Режим чтения

ДОЧЬ КУПЦА ЖОЛОБОВА

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

Из губернских городов Сибири Иркутск, бесспорно, есть больший и красивейший. Он стоит на мысу, омываемом с запада и севера Ангарою, а с Востока небольшою речкою Ушаковкою; на юг примыкается к горе, называемой Петрушиною, с севера также представляются горы в виде амфитеатра, посреди которого величественно протекает Ангара. В самом центре сего амфитеатра возвышается гора Верхоленская, на правой стороне – Клубничная, а на левой, за Ангарою, – Кузьминская, за которою по обширной долине протекает маленькая речка Кая. Вообще местоположение Иркутска прекрасно, о чем мы подробнее скажем в продолжение сего романа. Строения иркутские также очень изрядны и время от времени улучшаются. Домов каменных есть около ста, деревянных тысяч до двух и церквей казенных до пятнадцати. Эпоха улучшения сего города начинается лет за двадцать. Теперь, к удивлению приезжающих, встречаются в нем прекрасные, большей частью окрашенные дома, улицы также большей частью прямые, инда снабженные тротуарами, хороший публичный сад и даже... кофейный дом – самый ясный признак просвещения.

Но лет за восемьдесят в Иркутске много было не по-нынешнему. Город был обнесен деревянною стеною с башнями. Близ ангарской стены находилась то старое казначейство, которое так долго стояло в одиночестве, как старец, переживший всех своих товарищей юности. Недалеко от него была губернская канцелярия, а близ нее стояло небольшое строение, обнесенное тыном и называвшееся застенком: это было место пытки. Кажется, во всем городе была только одна каменная церковь, Спасская, подле которой чернели кресты древнейшего в Иркутске кладбища.

Едва ли можно найти в Иркутске людей, которые помнили бы городские стены ненавистный застенок и проч. Не многие также помнят сей полуразвалившийся деревянный дом, который стоял на площади против Тихвинской церкви. Полуспадшая крыша, разрушенные трубы, разбитые окна все представляло, что дом сей стоял пустым, и народная молва населяла его кладами и привидениями.

Последний владелец сего дома был один из лучших тогдашних граждан, купец Андрей Иванович Жолобов. Неутомимо трудись в течение долголетней жизни, он приобрел значительное имение; но, не быв жаден к богатству, сократил под старость торговые дела свои и большую часть времени посвящал молитве, благотворению и воспитанию единственной дочери. Каждую субботу двор Жолобова наполнялся бедными, и Наталья всякий раз получала от отца поручение, самое лестное для ее доброй души, – раздавать им полной горстью деньги.

Наталья особенно любила помогать бедной своей няне, у которой хижина находилась недалеко от дома Жолобова. Она посещала ее почти каждое утро, но никогда не приходила с пустыми руками. Няня любила ее как родную дочь, за то и Наталья любила ее не меньше матери, которой она лишилась еще в младенчестве. Но одно ли сие чувство побуждало Наталью так часто посещать свою няню – это была тайна не только для других, но и для сердца самой Натальи.

Няня имела у себя воспитанника. Он был сын бедного копииста Кремнева. Отец привез его восьми лет из Нерчинска и, сорок лет прослужив в высоком звании копииста, оставил в наследство сыну одну нищету и круглое сиротство. Добрая старушка, у которой он стоял на квартире, сколь ни была обделена сама недостатками, не могла, однако ж, решиться отпустить несчастного мальчика бродить без пристанища и воспитывала его с такой же заботливостью, как бы родного сына.

Алеша вполне соответствовал попечениям своей воспитательницы: был мальчик скромный, понятливый и прилежный к учению, так что на двенадцатом году он знал уж хорошо грамоту, которой выучивались тогда с большей трудностью, чем ныне астрономии. Благотворное царствование Екатерины Великой еще не озаряло России в сие время: народных училищ не было, и просветителями юных умов были старые подьячие, у которых весь курс словесности состоял из Букваря, Часослова и Псалтыри. Воспитательница Алексея, заплатив целый безмен масла за одну из двух первых книг, не была в силах заплатить за последнюю и потому всячески старалась поскорее записать своего воспитанника в службу. Первый оклад жалованья, определенного Алексею, правда, не был отличный: ему положили по девяносто три копейки в треть, но воспитательница его умела скопить и из сего жалованья небольшую сумму и сшить ему изрядную пару китайчатого платья. Так было тогда все дешево!

Алексей служил с таким же усердием, с каким учился. Он приходил к должности всех ранее, работал до упаду, все приказания исполнял скоро и точно, со старшими был почтителен и вежлив с товарищами. Сим поведением Алексей предохранил себя от всех жестокостей, которые тогда были так обыкновенны во всех канцеляриях, особенно же в иркутской. Там, на полу приказной комнаты, были приколочены четыре кольца, и посреди их при содействии отеческого наказания возвещались вечным копиистам великие истины усердия к службе и доброго поведения, ибо качества сии подвергались большой опасности каждый раз, когда приказные проходили мимо питейного дома.

