Назад Закрыть

Посельщик

Разнообразна природа твоя, Сибирь пространная! Различны и племена народов, тебя населяющих! Там гранитные горы, возвышаясь до облаков, красуются под снеговыми покрывалами. Здесь луга, благоухая ароматами цветов, прельщают разнообразием своим взоры путешественника. Там утесы и пропасти, живописно рисуясь посреди гор, покрытых дремучим лесом, выставляют бока свои, поросшие цветущими кустарниками; здесь покатости возвышений золотятся тучными колосьями созревающего жита. Там величайшие в свете реки, быстро катясь в недра океана, несут на хребтах своих плоды народной промышленности; здесь прозрачные, как хрусталь, ручьи, с подоблачной высоты падая с камня на камень, теряются в безднах, и, вырвавшись из недр земли, летят в Байкал, увлекая с собою тяжелые камни.

Хотите ли видеть природу дикую, следы разрушений, кои претерпел наш шар когда-то, во время страшных борений стихий и начал? – Поезжайте по кругоморской дороге, обогните величественный Байкал, бунтующий посреди гор, его окружающих, поднимитесь на Култучную гору, – под вами очутится огромное озеро, в котором горы и небо отражаются как в зеркале; «о смотрите: вдали, там, где воды сливаются с небом, что-то зачернело; смотрите, вершины гор вдруг закурились: то предвестники бури! Зеркальная поверхность воды покрылась матом. Бездны морские застонали, прибрежные утесы покрылись пеною ярящихся волн.

Ступайте далее по горной дороге. Природа изменяется: вы видите гранит и лаву в странном соединении. Лес редеет, исчезает, и горные растения заменяют луговые. Вы поднимаетесь все в гору, и вдруг путь ваш заслоняет ужасная громада земли и камней. Трехглавый исполин, далеко простирающий в небеса свои обнаженные выи, с которых, как серебряные ленты, тянутся ручьи. Это знаменитый Хамар-Дабан, через который устроена чудесная дорога: вот она извивается змейкою по отвесному боку горы, висит над бездною, сама над собою и перегибает гору близ вершины. На поднимайтесь на одну из вершин Хамар-Дабана, – все ужасы дикой природы откроются пред вами: обнаженные вершины гор, пропасти, погасшие жерла огнедышащих гор, огромнейшие куски разрушенных гранитных скал. Над вами чистая лазурь небесного свода, а внизу волнуются густые облака, гремит гром и сверкает молния.

Не скажете ли вы: Сибирь величественная!

Горы миновались. Вот начинается степь, покрытая тучными пажитями, разбросанными юртами бурят и стадами. Вот безобразные верблюды тянутся один за другим, высоко подняв свои головы, вот большой баран, изнемогающий под туком и волною; вот на быстром иноходце мчится молодая бурятка, обгоняя ветры.

Посмотрите на зеленеющие колосья на полях, посмотрите, как они полны и тяжелы, а между тем земля, их питающая, не требует помощи от человека. Узнайте о дешевизне съестных припасов, узнайте о множестве звериных и рыбных промыслов – и вы скажете: плодородная Сибирь!

Разройте недра гор, – вы найдете золото, серебро и блестящие камни. Не скажете ли тогда: богатая Сибирь!

Хотите ли видеть жизнь первобытную, пастушескую? – загляните в урасу тунгуса или в юрту бурята. Хотите ли видеть начинающееся гражданское общество? – ступайте в города и села: там вы найдете и торговлю, и науки, шествующие об руку.

Хотите ли видеть страдание порочной совести? – загляните в недра гор...

Зачем слово «Сибирь» произносят со страхом, зачем им стращают порочного шалуна, пугают опасного вольнодумца? Мы привыкли представлять себе Сибирь страною хладною, состоящею из одних степей, покрытых ледяною корою, по коим влачат кое-где несчастную жизнь ссыльные и дикари. Мы привыкли почитать. Сибирь убежищем порока и преступлений, скопищем нарушителей закона и совести. Добрые мои соотечественники! Не обижайте прекрасной страны несправедливым мнением, не чуждайтесь ею, – она ваша родная, и в ней есть добрые, даже мыслящие люди, в ней говорят тем же языком, какой вы слышите на берегах Невы и Волги. В ней возжигается благодарственный фимиам всевышнему на таком же алтаре, как и здесь. В ней исполняют повеления того же, монарха, царя сибирского. И если деньги, скопленные вашими предками, вы охотно разбрасываете по городам Европы, откуда по большей части вывозите вредные, несвойственные нашему отечеству новости, то почему же не посмотреть вам на живописную, девственную природу Сибири?

