитал и березовые пни, и могильные столбики – все ли на своих местах. Затем заглянул на секунду за серый занавес и удовлетворенно кивнул головой. Сцепив руки за спиной, твердым шагом двинулся вдоль ограды с колючей проволокой к сторожевой вышке, будто для проверки караула.
Затемнение.
Когда зажигается свет, виден цветастый, как деревенский ситчик, занавес. На авансцене, за столом сидит и пишет, поскрипывая стальным перышком и макая в чернильницу, учитель Вампилов, одетый в белую безрукавку. По его лицу будто тени летних облаков скользят – то беспокойство, то улыбка, то задумчивое мечтание. С улицы доносится умиротворяющий щебет ласточек. На другой стороне авансцены сидят на скамейке актеры.
АКТЕР. Накануне рождения сына Валентин Никитич, волнуясь за здоровье жены, отправил в Черемховский родильный дом письмо.
АКТРИСА. Удивительное письмо-предсказание, которое стало потом семейной реликвией Вампиловых.
ОТЕЦ (читает написанное, сбиваясь с серьезного тона на шутливый). Дорогая Тася! Ну, как твои дела? Еще раз прошу тебя не нервничать, не беспокоиться. Я уверен, все будет хорошо. И, вероятно, будет разбойник-сын, и боюсь, как бы он не стал писателем, так как во сне я все вижу писателей. Первый раз, когда мы с тобой собирались...
АКТРИСА (уточняя). В родильный дом.
ОТЕЦ. ...в ночь выезда я во сне с самим Львом Николаевичем Толстым искал дроби, и нашли.
АКТЕР (уточняя). Охотничьей дроби для патронов.
ОТЕЦ. Ему дали целый мешочек (десять килограмм), а мне полмешка. Второй раз в Черемхово, ночуя в доме знакомого татарина, я во сне пил водку с Максимом Горьким и целовал его в щетинистую щеку. Боюсь, как бы писатель не родился... Сны бывают часто наоборот, скорее всего будет просто балбес, каких много на свете. Лишь бы был здоровый – мог бы чувствовать всю соль жизни под солнцем. Пиши, как, что. Если нужно – выеду. Договорились предварительно насчет лошади до родилки.
Из-за кулис доносится громкий женский голос:
– Валентин Никитич, вам телеграмма. Пляшите!
Учитель поспешно уходит, роняя стул.
АКТЕР (восхищенно). Скажи, каков папа! Даже с классиками на равных. И какое воображение: пил водку с самим Горьким да еще и целовал его в щетинистую щеку!
АКТРИСА. Да-а, скромному сельскому учителю такие фантазии вряд ли придут даже во сне.
АКТЕР. Но Валентин Никитич, выходец из многодетной семьи бурятских крестьян, был не заурядным преподавателем литературы, а яркой личностью.
Держа в руках телеграмму и широко улыбаясь, появляется учитель. Садится за стол и снова пишет с неисчезающей улыбкой на лице.
ОТЕЦ. Дорогая Тася, не успел запечатать предыдущее письмо, как зашла старуха с телеграммой. Молодец, Тася, все-таки родила сына. Мое предчувствие оправдалось... сын. Как бы не оправдал второе... Очень рады, что все благополучно, нормальная температура и прочее. Здоров ли мальчик? Не замухрышка ли?.. Не беспокойся ни о чем. Валентин. Кстати, не назвать ли его Львом или Алексеем? У меня, знаешь, вещие сны. (С письмом в руках выбегает за кулисы.)
Негромко звучит щемящий душу старинный вальс «Оборванные струны». Любимый вальс обреченного предвоенного поколения. В этой мелодии, как в запахе черемухи, – и сладость, и горечь...
АКТРИСА (полушепотом). А что это там, за серым занавесом?
Актер, взяв девушку за руку, подводит к занавесу, резко раздвигает его. Зрителю открывается узкая тюремная камера с голыми дощатыми нарами. На темной стене светится небольшое зарешеченное окошко.
АКТЕР. Сие сооружение – обыкновенная клетка для человека. Не правда ли, у камеры-одиночки не богат интерьер?
АКТРИСА. Да уж, ничего лишнего.
АКТЕР (показывая на лежанку). А вот эта тахта называется нары. (С иронической любезностью.) Присаживайтесь!
Оба не без внутренней робости садятся на нары.
АКТЕР (трагическим тоном). Страшен был год 1937-й от Рождества Христова. В истории России он стал годом-символом: самый разгул массовых политических репрессий.
АКТРИСА. И надо же было случиться, что именно в это жуткое, кромешное время появился на свет искрометный талант – драматург Александр Вампилов!
АКТЕР. Увы, радость рождения четвертого ребенка в семье Вампиловых была омрачена двойной драмой: в мясорубку беспощадного террора угодили и отец Саши, и дед по материнской линии. Вот такое «стечение обстоятельств»...
Затемнение.