Но сколь ни старался Алексей вести себя осторожно между сим особенным родом людей, какой составляли тогдашние приказные, огрубелые от побоев и пьянства, однако ж не мог избежать их злобы, Чем больше переносил он их ругательства, оставляя без ответа или отвечая самым скромным образом, тем более они восставали на него. Можно сказать, что он был между ними живой совестью, которой присутствие мучило их смертельно. Особенно один – с приписью Федул Меркулович Запекалкин – более прочих грыз на него зубы. Трудно изобразить, что за существо был этот Запекалкин. Нравственные качества его от времени и привычки слились, в две господствующие страсти: во-первых, брать все и где только представится случай; а во-вторых, свободное от дел, время посвящать Бахусу. Последняя страсть воспользовалась своими правами и положила явственную печать на носу своего поклонника. Нос Запекалкина был сущий барометр его души. Когда он краснел более обыкновенного, то это предвещало, что в душе Запекалкина восстала страшная буря. Над сим метеорологическим носом выглядывали исподлобья лукавые лисьи глаза. Одним словом, если лицо есть зеркало души,– его было самое невыгодное. Физиономии его соответствовала и одежда. Многие из его товарищей не могли припомнить времени, когда он в первый раз надел свой китайчатый сюртук, а цвет его уже убежал из памяти самого хозяина, таясь многие годы под слоями сала, чернил и проч. С сюртуком согласовались сапоги, столь же древние и ветхие, равно и шляпа, походившая более на колпак, потому что честный Запекалкин имел прекрасную привычку набивать ее казенной бумагой, которую он относил всякий день на жертвенник Вакха.

Однажды после обеда Алексей сидел один в канцелярии. Хотя он и всегда работал прилежно, но в этот раз чувствовал какую-то особенную охоту. Все делалось так легко и скоро. Таинство заключалось в веселом расположении души Алексеевой. Мечта-обольстительница раскрывала пред ним очаровательные картины будущего, и в сладостном умилении сердца он хотел броситься на колени пред образом... как вдруг с шумом растворилась дверь. Алексей вздрогнул и, оглянувшись, с ужасом увидел красный нос Запекалкина. Если бы и сам дух злобы явился Алексею в сию минуту, то не более устрашил бы его. Все мечты, сейчас его обольщавшие, разлетелись как пар; и в сердце осталась одна убийственная грусть. Он тяжело вздохнул.

– Что так печален, молодчик? – насмешливо спросил Запекалкин. – Ну да как не запечалиться. Вишь и другой пришел так же рано к должности. Ах ты, выскочка проклятая! Мы сорок лет служим верою и правдою государю, а у тебя еще на губах молоко не обсохло, да хочешь взять верх над нами. Не бывать этому! С волками живешь, так и вой по-волчьи.

– Рад бы подражать вам во всем, Федул Меркулович, – тихо отвечал Алексей.

– Что ж мешает?

– Вы знаете, что я сирота, имею пристанище по милости добрых людей: так кто же бы стал держать, меня, если бы я приходил домой в нетрезвом виде?

Запекалкин хотя едва держался на ногах, но чувствительно обиделся этим ответом.

– Ах ты, щенок! – вскричал он. Ты уж меня и в пьяницы записал! Да разве ты видел меня когда-нибудь в нетрезвом виде?

– Не гневайтесь, Федул Меркулович, – отвечал испугавшийся Алекеей. – Я сказал не на ваш счет.

– Не на мой? Так на чей же? Вертеться начал! Нет, любезный, не на того наскочил! Я научу тебя разом, как сводить счеты со старшими.

С сим словом Запекалкин бросился на бедного Алексея, схватил его за волосы и начал таскать по полу, произнося разного рода ругательства, достойные закоснелого приказного. Но вдруг в самом пылу битвы язык его онемел внезапно, потому что самого его поразил невидимый кулак по шее с такою силой, что он невольно выпустил из рук несчастного Алексея. Запекалкин, едва опомнясь от изумления, увидел, что над ним носится грозная, десница секретаря Доброкваскина. Вся фигура его изменилась с непостижимой быстротою: нос его из багрового, сделался совершенно синим, щеки покрылись смертельной бледностью, подколенки задрожали, а руки по инстинкту поднялись на спину, дабы сколько-нибудь защитить ее от могучих ударов, которые сыпались на нее, как град.

– Ах ты, индейский петух! – кричал Доброкваскин – Да ты еще смеешь давать рукам волю! Разве всем должно день и ночь проводить в кабаке и таскать туда казенную бумагу, как делаете, вы, пьяницы? Отучу же я вас, окаянных, от этой дороги, заморю в колодке на хлебе да на воде!..