На высоком берегу величественной Ангары, посреди дремучего леса стоит небольшое селение. Недалеко от него возвышается каменная церковь изящной архитектуры, с богатым иконостасом и ризницею. Подле церкви видны развалины деревянного домика. Кровля и потолок в этом домике уже провалились, но стены, исписанные внутри французскими и немецкими словами, стоят еще. Время так истерло слова сии, что невозможно привести их в смысл. Двор и небольшой огород поросли крапивою и полынью, между которыми виднеются цветы, несвойственные тамошнему климату...

***

Здесь жил посельщик. Зимой он ходил по лесам за охотою, а летом обрабатывал свой огород или гулял по гористым берегам Ангары. Все домашние работы он исправлял сам. Рубил дрова, носил воду и готовил кушанье. Любопытные из крестьян видали у него в огороде цветы и растения, незнакомые им. Раза два в году он приходил в селение, к одному старику, также изгнаннику, который покупал для него в городе припасы, необходимые для жизни. Но старик был молчалив, а крестьяне нелюбопытны.

Уже прошло более десяти лет, как изгнанник привезен был в сию деревню, построил себе домик и жил совершенно один, не заводя ни с кем знакомств. Крестьяне прозвали его сначала сумасшедшим, потом нелюдимом и знающимся с нечистою силою человеком. Сперва он был главным предметом их разговоров, догадок и анекдотов, потом стали стращать им детей, а наконец и взрослые, проходя мимо домика, читали вполголоса: «Да воскреснет бог и расточатся враги его!» Изгнанник, кажется, мало заботился о том, как разумеют его крестьяне; но один важный случай уверил их, что Секретный хотя и нечистый, но добрый человек.

Верстах в десяти от селения стоял казенный винокуренный завод, на котором работало несколько сот каторжных. Только зимою жители окрестных селений наслаждались спокойствием; с наступлением же весны каторжные уходили с завода, шатались по дорогам, селениям и грабили крестьян. Иногда соединялись они в шайки под начальство атамана, и тогда злодейства их превышали число и меру: они грабили путешественников, вырезывали целые семейства крестьян. Жесточайшими пытками вымучивали из них признание: куда скрыли свои деньги, о которых они слышали уже давно. Требовали, чтобы истязуемый объявил им о богатых крестьянах соседственных селений. Весьма часто невинный страдалец должен был признаваться, что зарыл деньги свои, которых он вовсе не имел, в землю вот там-то. Весьма часто разбойники, покинув все семейство несчастного крестьянина связанным и обесчещенным, зажигали дом, чтоб продлить мучения невинных страдальцев.

Таковые шайки были обыкновенно хорошо вооружены, имели лазутчиков по селениям и в городе; лазутчики доставляли им сведения и способствовали сбыту их приобретений. Зиму проводили разбойники в дремучем лесу, где, вырыв землянку, вкушали в развратной праздности плоды побед своих, а с наступлением весны открывали свои губительные набеги.

Грабежи производили они всегда далеко от своего стана, иногда верст за сто, чтоб отвратить поиски правительства от места своего пребывания. Разбойники слепо повиновались своему атаману, которого почитали знающим заговор против огнестрельного оружия, которого не удерживали ни веревки, ни цепи, ни крепкие тюрьмы, который хватал руками пули, в него пущенные, и бросал их в неприятелей своих. К несчастью, и сибиряки верили этим бредням, и хотя между крестьянами всегда есть несколько отличных стрелков из винтовки, но они не решатся стрелять по заколдованному человеку, полагая, что оттого испортится их ружье. Кроме того, в деревнях в каждом почти доме есть рогатина или ружье; но атаманом артель крепка. Наши стрельцы, без предводительства, при уверенности, что разбойники заговорены против ружья, нередко обращались в бегство при первом выстреле варнаков.

Совсем иное дело между бурятами: к счастью, они не знают, что ружье можно заговаривать. Искусно владея винтовкою и луком, бурят не сделает промаха. Горе разбойникам, если осмелятся они зайти в стойбища бурят и что-нибудь похитить. Тогда не укроются они ни в лесах, ни в горах, ни в пещерах подземных. Мщение бурят преследует их по пятам до места ночлега, и восходящее солнце осветит трупы разбойников, плавающие в крови.

В памяти сибиряков до сих пор сохранились имена Бузы, Сохатого, Коровина и Гондюхина. Старушки и доныне рассказывают своим внучатам о подвигах атаманов. В самом деле, между множеством злодейств, ими произведенных, мелькают иногда резкие черты великодушных поступков и добродетели. Теперь уже нет подобных атаманов: путешественник смело пускается на ночь в дорогу, а крестьянин беззаботно засыпает в доме с открытыми окнами. Огромная монгольская собака, которая знала только одного хозяина в доме, выпускавшего ее на ночь из темного гнезда на волю, смирно ходит теперь днем по двору, пугая посторонних одним только страшным видом. Теперь не услышите уже рассказов о смертоубийствах и грабежах: одни шалости по дорогам и деревням изредка нарушают спокойствие мирного гражданина.

