Режим чтения

Сибирячка

I

«Эх вы соколики!» – весело крикнул ямщик – и тройка пустилась стрелой, словно с пожарной машиной, словно единственное на всем окрестном пространстве здание – почтовая станция – загорелось.

«Эх вы соколики!» – повторил ямщик, уже сдерживая лошадей у подъезда станции. Эта условная фраза значила: «едет щедрый барин», и потому все ямщики высыпали на крыльцо с хомутами, дугами и прочей сбруей, хотя нужны были одна только дуга и три хомута...

– Прикажете запрягать, сударь?

– Самовар! – лаконически отвечал приехавший молодой купчик, проходя усталою поступью от повозки до станции.

«Охтимнечинки, как я пристал»! – сказал приезжий, кидаясь на скамью. Слово «пристал», сказанное сибиряком, должно принимать за «устал»,а «охтимнечинки» – самодельная композиция из междометия «охти», местоимения «мне» и частицы «чинки», характеризующей имена уменьшительные, любимые в сибирском наречии, с которым мы намерены познакомить несколько читателей, надеясь оказать услугу тем, кому случится быть в Сибири, в этом бассейне самого чистого золота, каким природа выпускает его из своих рук, – и самого смешанного русского языка, каким он сделался вследствие населения Сибири людьми, взятыми из всех русских племен и сословий и слившимися здесь в одно туземное целое. Сверх того, переселенцы, встретив в Сибири совершенно новые предметы и занятия, должны были усвоить многие слова из туземных языков: тунгусского, монгольского и даже китайского. И так, за вставление провинциальных слов в мою повесть я не страшусь, потому что в любой русской книге – романе или повести – вы снисходительно встречаете не только провинциальные, но даже иностранные слова и целые фразы, напечатанные чужими буквами...

Между тем, станционный смотритель, постепенно одевавшийся, от сапогов дошел уже до последней пуговицы сюртука и остановился в нерешимости: застегнуть ли ему ее или нет? Для разрешения этой важной задачи, он выглянул с самою взволнованною физиономиею в двери перегородки, отделявшей его комнату от назначенной для приезжающих. Увидав, что приезжий в партикулярном платье, смотритель успокоился и отвернул полу сюртука от пуговицы, с явным намерением показать, что сюртук не наглухо застегнут.

– Пожалуйте подорожную, – сказал он и протянул руку к лежавшему. Но ни ответа, ни подорожной не получил.

– Спит верно, – подумал смотритель и вышел тихо из комнаты, чтобы не разбудить приезжего, но лишь очутился за дверью, как закричал на ямщиков, будто сквозь тонкую дверь уж ничего нельзя было слышать в комнате.

Приезжий, впрочем, не спал, но был в самом упоительном состоянии лени: чтобы нисколько не нарушить этого блаженства, он не отвечал смотрителю станции и не отдал ему подорожной.

Такое наслаждение испытывается только в дороге, когда физика наша, постоянно обеспокоиваемая в продолжении трех или четырех часов толчками, останется на станции в неподвижном положении, растянутая вдоль скамьи. Этим наслаждением упиваются почтальоны на каждой станции, а скупцы, во всю жизнь свою трясущиеся над сундуками, на последней станции жизненного пути, самого тряского из всех путей.

Самовар, находящийся на службе без выслуги и потерявший на ней одну ногу, избекренясь стоял на столе и, хотя не с храбростью, но довольно шумно кипел.

Приказчик купца, человек пожилых лет и весьма истертой наружности, внес мешок, из которого явилось все нужное для чая, даже ром, исправляющий иногда должность сливок.

Благодаря усердию этого заместника сливок, наши усталые путешественники отдохнули и развеселились. Вдруг послышался колокольчик и вскоре экипаж остановился у подъезда и раздался голос ямщика, сказавшего лениво: – «Нут-ка вы, вороны»! Это значило, что барин скуп и на водку не дает.

– Ково, братска рожа, привез? – спросили ямщики приехавшего, родом из бурят, которых в Сибири называют братскими.

– Чиновника, рысаки вы этакие, – ответил тот тоном, понятным в весьма обширном смысле.

– Смирный верно?

– Не из сердитых.

Проклиная Сибирь, из экипажа вышел человек средних лет, в шинели.

– Надоело, – ворчал он, входя в комнату, – нельзя до конца доехать. – Он сбросил шинель и оказался военным штаб-офицером.

Молодой человек тотчас подошел к нему и, сказав: «мое почтение-с», – подал руку. Офицер посмотрел на него во все глаза, но не нашелся – не подать руки незнакомцу.

– Здравствуйте, – сказал он холодно, – с кем имею удовольствие говорить?

– Со мною-с, – ответил купчик, у которого в голове шумело.

– То есть, – сказал сердито офицер, – кому подал я руку?

– Мне-с.

– Вы шутите? – вспыльчиво и громко сказал военный.

– Никак нет-с... Покушайте-ка вот чаю, ваше благородие!

Офицер понял – в чем дело, и, не отвечая на выходку, спросил у смотрителя: нет ли другого самовара? Тот, вытянувшись столбом и застегивая давно уже застегнутую последнюю пуговицу сюртука, отвечал, что нет.