Много еще наговорил Доброкваскин в наставление Запекалкина, и каждый период его речи оканчивался самого явственною точкою на спине сего последнего. Наконец, устав от наставления, Доброкваскин призвал сторожей.

– Наденьте хорошую колодку на шею этому индейскому петуху да смотрите, чтобы в течение недели он не вспорхнул с седала: тогда вы все будете отвечать за него.

– Не вспорхнет у нас, ваше благородие. Не положим на свою руку охулки. И не таких молодцев скручивали мы, как, бывало, ходили под шведа с батюшкою государем Петром Алексеевичем...

– Хорошо, служба, хорошо. Теперь мне не время говорить о твоих доходах? Помни же, что я приказал.

– Помню, ваше благородие! Вы изволили приказывать надеть добрую колодку на шею его милости и не выпускать отсюда целую неделю?

– Да, да!

– Будет исполнено!

Вскоре отвратительный наряд украсил шею Запекалкина, и хотя он ни слова более не сказал Алексею, но по волчьему огню, сверкавшему у него в глазах, можно было догадываться, что он твердо положил в уме своем погубить бедного юношу.

ГЛАВА II

Минул год после описанных нами происшествий. Алексей за свое неутомимое прилежание к должности был пожалован в канцеляристы, определен повытчиком и начал получать хорошее жалованье, именно: по сто рублей в год. В сие время исполнилось, ему двадцать лет. Жажда познаний, всегдашняя спутница дарования, пожигала его душу, сильную и чувствительную. Не довольствуясь первоначальным учением, он с жадностью прочитывал каждую попадавшуюся в руки его книгу, и, сколь в тогдашнее время они ни были редки, он умел, однако ж доставать их и приобрел сам собою многие познания, которых были чужды его сверстники. Сверх красоты душевной он имел прекрасную наружность: большие, голубые глаза, лицо как кровь с молоком, русые волосы, вившиеся кудрями, высокий рост и стройный стан. Он любил одеваться сколь можно опрятнее. Кафтан из сукна цветом перца; пересыпанного солью, вервиретовые малиновые с черными пятнышками камзол и нижнее платье, чулки шелковые белые и башмаки с большими посеребренными пряжками – таков был праздничный наряд Алексея! Когда, бывало, приходил он в церковь, то смиренные девушки забывали молитвы и, поглядывая на него исподтишка, часто наступали на платье своих нянюшек, которые, поднимаясь от земных поклонов, невольно брали другое направление, к соблазну православных, стремительно садились на помост церковный.

Уже многие засылали и свах к воспитательнице Алексея. Одна из них по имени, Лукерья Саввишна Закалданиха, славилась ремеслом своим по всему городу. Посему хозяйка, догадываясь о причине ее посещения, желала угостить дорогую гостью со всем иркутским гостеприимством тогдашнего времени Она разостлала на столе скатерть и поставила тарки, то есть четвероугольные пирожки с ягодами, сахарники, или бисквиты, и кедровые орехи, нарезала шанег, то есть булок, намазанных сверку сметаною, и потом, вытащив из печи горшок карымского чаю, сливала его несколько времени ковшиком и забелила молоком, примешав соли и затурану, то есть муки, изжаренной на масле.

– Пожалуйста, Лукерья Саввишна, выкушайте еще чашечку.

– Благодарю покорно, Домна Сидоровна. Ведь десятую, матушка, оканчивают пора и честь, знать!

– Ах, матка-свет! Ты уж и счет ведешь! Кушай во здравие, родимая! Душа – мера!

Во время сего угощения разговор двух старух переходил, как обыкновенно водится, от материи к материи, и, наконец, неприметно склонился к женитьбе Алексеевой.

– Пора тебе, Домна Сидоровна, обженить своего-то сокола ясного; ведь время, матушка, течет как вода, и дважды молодым быть нельзя.

– Да что доспеешь, Лукерья Саввишна! Пытала заговаривать, да один ответ: «Рано, любезная матушка! Придет пора-время, сам просить буду твоего благословения, а теперь не скучай этим».

– Ништо, Домна Сидоровна, попробуй еще; попытка не шутка...

– Вестимо, Лукерья Саввишна!.. Да вот и сам Алексей, легок на помине.

Алексей вошел в комнату, почтительно поцеловал свою воспитательницу, но слегка только, поклонился Лукерье Саввишне, зная, что сия старуха, под фирмою свахи переходя из дома в дом, переносила вести, ссорила одни семейства с другими и сколько сладила свадеб, столько же, или еще более, расстроила счастливых браков.

– Что так спесив стал, Алексей Федорович? Уж нам, старухам, и кивнуть головой не хочешь! – с неудовольствием сказала всеобщая сваха.

– Виноват! Я не узнал тебя, Саввишна, да и теперь едва признаю: так ты постарела от беспрестанных хлопот.

– Хлопоты-то ништо, кормилец! Оне не стареют меня, да то беда, что часто принесешь самый любый холст, ан, говорят, толст.