В одну весну множество каторжных бежало из заводов, они соединились в несколько шаек и разбойничали по дорогам и деревням. Крестьяне ближайших к заводам селений терпели более прочих. Беспрестанная опасность поставила их в оборонительное состояние. Каждую ночь несколько вооруженных мужиков ходили по деревне, стреляя изредка из ружей и стуча в доски, – так делают в Сибири обыкновенно по ночам в летнюю пору: жители выстрелами и стуком в доски дают знать разбойникам, что они не спят и вооружены.

В нашей деревне прошло несколько ночей без особенных приключений. Крестьяне начали уже забывать о своем неприятном положении, стража их уменьшалась с каждою ночью, как вдруг неожиданно в одну темную ночь необыкновенный шум и лай собак раздался в конце деревни. «Варнаки! Варнаки!» – кричали мужики, женщины и дети, бегая по селению. И в самом деле, на деревню напало человек двенадцать разбойников, хорошо вооруженных. Крестьяне, вместо того, чтоб принять их ружьями и рогатинами, беспорядочно отступали, стреляя на воздух из ружей и крича во все горло: «Варнаки! Варнаки!» Разбойники заняли уже половину деревни, дружно подаваясь вперед и стреляя из ружей. Атаман шел перед тайкою и вполголоса читал заговор против ружья:

«Стану я не благословясь,

Пойду не перекрестясь,

Из ворот в ворота,

Из дверей в двери,

На чистое поле,

На широкое раздолье.

На том на чистом на поле,

На том на широком раздолье

Стоит-лежит бел-горюч Алатырь-камень» и пр. и пр.

Уже все крестьяне выбежали из домов своих и готовы были оставить деревню, как вдруг явился между ними какой-то человек с ружьем и собакою. «Стой, ребята!» – закричал он повелительным голосом. Сделав несколько шагов вперед, он прицелился ружьем, бац – и атаман, шедший впереди шайки, свалился, как подрубленный кедр. Разбойники остановились, но прежде, нежели успели опомниться, раздался второй выстрел – и есаул растянулся, «Вперед, ребята! За мною!» – вскричал незнакомец. Бросив ружье на землю, он кинулся на разбойников с саблею и свалил двух человек. Крестьяне, ободренные смелым и счастливым поступком незнакомца, кинулись на варнаков с дубинами, рогатинами и собаками: в одну минуту разбойники были окружены многолюдною толпою. «Бросайте ружья! не то всех переколем!» – закричал незнакомец. Ружья и дубины повалились из рук, как бы по волшебному слову. «Ребята, перевяжите их, приставьте караул; а когда настанет день, отведите в завод». – Сказав сии слова, незнакомец кликнул свою собаку, положил ружье на плечо и пошел из деревни, как ни в чем не бывало.

Крестьяне развели большой огонь, положили разбойников одного подле другого кружком, закурили трубки, и, посматривая с торжествующим видом на зверские их лица-, рассуждали о своей храбрости, стараясь один перед другим выставить свои невероятные подвиги. Мало-помалу толпа их редела, и наконец остались только одни караульные.

– Как ты думаешь, дядя Митрей, – сказал один молодой парень, распахнув зипун и придвинув одну, промокшую от росы, ногу к огню, – кто бы был этот незнакомый, который пособил нам угомонить гостей?

– Кто больше, как не Секлетной. Да разве ты не узнал его?

– То-то, кажись и мне, что он, вишь, я его никогда близко- то не видал.

– Да, брат Петрован, я побольше твоего живу на свете, да видел его только раза два-три. Однажды я встретился с ним в тайге, он ходил за козулями, я тоже. «Бог на помочь милости вашей», – сказал я. Секлетной кивнул головою, да и прочь от меня, ни челом, ни здорово.

– А я так однажды шел по горе над рекою. Смотрю, сидит какой-то человек, ноги спустил с утеса, руки поднял кверху, глаза уставил на запад, сидит как камень: ни рукой, ни. ногой. С полчаса я смотрел на него, он как прирос к утесу. «Нет, – подумал я, – это не ладно», перекрестился и давай бог ноги.

– Нет, брат Петрован, теперь я вижу, что мы понапрасно грешили на человека-то: кабы он был злой, то што бы ему за охота заступаться за нас? Суди его бог, а не мы, – всякой за свою душу ответчик, а спасибо ему нельзя не сказать.

– И взаболь, дядя Митрей, кабы не он, то бы пиши пропало! В чем были, в том бы и остались – болозе услыхал. Вишь, и собака-то у него ученая, как почала пластать, только брызги вверх! Да и сам-то он какой шустрой... Напой-ка, дядя Митрей, прошкою. (Нюхает табак). О! да какая ярая, а у меня так некорысна што-то. Только, дядя, как вздумаю о нашей заварухе, о Секлетном, так волосы шишом становятся.