– Э, сударь, полноте, заехали в Сибирь, так не церемоньтесь, извольте кушать, – сказал купец и, примолвил: «не угодно ли с романеею»? – долил чай до последней возможности.

– Милостивый государь, что вы делаете?

– Лью романеи.

– Я не пью с ромом, – сказал офицер, узнав по запаху в романее ром.

– Нисколько?

– Нисколько.

Купец взял чашку своего гостя, выпил ее в один глоток и не обжегся, потому что ром охолодил чай, и, не полоскав чашки, налил снова чаю. Офицер поморщился, но его томила жажда и соблазнял аромат хорошего чая. Он налил пить.

– Откудова изволите ехать? – спросил купец.

– Из Петербурга.

– А как вас зовут-с?

– Дутиков.

– А имя и по батюшке?

– Михайло Михайлович.

– Какого чина-с?

Дутикова бросило в пот от чаю, приправленного такими вопросами. При последнем вопросе он взглянул на свои эполеты, и, удостоверясь в сохранности их густоты и в неподвижности блестящих на них звездочек, отвечал с улыбкою:

– Подполковник.

– Так-с. Для прогулки изволите ехать или по службе?

– Конечно, по службе.

– А до сих мест или далее путь ваш простирается?

– Я еду в Кяхту.

– Покорнейше прошу ко мне жаловать.

– А вы из Кяхты?

– Точно так-с.

– Скажите, большой это город?

– Деревушка-с.

– Как?

– Так-с, маленькая, – домов тридцать.

– Только?

– Только-с.

– Но там живут богачи?

Купец пожеманился и отвечал, улыбаясь:

– Так себе – кое-что имеем.

– Скажите, пожалуйста, хорош климат в Кяхте?

– Климат-то хорош, да ведь Сибирь, сударь, у нас немшоная.

– Как это немшоная?

– Да так-с, со всех четырех сторон.

– А, понимаю, – сказал Дутиков, в самом деле ничего не понимая. – Весело там живете? – прибавил он, желая направить разговор на понятные ему предметы.

– Как же-с, очень весело, то есть просто припеваючи.

– Бывают у вас вечера, балы? Вероятно, у вас много хорошеньких? – прибавил Дутиков, принимая тон, который находил приличным для беседы.

– Нет-с, мы не любим балов, а хорошенькими можем похвалиться.

– Скажите же, пожалуйста, кто там особенно хороша?

– А вам на что знать?

– Помилуйте, очень приятно иметь предварительные сведения о городе, в котором доведется, может быть, долго прожить.

– По-моему, так нет никого лучше моей Любавы.

– Что это за Любава?

– Моя жена-с.

– С тем вас и поздравляю, – но я спрашиваю о барышнях.

– Там нет барышень.

– Нет девиц!?

– Есть купецкие дочки.

– Ну, это и нужно. Назовите мне хотя одну, разумеется, лучшую.

– Извольте, вот примерно сказать Явления...

– Какая Явления? – спросил Дутиков.

– Я говорю об Явлении Кузмовне. – Дутиков знал разительные примеры влияния рома и потому вовсе не удивился, что его новый знакомец путает бестолочь. Он даже надеялся услышать какую-нибудь местную легенду, но его навел на прямом путь приказчик, ехавший с купцом.

Молодец этот, как называют в Сибири приказчиков, был представителем своего рода людей из торгового звания. Сначала он был богат, даже хозяином был теперешнего своего хозяина, который прежде служил у него мальчиком. В то время он так же называл ром – романеею, Любовь – Любавою, и т. д.; а главное не считал нужною для торговли «рехметику», но когда заметил, разумеется, очень поздно, что это-то и есть самая необходимая вещь для торговли, когда нечем стало торговать, он принялся читать, сначала арифметику, а потом и другие книги. Не имея уже возможности употреблять романеи, понял, что и употреблял и называл ее в излишестве; жену свою Любаву начал звать Любовью – словом, с очищением карманов, очистился и язык его. Он-то, видя, что Дутиков не понял слов его хозяина, позволил себе вмешаться в разговор, что, конечно, немного удивило Дутикова. Приказчик сказал:

– Хозяин говорит об Евгении Кузьминишне.

– Да, да, вот он вам по-книжному объяснит, он от книг разорился, зато знает все.

– Благодарствую, – сказал Дутиков, – но лучше вы мне назовите цвет ваших девиц.

– Да, да, именно цвет, вот я сам назову Маюкон всех наших девиц, это Марфида Слесарева, перед ней и сама Явления Кузмовна – ничто.

– Марфида?

– То есть, проще сказать, Марфа.

– Марфа, – тихо повторил подполковник, – Слесарева, – прибавил он потом.

– Да-с, прекраснейшее создание, какая веселая, простая!

– Хороша собой?

– Просто милашка.

– Умна?

– Ну уж, не прогневайтесь, в этой статье я не знаток. Читает книги, так, должно быть, умна.

– И – боль-шое – при-даное? – тихо и вкрадчиво спросил Дутиков.

– Сундуки-с напичканы.

– Как это?