– По-моему, так в чужие дела и путаться вовсе некстати: всякий рубит дерево по себе.

– Разумная речь, Алексей, Федорович! Да иное дерево-то с вида-то твое бы и было, а как порассмотришь порядком...

Мудрено, Саввишна другому судить о внутренних свойствах человека; и я скажу тебе наотрез, что в сем случае не поверю ни одной сватунье на свете.

– Вольному воля, Алексей Федорович, ходячему путь. Ты, вишь, сам хитер, сам все высмотрел, а другие так прибегают ко мне, сироте, и, не хвастаючи сказать, мне уж многих удалось сделать счастливыми.

– Знаю, знаю, Саввишна! Например, дочь купца Белкина, которая по твоей милости выдана была силой за мещанского сынка Тупицына и вскоре после свадьбы бросилась в воду, или дочь подьячего Сеновозова, которой родителей ты уговорила выдать ее также силою за купца Гречухина и которая от горя и слез слегла в чахотку и благодарит тебя за усердие в сырой могиле. Эй, Саввишна, ведь мы под богом ходим: придет время, так за каждое праздное слово дадим ответ, тем более за погибель ближнего. Советовал бы я тебе...

– Побереги для себя эти советы-то! Да что впрямь, батька-свет, дуру, что ли, меня нашел предики-то читать? Ведь ты не отец Григорий. Старше себя учить вздумал! Молоденек еще! Не плюй в колодец: пригодится воды пить! Придет пора – взмолишься, да убей меня черная немочь, если нога моя будет в вашем доме!

– Плакать не буду, Саввишна! И не обманывай себя, чтобы я когда-нибудь почувствовал в тебе нужду.

– Не узнал еще, что будет вперед: назовешь и ступу бабушкой! А теперь, добро, оставайся со своею гордостью.

Озлобленная старуха с яростью схватила свою накидку и, хлопнув дверью, пошла, по улице, ворча что-то сквозь зубы, разумеется, не похвальное слово Алексею.

Вскоре весь город благодаря неусыпной злобе Саввишны наполнился самой черной клеветою насчет Алексея, и злая молва, переходя из дома в дом, возрастала более и более. Наконец, все благоразумные матушки и тетушки крепко-накрепко заказали своим дочкам и племяненкам не глядеть на Алексея, как на самого опасного зверя. Дочки и племянницы выслушали приказание со всем подобострастием, дали каждая честное слово никогда не глядеть на него, и потом каждая нетерпеливо ждала случая, где бы его увидеть.

Алексей пренебрегал клеветою и радовался тому, что воспитательница его перестала скучать ему своими напоминаниями о женитьбе. Опять в хижине, их все пошло по-прежнему: по-прежнему он ходил в должности, по-прежнему добрая старушка занималась хозяйством; в одном только сердце Алексея было не по-прежнему. Сильная скорбь съедала его приметным образом. Он сделался молчалив и задумчив. Добрая воспитательница его скоро заметила, что Алексей чахнет время от времени, всячески старалась дознаться о причине его болезни, но он ни с кем не хотел делиться своею тайною. Он любил, любил пламенно, но без надежды. В воображении его рисовались лета юности, когда, бывало, с беспечной радостью сердца он играл с Натальей, или на бархатных берегах Ушаковки, или в цветущей долине, орошаемой тихими струями Каи, когда, бывало, бежавши взапуски за бабочкой, Наталья кидалась ему на шею и говорила: «Ах, постой, Алешенька! Я не могу более бежать, я устала смертельно». «Теперь нет для меня, – думал Алексей, – нет Натальи: она убегает от меня, она презирает бедного сироту».

Многое еще думал Алексей, и. слезы катились у него градом. Но он не знал Натальи. Она любила его более своей жизни, она мечтала о нем каждую минуту, чувствовала, что ни с кем, кроме его, не может быть счастливою, и только с некоторого времени, какой-то особенный стыд, какая-то непостижимая застенчивость не допускала ее говорить с Алексеем и даже смотреть на него. Каждый раз, когда заставал ее Алексей у няни, она поспешно вставала, делала ему легкий поклон и тотчас уходила домой, чтобы оплакивать свою видимую холодность» Таким образом, два существа, страстно любившие друг друга, были потому только несчастливы, что не имели смелости объясниться.

Алексей, возвратись в одно утро домой ранее обыкновенного, сказал своей воспитательнице:

– Матушка! Я чувствую, что я очень болен.

– Ах, мать пресвятая богородица! Да что это тебе доспелось, дитятко? Уж не уроки ли какие?

– Нет, матушка, болезнь моя мне известна, ее никто не вылечит, кроме бога.

– Вестимо, дитятко, что, кроме бога, никто не вылечит, да все-таки не сбегать ли к старухе Пахомовне, ну знаешь, к той, что опомнясь, лечила от уроков сына купца Караулова?