– Чево ты, христос с тобою. Э, да ты, видно, брат Трусимова десятка.

– Да, ты мужик-то ярой! пошто же давече прятался за других?

– Скажите, православные християне! – вскричал один из связанных варнаков, – кто это убил нашего атамана и есаула?

– А фто эво знат, – отвечал один из крестьян, – мы и сами про нево не знаем. Он из несчастных, и живет подле нашей деревни уже десятой год.

– Скажите, православные християне, не Иваном ли Ивановичем его зовут?

– Не знаем, говорят тебе, – отвечал. тот же крестьянин. – Он из России, несчастной, а как его зовут, не знают и старики наши.

– Господи, боже мой! – вскричал варнак. – Это наш молодой барин, точнехонько он; о покрове минуло десять лет, как он сослан в Сибирь. Вот где привел господь бог с ним увидеться. Даст бог, получу свободу, первым делом пойду к нему и упаду перед ним, благодетелем.

– Да как же, – возразил насмешливо тот же крестьянин, поправляя дрова на огне, – пустит он тебя к себе? Нет, брат, наш староста не тебе чета, да и с тем он говорить не хочет; а ты что за фря?

– Отцы родные...

– Полно же калякать-то ноздропорой храп! Залепортовался! – сказал сердито один пожилой крестьянин, потряхивая рогатиною. – Вишь, лясы-то распустил – не хошь ли, брат, под шумок-то тягу дать! Лежи знай, как мед кисни, а не то я заткну тебе пасть-то вот этим...

Настало утро – взошло солнце. Крестьяне, по общему согласию, утвержденному старостою, сидя на завалине у мирской избы, придумали отправить разбойников под сильным прикрытием и закрепою в завод. Вот как они распорядились: на широкой кровельной доске сделано было пять дыр: доску раскололи вдоль посредине и надели на шеи пятерым варнакам, связав концы веревками. Остальные пять человек были поставлены в таковую же доску. Собрали народ, и вся процессия двинулась из деревни, сопровождаемая ребятишками и женщинами, из коих первые дразнили варнаков и бросали в них грязью, а последние подавали им куски хлеба и шанег.

Конвойные крестьяне вооружены были как ни попало: один ехал на коне; другой, с винтовкою за плечами, шел пешком; третий ехал в телеге, держа деревянные вилы; иной важно выступал, держа на плече ухват; были, наконец, и такие, кои, за недостатком орудия, вооружались дубинами и пешнями.

Крестьяне хохотали, смотря на мучения варнаков; особенно им нравилось положение малорослых, помещенных в средине между великорослыми. Когда шли они по бугроватой дороге, крайние, будучи на возвышении, поднимали середних, и бедняки сии висели на воздухе, дрягая ногами.

– Нутко, господа боровые купцы, поворачивайтесь, – говорили крестьяне. – Что так приусмирели? Видно, теперь не в лесу. Там, браг, вы чересчур спесивы. Ну, господа прохожие, прибавьте шагу: марш! марш! Небось, в доске не удавитесь – вам же лучше, вишь, вас несут товарищи, как господ!

Разбойники шли, сохраняя глубокое молчание, подобно волку, попавшему в яму; они бросали на крестьян робкие взгляды, но умолять их о пощаде не смели. Впрочем, и мучения их продолжались недолго, потому что до завода было всего верст пятнадцать. Там сдали крестьяне арестантов своих управителю, и, возвращаясь домой, рассуждали о своей храбрости, о смелости Секретного, которая, разумеется, без их помощи была бы гибельна для него, и общим приговором постановили, что если Секретный и колдун, а то как же бы он убил заговоренного атамана, но все-таки доброй человек. «Почем знать, – говорили некоторые, – может быть, он в одиночестве молится о спасении души своей и читает божественные книги и, может быть, заговор атамана уничтожил молитвою».

В деревне восстановился прежний порядок дел. Прошло лето, осень и настала зима, необыкновенно холодная. С половины октября шел каждый день снег, и крестьяне радовались, что бог дает им теплую зиму, но их ожидания не исполнились. Вопреки общему замечанию, что при глубоких снегах не бывает холодной зимы, морозы начались с первых чисел ноября. На Ангаре показался лед; усиливаясь с каждым днем от возрастающих морозов, он наполнил собою реку и вытеснил воду из берегов. Установилась хорошая погода; небо очистилось от облаков, но атмосфера наполнялась в продолжение дня морозным туманом, сквозь который слабо светило тусклое солнце; ночью же густая лазурь небесного свода блистала миллионами звезд. Ярко горели Кичиги и Сохатой, предвещая мороз с наступлением следующего утра. Земля лопалась, дома трещали, лед на Ангаре разрывался с ужасным треском. Морозная копоть унизывала дерева и дома снежными гирляндами, блестевшими от первых лучей восходящего солнца, как брильянты на голове столичной красавицы. Крестьяне по глубокому снегу едва добирались до стогов и кладей своих, откуда возвращались всегда с ознобленными носами и скулами.

