В окрестностях одного большого селения появился медведь, такой озорник, что от него житья крестьянам не стало, Медведь то утащит овцу, то задерет корову или задушит лошадь, и так напугал народ, что бабы уже не смели в сумерки отойти от деревни, а ребятишки вечером показать на улицу нос. Мужики всячески старались извести зверя, но никак не могли поймать его. Что они ни делали: вырывали ямы, ставили тенета, подкарауливали, ходили искать его в лесу, но берлоги его не могли найти. Пришла осень. Медведи на зиму всегда делают себе берлогу и запасают в них пищу, а когда весь запас выйдет, так медведь лежит в берлоге, да сосет лапу. Вот мужики отыскали след и берлогу, заготовленную медведем на зиму. В глухой чаще леса медведь натаскал себе в землянку мха, вход завалил деревьями и оставил только маленькое окошечко, в которое он выходил, и то всегда закрывал сухими листьями и всяким хламом. Собрались мужики с рогатинами, топорами, ружьями, и пошли в лес. Пришли к берлоге, стали выманивать медведя, но медведь не выходит. Вот они зажгли хворост, закрывавший вход в берлогу, а сами сторожат медведя. Когда сделалось медведю жарко в берлоге, вылез он, встал на задние лапы и пошел прямо на мужиков. Медведь был пребольшой и такой страшный, что все мужики попятились назад. Начали мужики стрелять в медведя, но пули не вредили ему, а только сердили его – заревел медведь благим матом, так, что по лесу гул пошел, а мужиков мороз по коже подрал. Один молодой мужик выстрелил и перебил медведю лапу, а другой подскочил к медведю в то время, когда он упал на землю, и отрубил ему простреленную лапу топором. Заревел медведь пуще прежнего. Опять встал на задние лапы и пошел на мужиков. – «Пойдемте домой», – сказал один из старых мужиков, – «теперь медведь немного наскачется на трех ногах! Мы свою удаль ему показали, а когда изойдет он кровью, так мы придем и снимем с него шкуру. А то он, пожалуй, еще кого-нибудь из нас задерет».
Мужики послушались, пошли из лесу по домам, а отрубленную лапу взяли с собой. Когда пришли они в деревню, так отрубленную лапу выпросила у них одна старуха, принесла домой, остригла шерсть, содрала кожу, а мясо поставила вариться. Приходит ночь. Старуха села на печь, подослала под себя медвежью кожу, и начала прясть медвежью шерсть, и приговаривать: «Напряду шерсти, свяжу себе чулки – то-то тепло мне будет зимой!» – На дворе уж полночь. Старуха сидит на печи, да дремлет. Вдруг раздались на улице рявканье и скрип. Старуха жила в своей избушке одна-одинехонька. – «Что такое?» – думает старуха. Рявканье и скрип все ближе да ближе, и вот она выглянула в окошко, и видит – идет медведь на деревяшке, и поет:
«Скырлы, скырлы, скырлы,
На липовой ноге,
На березовой клюке,
На красном батоге.
По селам спят,
По деревням спят,
Одна баба не спит,
На моей коже сидит,
Мою шерстку прядет,
Мое мясо варит,
Мою кожу сушит!»
Старуха видит, что дело плохо, и не знает куда ей даваться, а медведь уже на дворе в сенях, дверь начал ломать, а сам все поет:
«Скырлы, скырлы, скырлы,
На липовой ноге,
На березовой клюке,
На красном батоге.
По селам спят,
По деревням спят,
Одна баба не спит,
На моей коже сидит,
Мою шерстку прядет,
Мое мясо варит,
Мою кожу сушит!»
Старуха видит беду неминучую, отперла подполье, погасила лучину и спряталась за печку. Медведь выломал двери, вошел в избу, стал искать старуху, да прямо в подполье – бух! Старуха заперла подполье, побежала, созвала мужиков; они пришли, убили медведя, а старуха спряла себе из шерсти его чулки и стала жить да поживать.