– И вылечила в могилу! Нет, матушка, предоставь все единому богу. Без его воли и волос на голове нашей не погибнет.

– Быть так, Алешенька! Будь воля господня! Да выпей же, по крайности, богоявленской водицы, искушай кусочек артуса, авось, матерь божия взмилуется над нами, грешными.

Тут старушка стала на колени пред образом божией матери и начала молиться со слезами,

Алексей, смотря на нее, не мог и сам удержаться от слез.

– Ах матушка! – говорил он. – Чем я заслужил у вас такую привязанность?

– Что ты баешь, дитятко? Заслужил! Да ведь ты, сокол ясный, один у меня, как порох в глазу! Для тебя и живу на свете, тебя не будет, так мне и свет божий не мил сделается – хоть живую зарой в могилу.

Алексей еще что-то хотел говорить, но уже не мог. Страшный жар пожирал всю его внутренность. Он упал на постель почти без чувств.

Весть о болезни Алексея как громом поразила Наталью, в уме ее живо изобразилось сие безотрадное состояние, в которое повергла бы ее смерть Алексея, милого друга юности. «Нет, – говорила она, рыдая, – я не переживу его. С ним только одним я могу быть счастливой, только с одним с ним...»

– О чем так грустишь, Наташа? – спросил отец ее, неожиданно вошедший к ней в комнату.

– Горюю о няне, батюшка!

– Разве у нее какая беда случилась?

– Да, батюшка!

– Ну так вместо того, чтобы понапрасну горевать, ты бы лучше постаралась помочь ей. Мало пользы ей, хотя бы ты целую неделю проплакала.

– Вы знаете, батюшка, что у нее только и надежда на Алексея.

– Ну!

– А он теперь болен, при смерти.

Слова сии Наталья едва могла выговорить, стараясь скрыть сильное внутреннее движение.

– Мне кажется, – продолжал отец, – ты что-то слишком боишься за Алексея.

Краска выступила на лице Натальи. Она хотела отвечать, но не могла ничего сказать – слова замирали на языке.

– Эх, ребенок, ребенок! Ты думаешь, что я ничего не вижу и не знаю? Плохой же бы я был отец, если бы не обращал внимания на свою дочь! Тебе Алексей нравится? Ну, так ли?

Наталья не знала, что отвечать. Чувство стыда, свойственного всем девушкам, и боязнь огорчить отца неоткровенностью боролись в ее душе. Наконец она решилась признаться.

– Простите меня, батюшка! Я весьма виновата пред вами.

– Вина невелика, Наташа, что тебе нравится Алексей. Я сам люблю его. Он малой добрый и неглупый, бедненек, правда, да, я видал в моей жизни много раз, как текли слезы через золото. Одно худо, Наташа, что ты мне ничего не сказываешь.

– Ах, ради бога, простите меня, батюшка! Вперед я, право, не утаю от вас ни одного слова.

– И на что таиться тебе? Если я и пожурю тебя, ведь тебе же пригодится, Наташа. Не все жить со мною: мое время прошло, того и смотри, что нежданная гостья, пожалует.

Слушая сие, Наталья заливалась слезами.

– Ах, не говорите этого, батюшка! Мне страшно и подумать расстаться с вами.

– Что делать, друг мой? Есть на все череда – пора, жить и пора умереть. Я думаю, едва ли не само провидение открывает мне, что и моя пора наступила.

– Почему вы так думаете, батюшка?

– На днях я видел сон.

– Ах, батюшка! Ведь вы прежде сами учили меня не верить снам.

– Бывают сны, в которых провидение открывает человеку близкий конец его жизни, может быть, для того, чтобы он мог приготовиться к нему. Таков, мне кажется, и тот сон, который я видел. Мне представилось, что мы трое, ты, Алексей и я, гуляем по берегам Каи. Воздух был самый чистый и приятный. Не было ни малейшего ветерка, так что поверхность Иркута светилась как зеркало, на котором лежал огненный столп закатывавшегося солнца. Я не могу пересказать тебе, какое чувствовал я наслаждение. Но вдруг на северо-западе показалась черная туча и мгновенно покрыла все небо. Ужасные раскаты грома раздавались по горам. Молния раздробляла деревья. Наконец с непостижимою быстротою ударил вихрь, схватил тебя и Алексея и унес вас из глаз моих. Тогда страшный гром разразился над самою моею головою; потряслась и раскрылась земля, и из пропасти вылетело чудовище, бросившееся на меня с яростью. Я пробудился от ужаса.

Наталья, слушая рассказ отца, дрожала от страха.

– Пути вышнего неисповедимы, – продолжал он, – но совесть моя чиста: куда бы ни повела меня судьба, я везде пойду с покорностью воле божией. Все дороги не уведут меня далее гроба, а умирать ведь когда-нибудь да надобно. Печалит меня одно, что ты, Наташа, еще не пристроена, но предоставим все единому богу. Он знает, что творит.