Наш несчастный не переменял своих занятий: с утра до вечера бродил он на лыжах по лесу за охотою, и возвращался всегда с богатою добычею: глубокие снега останавливали прыткость коз и робких зайцев, сам царь сибирских лесов, сохатой, с трудом выдергивал свои длинные ноги из мягкого снега, если сворачивал в сторону от своей тропы к любимому дереву – осине. И только легкая белка неслась по вязкому снегу с быстротою ветра и взлетала, подобно огню, на кудрявую сосну.

Верстах в тридцати от селения, между двух кряжей гор расстилалась узкая долина, посередине которой быстро струились минеральные воды речки, разделенной на множество протоков. На сей степи кочевало племя подданных Чингис-Хана, племя бурят, смешавшееся с русскими и занявшее от них земледелие и оседлую жизнь. Огромная некогда империя безрассудного Чингис-Хана кончалась этим народом, попавшим между русскими силою всеуправляющей судьбы.

Богатые буряты жили в своих бревенчатых юртах зиму и лето, переменяя только с каждым временем года место своего кочевья; так делают народы-пастухи для их стад. Но бедные, не имеющие ни земли, ни скота, строили свои юрты в русских деревнях и питались трудами рук своих. Они выделывали крестьянам овечьи шкуры, козулины, сохатины, катали войлоки, шили унты, Шубы, работали на пашне, сенокосе и проч.

В деревне, о которой мы ведем речь, жил бедный бурят с дочерью. Девушка была уже шестнадцати лет, и в глазах отца составляла, единственную надежду на улучшение его состояния. – «Стар я стал, – думал он, – не могу работать тяжелой работы. Но бог милосерд! Может быть и за мою дочь заплатит кто-нибудь баранов двадцать. Этим добром я доживу до смерти». Буряты не выдают, а продают своих дочерей в замужество, и потому рождение дочери в семействе считается благом, и родители восхищаются, посматривая на подрастающих дочерей, потому что с выдачею замуж каждой увеличивается их табун. Таковое обыкновение породило закон, что муж почитает жену свою, как рабу: он возлагает на нее все домашние заботы, а сам целый день сидит возле огня с трубкою.

Кто видал восточных азиаток, имеющих оклад лица отличный от азиаток западных, тот согласится с нами, что и между этими калмыцкими рожицами попадаются иногда приятные лица, с пламенными, черными, как смоль, глазами, с легкою тенью на нежном лице, с белыми правильными зубами, хотя небольшой рост, без талии, без приятных округлостей и форм, при странном наряде, по крайней мере, для глаз европейца, много говорит против нашего общего мнения о женской красоте, почитающего, вопреки здравому рассудку, болезненные признаки тела прелестью.

Всеми совершенствами азиатской красоты обладала дочь нашего бурята Сайхан. Природа, наградивши ее цветущим здоровьем и приятною наружностью, дала ей здравый ум и доброе сердце. Лишившись матери еще в младенчестве, она рано познакомилась с трудом, порождением бедности. В убогой юрте отца своего она исправляла все домашние работы: носила дрова, воду, готовила кушанье. Зимою ходила в лес с топором и салазками за дровами; летом собирала ягоды, грибы и меняла их крестьянам на хлеб; словом, исполняла все обязанности доброго работника, в чем совершенно походила на соплеменниц своих, буряток, верных и послушных рабынь мужей своих.

Однажды в холодное утро Сайхан зашла в лес дальше обыкновенного; подбирая сухие ветви, она шла все вперед в чащу леса. Вдруг ей послышалось, что в отдалении лает собака. Сначала она не обратила на то внимания, занимаясь своим делом; но по мере, как она подавалась вперед, в глубину леса, лай собаки становился слышнее. «Что это значит? – подумала она. – Зачем зашла собака в лес так далеко? Неужели она отстала от какого-нибудь зверовщика? Но собака не заблудится в лесу, она по следам своим выйдет назад. Не зимуют ли здесь разбойники? Нет, лай собаки необыкновенной! Это что-нибудь нехорошее».