– Я буду молиться ему день и ночь, батюшка, чтобы он сохранил вас под своим покровом.

– Молись, Наташа, за богом молитва не пропадает. Сказано, что молитва и милостыня суть два крыла, на которых человек возлетает к небу, и что бедные суть ходатаи наши пред богом.

Говоря сие, Жолобов вынул из кармана несколько рублевиков и, отдавая их дочери, примолвил:

– На! Вот возьми эти деньги и отнеси их скорее к своей няне. Они будут ей полезнее пустых сожалений. Да не забудь также взять эту траву. Вели ею напоить Алексея. Она, верно, ему поможет.

Наталья с душевным умилением поцеловала у отца руку и поспешно готовилась идти, как вдруг он, сидевший между тем в глубоком раздумье, спросил ее:

– Послушай, Наташа, ты любишь Алексея, да любит ли он тебя?

– Я этого не знаю, батюшка, я давно ни слова не говорила с ним и даже боюсь глядеть на него, сама не знаю, чего стыжусь.

– Этот стыд, милая дочь моя, послан тебе ангелом-хранителем. Старайся всегда сохранять его в своем сердце, потому что ты достигла теперь тех лет, когда в поведении своем надобно наблюдать крайнюю осторожность. Помни, что злые языки всегда готовы злословить ближнего, да и сам Алексей, конечно, потерял бы к тебе уважение, когда бы приметил нескромность со стороны твоей. Стыдливость и скромность суть лучшие украшения девушки.

– Ах! Эти слова, – говорила Наталья сквозь слезы, – напомнили мне мою родимую матушку. Она, также часто мне говаривала: «Эй, Наташенька! Старайся быть скромненькою – это всего дороже для девушки».

– Так, Наташа, твоя мать говорила правду. Она сама была примером скромности и благочестия. Двадцать лет, которые я прожил с нею прошли как приятный сон. Мы оба с тобою потеряли в ней много, но потерянного не воротишь!

Жолобов приметным образом был тронут воспоминаниями и погрузился в задумчивость. Но потом, как бы пробудившись от усыпления, он сам начал торопить Наталью.

– Ступай же, Наташенька! Мы заговорились с тобою, а добрые дела надобно спешить делать.

Наталья еще раз поцеловала у отца руку и почти побежала туда, куда сердце давно уже ее призывало.

ГЛАВА III

Непосвященные в таинства отечественной географии часто спрашивают: неужели в Сибири бывает также теплое лето? Бывает, и теплое время начинается гораздо ранее, нежели в здешней столице, где ладожский лед и северные ветры нагоняют стужу и тоску среди мая месяца.

В Иркутске, например, начинает таять снег и навевать весною с февраля месяца, к концу марта становится сухо, на улицах, и бывают столь теплые дни, что тамошние щеголи гуляют без шинелей, в мае природа облекается брачною одеждою: все начинает цвести и благоухать. Тогда иркутские жители, богатые и бедные, тянутся вереницами на цветущие берега Ушаковки, быстро катящей, по камешнику чистые и целебные струи свои. Там, под тенью кущей, как бы свободные сыны веков патриархальных, рассевшись семействами, они наслаждаются удовольствиями, каждый по своему разумению. Главное же наслаждение иркутского жителя составляет чай. Без него сама Ушаковка показалась бы скучною, зато и чай от ушаковской воды делается несравненно вкуснее и приятнее. Сколько но сей причине, но более по близости к городу, Ушаковка пользуется честью всегдашнего гулянья, но есть и другие места в окрестностях Иркутска не менее приятные. Такова, например, живописная долина, по которой протекает скромная Кая. Сама Ангара, огромная и холодная, со своими гигантскими горами, по берегам ее идущими, соединяет в себе идеи красоты и величия, но величия пустынного, первообразного. Кто из жителей Иркутска, старый и малый, не обедывал или не пивал чаю при подошве горы Верхоленской? Кто не гулял, в древних рощах архиерейской мызы, где иркутские архипастыри, оставляя суету города, наслаждаются в благочестивом уединении красотою творения божия? Кто не знает прекрасного местоположения деревушек: Царь-Девицы, Кузьмихи, Разводной и пр.?

В один из тех прелестных дней, которыми так щедро наделяет природа иркутских жителей, в мае месяце на зеленом берегу Ушаковки, под навесом развесистой ивы, курился огонек, над которым был повешен медный чайник. Близ него молодая девушка лет шестнадцати вынимала из коробка чайный фарфоровый прибор и расставляла на траве чашки. Она была собою прекрасна как весенний день. В ясных ее карих глазах отражалась невинность и чистота ее души. Живой, игривый румянец покрывал ее щеки. На ней была пунцовая гродетуровая телогрейка и кисейная юбка, а головной убор состоял на голубой атласной ленты, какою была также украшена и ее русая коса. Расставляя чашки и подкладывая под чайник сухие ветви, она поглядывала с некоторым смущением на ходивших недалеко от нее старика с молодым человеком. Разговор их, по-видимому, касался чего-то близкого в отношении к последнему, ибо на его глазах вдруг выступили слезы. Он крепко обнял старика и, подходя с ним вместе к девушке, бросил на нее один из тех взглядов, в котором сердце провидит на земле небо.