Она оставила салазки с дровами и, вооружившись топором, пошла на голос собаки. Лес становился непроходимее. С величайшим трудом выдергивала она ноги из глубокого снега. Выбившись из сил, она хотела уже возвратиться, но какое-то тайное чувство влекло ее вперед. Она села на колоду упавшего дерева, отдохнула, и снова пошла на лай собаки. Сделав несколько шагов, она опять села; так трудно было ей идти по глубокому снегу. Вдруг явилась переднею собака, почувствовавшая по духу приближение человека. Она ласкалась к девушке, прыгала, визжала и разными движениями манила ее за собою.

Сайхан пошла за нею, пробираясь между частыми деревьями, с которых беспрестанно обваливавшийся снег осыпал ее с головы до ног. Вдруг увидела она распростертого на снегу человека. Сначала она испугалась, но видя, что он не шевелится, осмелилась подойти к нему. Смотрит – и в минуту узнает, что это Секретный. Она кличет его, но не получает ответа; берет за руку – рука не гнется, «Замерз, бедняжка!» – вскричала она. Несчастный лежал на спине, на лбу у него видно было большое багровое пятно. Подле него лежало ружье, а шапка висела на толстом суку ближайшего дерева. Сайхан тотчас догадалась, что это значит. Зимою в густоте лесов большие снеговые кучи скопляются на ветвях дерев. Сии кучи, увеличиваясь от каждого нового снега, пригибают ветви к земле, и горе зверолову, если он по неосторожности заденет за таковой сук. Снег сваливается, сук быстро приходит в прежнее положение, и если человек не успеет отскочить, то беда его неизбежна, его убьет упругим суком. Точно то случилось и с Секретным. Ударом толстого сука ошеломило его по голове, он упал, и, прежде нежели очувствовался, замерз.

Юное чадо природы, повитое снегами и морозами, бурятка знала, что замерзший человек, забросанный снегом, возвращается к жизни, если она не совершенно еще оставила несчастного. Она закидала Секретного снегом и пустилась домом. Верная собака несколько времени следовала за нею, но, заметив, что девушка идет все далее и далее, возвратилась к своему замерзнувшему господину.

– Ах, батюшка! – вскричала Сайхан, прибежав в свою юрту. – Секретный замерз и лежит в лесу, версты за три отсюда. Кажется, его можно еще спасти. Поспешимте!

Старик схватил шапку и рукавицы и вместе с дочерью побежал в лес. Скоро они достигли до того места, где лежал несчастный. Верная собака встретила их на половине дороги, и бежала перед ними, беспрестанно оглядываясь.

Вынув несчастного из снега, они положили его на салазки и повезли в деревню. Домик, в котором жил несчастный, стоял ближе всех к лесу. Скоро они достигли до сего домика, и, не внося тела в комнату, зарыли оное глубоко в снег; между тем наносили из Ангары холодной воды, принесли из деревни большое корыто, куда положив замерзшего, внесли в комнату и наполнили корыто холодною водой. Вскоре вода подернулась льдом; они налили свежей, й та начала замерзать. Таким образом, беспрестанно переменяя воду, они оттаяли тело. После того, положив несчастного на постель, одели шубою. Два дня он был в состоянии ни живого, ни мертвого. На третий день он открыл глаза, дико обвел ими по комнате и опять заснул глубоким сном. Так прошло еще два дня, в продолжение которых отец с дочерью поочередно сидели подле кровати больного. Через две недели он пришел в себя и стал говорить.

– Зачем ты пришла сюда? – сказал он, девушке слабым голосом.

Сайхан рассказала ему все происшествие. Несчастный внимательно слушал рассказ молодой бурятки.

– Девушка, – сказал он ей, – ты можешь идти домой, я не имею надобности в твоей помощи! Ты ничего не получишь за труды свои. Прощай.

Сайхан встала и хотела идти. В это время несчастный протянул руку, чтоб взять стакан с водою, но рука его была так слаба, что он не мог поднять стакана. Сайхан бросилась, напоила его из своих рук и, поставив стакан на стол, хотела выйти.

– Девушка, мне холодно. Топлена ли печь?

Сайхан вышла на двор, принесла дров и затопила печку.

– Теперь ты можешь идти домой… но, боже мой! я так слаб, что не могу протянуть руки... Девушка, мне хочется пить. Ах, как я ослабел, язык худо ворочается, глаза невольно смежаются... – Он опять уснул.

Так прошло еще несколько дней, в продолжение которых здоровье несчастного, видимо, поправлялось.

– Ты говоришь, – сказал он девушке, – что меня зашибло в лесу большим суком? Я думаю, прекрасно висел я на этом благодатном суку? Ха, ха, ха!

– Нет, ноен, ты лежал на снегу растянувшись; одна рука твоя лежала у сердца, другая вытянута была во всю длину; подле тебя было ружье. (Ноен – господин.)

– Прекрасно, бесподобно! Вероятно, вблизи голодные волки скалили свои зубы на добычу. Удивительное счастие лишиться в один миг жизни и быть растерзану волками, так чтоб одни лоскутки платья напоминали прохожему о ничтожности человека. Большая надобность пришла вам заботиться о моем спасении! Благоприятный случай сбросил с меня бремя жизни, а вам нужно было снова навалить ее на меня.

– Да, ноен, если бы не собака твоя, то бы назавтра же не было тела твоего на здешнем свете.

– Моя собака? Мой Барбос? Благородное животное! Сколько раз ты...

Слезы градом полились из глаз несчастного; он не мог договорить начатой речи.

Происшествие, случившееся с несчастным, почти не было известно в деревне. Старик-бурят не считал его важным, а дочери его некогда было рассказывать о печальной новости; знакомства ее в деревне были слишком ограничены, да и кому нужда говорить с бедною бурятскою девкою.

До половины лета в деревне дела шли самым обыкновенным порядком. Вдруг разнеслось по селению, что Секретный женился на бурятской девке.

– Да на какой? – спрашивали крестьяне друг у друга,

– У нас одна в деревне бурятка, ну, что зовут Сайхан.

– Да вить она некресь?

– Крестилась, слышишь, за два дня до венца.

– Поди, пожалуй, вить приглянется же сатана лучше ясного сокола. Да за такого молодца всякой из наших отдал бы дочь свою; а то возьми нищую, голь трепешовую, новокрещеную.

Едва лишь разговор о женитьбе Секретного начал терять свою важность, и еще не был заменен никакою новостью, едва крестьяне успели привыкнуть судить о женитьбе Секретного, как вдруг разнеслась молва, что несчастный прощен и едет в Россию.

В самом деле, чрез несколько дней не было уже никого на берегу Ангары. Но где же Секретный, где жена его новокрещеная? Оба уехали в Россию. А старик-бурят? Он остался в своей юрте; дочь оставила ему двести рублей.

– Што за диковинка! – говорили крестьяне. – Уж подлинно, что Секретной, бог знает, откуда взялся; жил один-одинехонек, женился на новокрещеной, и вдруг уехал.

Долго они толковали о нем.

В оригинале нет двух страниц.

...В подорожной же князя написано: от С.-Петербурга до... в один путь, следовательно, князь остается здесь, и не поедет ни обратно, ни далее.

Губернатор изумился. Перебирая в голове своей все случаи, зачем мог приехать в его город поручик гвардии, не мог ни на одном остановиться.

– Вероятно, – сказал он городничему, – по какому-нибудь секретному поручению. Смотри же, держи ухо востро. Расставь около Квартиры князя шпионов, и чтоб они всех записывали, кто придет к нему; а если люди его пойдут со двора, то чтобы следовали за ними по пятам. Да постарайся посадить в полицию всех ябедников, ну, этих негодяев, что пишут просьбы другим и которых я выгнал из службы. Да объезди все присутственные места, тюрьмы, больницы, и прикажи, чтоб там все было вымыто и вычищено, чтоб кушанье больным и арестантам отпускалось лучшее. Да не забудь отдать приказ, чтоб жители каждое утро мели улицы против домов своих!

Так важно появление значительного лица в отдаленном городе! К двенадцатому часу дня уже весь город знал о приезде, какого-то князя; уже толпы зевак стояли перед его квартирою и с нетерпением желали увидеть хоть мельком занимательного человека.

Спустя несколько часов после рапорта городничего, является к губернатору и приезжий князь. Губернатор с удивлением смотрит на него, как на человека, которого он видал, но не может вспомнить – где.

– Если я не ошибаюсь, – сказал он князю, – то мне кажется, что мы где-то виделись с вашим сиятельством?

– Точно так, ваше превосходительство, – отвечал князь, – я не чужой в здешнем городе. Я тот несчастный, который прожил двенадцать лет в деревне Н. и который четыре года тому назад, получив прощение, уехал в Россию.

– Позвольте узнать, чему мы обязаны удовольствием видеть вас?

– Это обет души, о котором ваше превосходительство узнаете очень скоро; но главное – жене моей захотелось увидеться с отцом своим.

– Да, я теперь вспомнил. Вы увезли отсюда супругу.

– Точно так. Приехав в Петербург, я оставил ее у своих родственников, а сам отправился в армию, где и пробыл три года... но я надеюсь, что ваше превосходительство позволите жене моей засвидетельствовать почтение вашей супруге.

– Ах, помилуйте, князь, вы этим сделаете нам большое одолжение. Извините, что жена моя не может предупредить вас в том... она не так здорова... не выезжает со двора.

На другой день приезжает в дом губернатора княгиня В... Черты лица азиатские, но богатая одежда, тон обращения и поступки показывали в ней даму высшего круга.