Сей юноша, как читатель, без сомнения, уже догадался, был Алексей. Из того особенного внимания какое оказывала к нему Наталья во время его болезни, он уверился в любви ее к нему и решился объясниться с ее отцом.

– Что с тобою сделалось, Наташа? – сказал улыбаясь сей последний. – Ты льешь мимо чашки.

– Ах, извините, батюшка!

– Да пособи, брат Алексей, своей-то будущей... Ну вот тебе и чай! Да еще барышом и чашка разбита.

– Это к добру, батюшка Андрей Иванович, – сказала сидевшая подле Натальи старушка, воспитательница Алексея.

– Как бы не так! К добру! Будет добро! – вскричал неизвестный голос из-за кустов.

– Господи помилуй! говорила няня, перекрестясь. – Что там за окаянный забился? Типун бы ему на язык!

– Не прикуси свой! – подхватила дурочка Аксинья, пробираясь сквозь дерев к берегу.

– Ребята! – закричали купавшиеся недалеко мальчишки. – Дурочка Аксинья идет. Ну-ка примем ее хорошенько в брызги!

– Перестаньте вы, чертовы внучки! – кричала Аксинья, схватив, камень. – Не то я вас разом отправлю к вашему дедушке!

Полно с ними браниться-то, Аксинья! – сказал подошедший к ней Жолобов. – Пойдем-ка, лучше выпей у меня чашку чаю!

– Ладно, ладно, Жолобов! Ты мужик добрый, пойдем, помянем тебя!

– Я слава богу, еще жив.

– Мы все живы и все мертвы! Слышишь, поют?

– Это поют песни, вон там на лужайке, где огонек-то курится!

– А ты думаешь, я, не сумею так же спеть песню?

Тут сумасшедшая запела сама песню и начала плясать.

Не кручинься, не печалься,

Удалая голова!

Все на этом белом свете

Пустяки и трын-трава!

Жизни горькой, жизни сладкой

Дни, недели и года

Протекают, пробегают,

Как проточная вода.

Счастье, радость, грусть, невзгода

Быстрым вихрем пролетят...

– Хорошо, хорошо, Аксинья! – сказал Жолобов. – Я вижу, что ты петь мастерица, только чашку-то свою простудила. Наташа, налей погорячее.

– Спасибо тебе, Жолобов! – отвечала Аксинья. – Ты не забываешь бедных, так и тебя не забудет тот, ну, знаешь, который живёт высоко-высоко, вон там, где синеется-то. Смотри-ка, видишь ли что? А я вижу: он смотрит на тебя так умильно!

– Она бредит, – говорила Наталья.

– Кто бредит? Я? Нет, я вижу его наяву. Я часто разговариваю с ним, когда сижу вон на этой лощинке, видишь, что на Клубничной-то горе, подле сосны, которая всех выше.

– Про кого это говорит она? – сказала няня. – С нами крестная сила!

– Про кого? Ты не знаешь его, а я его знаю. С тех пор, как люди стали дразнить меня сумасшедшею, а ребятишки бросать каменьями, я стала бегать из города к нему на гору. Он один не дразнит меня.

– А давно, ли, – спросила Наталья, – люди начали обижать тебя?

– Не спрашивай ее, – шепнул Жолобов своей дочери, – Это может напомнить ей разные огорчения, которые она терпела в своей жизни, а вспомнивши их, она выходит из себя.

– Наталья! – сказала сумасшедшая. – Ты девка добрая. Я еще помню, как прошлой зимой ты отогрела и накормила меня, когда эта проклятая Малашка Груздева погнала меня втолчки из своего дома. Я тебя люблю, да помочь нечем, а горя тебе будет много-много!

– Ну полно пугать-то нас, Аксиньюшка! – сказал Жолобов. – Лучше выпей-ка вот эту рюмочку. Смотри-ка, винцо-то как янтарь... Да что ты задумалась? Разве не ты не пьешь вина!

– Вина? Кто требует от меня вина? – вскричала сумасшедшая с некотором бешенством, вскочив на ноги.

– Я! Не требую, а только прошу.

– А, ты опять пришел меня мучить! Ведь я и так отдала последнее, теперь у меня ничего нет, кроме вот этого кольца обручального. Ужели и его ты хочешь пропить? А дети наши – чем они питаться будут? Посмотри на них, злодей! Они другой день не видали росинки хлеба, сидят не обуты, не одеты. Слышишь: хлеба, мама, хлеба! Боже мой! Где я возьму его?.. Что ты смотришь на меня так зверски? Я говорю правду. Не грози мне своим ножом: я умереть давно готова. Режь меня, я не боюсь смерти, жалею только бедных детей моих. Горе, мне, горе!