Губернаторша хотела принять ее с важностью местной начальницы, но при взгляде на даму, столь великолепно одетую, она растерялась и не выполнила роли, заранее выученной. Так обыкновенно теряется надутый своим происхождением провинциал при встрече с особою высшего круга.

Губернаторша кое-как проговорила несвязное приветствие. Но княгиня, постигнув причину ее смущения, вежливым своим обращением умела возвратить губернаторше бодрость и поставить ее в возможность вести разговор. Между тем в гостиную собрался весь дом губернатора, все спешили посмотреть на княгиню, все завидовали великолепной ее одежде, модной прическе и блеску брильянтов. Это была прежняя Сайхан, бурятка, вышедшая замуж за Секретного.

Когда первые впечатления рассматривающей толпы успокоились, тогда начался ток злословия.

– Эк, она, матушка, наляпала на себя брильянтов-то.

– А прическа-то, посмотрите, до потолка возвышается; как она в дверях-то не сломила ее.

– Ах, матушки, – шептали между собой пожилые девушки, – вить даст же бог счастие. Кому же? Уроду! Да что и говорить, фортуна слепа!

Многие грозились отделать ее при первой возможности, единственно за низкое происхождение.

– Вот, – говорили они, – залетела ворона в высокие хоромы, да и но с поднимает. Да я ее! таки вот при первой же встрече скажу амур менду. (По-монгольски – здорово.)

– К чему это? Нет! Я так позову кучера своего, бурята, пусть он переводит мои разговоры. Да и ей будет приятно поговорить с землячком на родимом языке. Ха! ха! ха!

Княгиня слышала заговор против себя, но вместо того, чтобы взбеситься и войти в перебранку с поносительницами, она вежливостью и ласковым обращением обезоружила всех своих завистниц и заставила полюбить себя. Только одна устарелая дева – родственница губернаторши – не могла ей простить низкого происхождения, и при каждом свидании старалась уколоть ее то насмешкою над убором, то над покроем платья. Но княгиня, хорошо понимавшая причину неудовольствия, всегда казалась не примечающею сих невинных нападок.

Когда губернатор, наблюдавший за каждым движением, взвесивавший каждое слово князя, заметил, что он откровенен (большой порок в губернии), то, желая еще глубже проникнуть в его душу, он, как бы не нарочно, завел разговор о службе князя, и узнав, что он в отставке, с удивлением вскрикнул:

– Ваше сиятельство все еще для нас непостижимы!

Вам хочется знать мою историю? – сказал князь. – Извольте, я удовлетворю вашему любопытству.

Губернатор встал, чтоб вести князя в кабинет.

– Нет, ваше превосходительство, – продолжал он, – я был загадочным существом для всех, пусть же все слушают развязку: я не хочу скрывать заблуждений своей молодости. История моя поучительна, она убеждает в истине, что молодой человек никогда не должен идти кривыми путями к своему возвышению и устраивать свое благополучие на несчастии другого.

Все сели, и князь начал свою историю.

– Я – старший сын князя В. Из рук кормилицы я поступил в управление иностранцев, и с тех пор, кроме учителя русского языка, ни одно русское существо не участвовало в моем воспитании. Все мои учителя и гувернеры не только не знали ни одного слова по-русски, но еще презирали язык сей, и во мне поселили такое от него отвращение, что я убегал обществ, где говорят по-русски. Воспитатели мои, не имея настоящего понятия о России, составили свое, самое неправильное, самое гибельное, о чем я узнал уже в моем несчастии. Открыто проповедуя, что все превосходное находится за границею, а все худое в России, они поселили во мне сперва презрение к обычаям отечества, а после и к законам. Бывало, если я сделаю какую-нибудь шалость, – «фи! – говорили мои наставники, – это по-русски!» Я не знаю, какие бы следствия произвело во мне такое воспитание, если бы иногда отец или мать не напоминали мне, что я дворянин, князь, и что хотя наставники мои люди образованные, но ни больше, ни меньше как мещане, и потому я никогда не должен забывать различия между мною и ими. Мне исполнилось пятнадцать лет, и я не умел еще ни писать, ни читать порядочно по-русски. Надобно было пригласить учителя русского языка. «Ты будешь командовать солдатами, – рассуждал мой отец, – которые не знают по-французски». Сыскали русского учителя. Это несчастное создание, на которое никто в доме не хотел обратить внимания и которому платили меньше, нежели кучеру, кое-как выучило меня русскому языку. Заметив презрение к себе иностранцев, он платил им весьма дорого за свои обиды. Хотя он и не говорил ни по-французски, ни по-немецки, но и весьма хорошо знал оба языка, и потому, заметив, что гг. иностранцы врут что-нибудь из истории или географии, он их жестоко обличал в присутствии моем или отца моего. Но мы страшились и подумать о невежестве иностранцев, а обвиняли всегда бе


Николай Семенович Щукин