Произнеся сие, сумасшедшая упала без чувств, Наталья и няня бросились помогать ей. Опомнившись, она спросила:

– Где я? Ах! Мне показалось, что будто опять пришел покойный муж мой и требует от меня

детей.

– Успокойся, – говорила. Наталья. – Здесь нет никого, кроме нас.

– Видно, ты,– спросила няня,– много терпела с ним горя?

– Много, бабушка, очень много! Батюшка отдал меня замуж четырнадцати лет, позарившись на богатство. Муж мой был сыном богатого купца Селезнева. Отец его мало смотрел за ним,и потому на осьмнадцатом году он был уже самой невоздержанной жизни! Мать его все знала и не хотелаоткрывать. Почти каждую ночь он запрягал своего Сивку, ездил на нем где бог весть и, возвращаясь домой уже к утру пьяный поднимал со мною драку. Много раз бросался на меня с ножом. Так. протекло самых горьких девятнадцать лет. В это время мать его, которая была единственным моим утешителем, скончалась а своему отцу я не хотела говорить, дабы не огорчить его. Свекор мой женился на другой, женщине злой и хитрой. У нее родились дети, и потому она всячески старалась вооружить отца против моего мужа, чтобы его и детей моих отдалить от наследства. Она успела вэтом! Свекор перестал давать нам на содержание, мы прожили все, что имели, я и дети были наги и босы, часто голодны, но муж мой все-таки не переставал пить. В один день – о! Это самый ужасный день в моей жизни! – мне сказали, что мой муж найден убитым. Несмотря на его поведение, я все любила его. Услышав страшную весть о его смерти, я бросилась опрометью из дома, бежала с растрепанными волосами по улице, увидела его окровавленное тело, бросилась на него и более не знаю, что со мною было. Сильная, горячка обхватила меня. Я долго-долго была больна, наконец оправилась, но голова моя была уже расстроена: я всего боялась, всему верила, словом, стала безрассудна, как ребенок. Мачеха воспользовалась моею слабостью. Она уговорила меня выйти замуж за одного проезжего офицера, обольстила меня надеждою на хорошее приданое и постаралась сбыть меня с рук, когда отца моего не было в городе. Новый муж увез меня далеко от родины, кругом обобрал меня и все промотал. Я осталась нищею сиротою на чужой стороне. Что мне было делать? Я решилась идти назад пешком. Пять тысяч верст я шла, терпя голод и холод, и презрение от людей. Теперь живу я у сына, но и сын мой – думала ли я это, когда лелеяла его у своей груди? – сын мой меня бьет! Все люди, куда ни пойду я, дразнят меня сумасшедшею!..

В сие время ударил колокол но всенощной, а луч закатывавшегося солнца осветил вершину той сосны, на которую показывала сумасшедшая.

– Чу! – сказала она. – Слышите? Видите? Чей это голос? Это он зовет меня! Иду, иду!

С сим словом сумасшедшая бросилась к берегу и побрела чрез реку, не обращая ни малейшего внимания на ребят, которые брызгали на нее со всех сторон.

Жолобов и все с ним рывшие с некоторым изумлением смотрели за нею вслед. Но когда она, перейдя через реку, скрылась за ближний березник, то произведенное ею неприятное впечатление мало-помалу нагладилось.

– Что все вы так нахмурились? – сказал Жолобов. – Вон добрые-то люди, посмотрите, так и заливаются.

– Не запеть ли и нам? – смеясь, спросил Алексей.

– А что же? Начинай-ка, брат! Ну, за мною!

Плавал, плавал селезенько

По быстрой по речке.

Поймала селезеньку...

Эх, брат, не в тон поешь. Пособляй-ка нам, Наташа!.. Ну! И она сбилась! Да что вы в самом деле?

Алексей и Наталья, смеясь, старались подлаживаться под голос отца и таким образом провели несколько приятных часов, доколе последний луч солнца не догорел на западе и не напомнил им, что пора собираться домой.

ГЛАВА IV

Заря еще не занималась на востоке, и на Спасской колокольне пробило только три часа, когда какой-то пешеход прокрадывался тихомолком к дому купца Груздева. Он легонько постучал кольцом, висевшим у ворот, и, переговорив несколько слов с караульным, наскоро ускочил в ворота.

Сколь ни рано пришел сей незнакомец, но яркий свет в горнице хозяина показывал, что он уже встал. На одной стене сей горницы висело множество образов, и у каждого было по зажженной свече. На правой руке от образов, подле окон, стоял большой стол, заваленный бумагами, с которыми вместе л


Иван Тимофеевич Калашников

Фотогалерея

13
21
20
22
4
23
19
25