– То есть набиты, полнешеньки.

– Деньгами?

– Нет-сприданым.

– Как же это? У нас приданым называются деньги, которые родители дают за невестою.

– А у нас, сердечные, то есть деньги, деньгами и называются, а приданое особо.

– Что же это такое?

– Разные наряды.

– Да, наряды, – сказал подполковник, покачав головою, – а денег много?

– Неизвестно-с.

– Это плохо... однако ж позвольте, я запишу имя... Марфа... Как-с?

– Слесарева.

– Слесарева, – повторил офицер, записывая в своей памятной книжке. – Скажите, она хорошо воспитана?

– Как же, скажу вам, что у нас вообще детей отлично воспитывают, да и всех, кто живет в доме; расходы огромные, у нас же все дорого, особенно рыба – но уж на съестное мы не жалеем.

Дутиков смекнул, что его не поняли, и потому пояснил свой вопрос:

– Я спрашиваю, какое ей дано воспитание?

– Я докладываю вам, что отличное, у нас даже в некоторых домах есть поварихи.

– Помилуйте! Что вы разумеете под словом воспитание?

– Как что? Известное дело.

– Однако же?

– Содержание.

– Э, совсем не то... Обучена ли она, играет ли на каком-либо инструменте, знает ли языки? Вот что я спрашиваю.

– А, вот что! Как же-с, у Александра Степановича училась.

– Кто это Александр Степанович?

– Там у нас учитель Монгольской школы... Да уж будьте уверены, не ударит лицом в грязь, право пондравится. А родители их препочтенные люди: старик-то, правда, чудак, но честнейший, прямой человек, уж как зарубил, так и отсечет, мы еще мальчишками были, а он уж торговал... Да вот увидите сами, Мое почтение-с, кони готовы, кланяйтесь нашим.

– Да – как ваша фамилия?

– Она-с дома... Скажите, пожалуйста, что здоров.

Купец вышел, офицер бросился к почтовой книге, чтобы узнать фамилию своего нового знакомца.

– Это интересно, – сказал он, улыбаясь, – у них свой язык, свои понятия... какая замечательная сторона... будь она только не так обширна, а то невыносимо длинна дорога.

– Куда едет этот купец? – спросил он станционного смотрителя.

– К Макарью?

– К какому Макарью?

– На Макарьевскую ярмарку.

– Да, то есть на Нижегородскую ярмарку...– заметил он про себя: здесь еще сохранилось прежнее название ярмарки, которая была в городе Макарьеве Нижегородской губернии.

– Готовы ли лошади?

– Совсем заложены-с.

– Что?

– Запряжены-с.

II

Михайло Михайлович Дутиков родился, как думают о счастливцах, в сорочке. Он питался молоком здоровой кормилицы, в свое время поступил в учебное заведение, имел добросовестных учителей, поступил на службу, а тут случилась война, на которой он получил легкую контузию и очень рано был украшен штаб-офицерскими эполетами. Война кончилась, Дутиков спешил воспользоваться выгодами мирного времени и получил поручение в Сибирь. В тридцать лет от роду, он принял две непременные цели: или жениться на богачке, или, возвратясь в столицу интересным путешественником, жениться на знатной. В обоих случаях он был уверен, что не испортит своей блестящей карьеры на поприще службы и надеялся быть молодым генералом. Вот истинная причина поездки в Сибирь подполковника Дутикова; предлог же этой поездки нам совершенно неизвестен и для нашей истории совсем лишний.

Пока Дутиков ехал по России, он был доволен своею поездкою, потому что зрелище беспрестанной деятельности, этого утешительного кипения жизни, очень приятно по своему разнообразию;, но когда он въехал в Сибирь, где жизнь, так сказать, слишком растянута по чрезвычайному пространству, чтобы быть заметною, где он ехал целый месяц только от станций до станций, созерцая, лишь неподвижность мрачных гор, ленивое существование немногих обитателей Сибири, ленивое движение стад, а больше всего пустое пространство, показались ему очень тяжелыми, и он несколько обрадовался встрече на станции с молодым купцом, хотя обращение Сибиряка казалось жестоким для утонченных привычек петербургского щеголя.

Для того, чтобы господствующая в Сибири тишина и пустота производили большое впечатление на путешественника, как бы нарочно перед въездом в Сибирь, он проезжает Пермскую губернию и Урал где шумная деятельность железных заводов составляет разительный контраст с тем, что представляет Сибирь, он проезжает Пермскую губернию и Урал, где шумная деятельность сто вспоминал стук молотов и колес. Города и села Сибири, стоящие на отдаленнейшем один от другого расстоянии, с их тишиною и пустотою, особенно в благословенные часы послеобеденного отдыха, когда все, от мала до велика, спят наудалую, казались ему гробницами гигантских размеров. Нельзя сказать, чтобы в Сибири не было деятельности, той же самой, какая есть и в России, но она незаметна в пространстве, так как миллионы звезд не освещают ночи, мрак которой исчезает при появлении одного солнца.

Под тягостным влиянием такой тишины, Дутиков проезжал уже по Забайкалью, через одну деревню, перед рассветом, и услыхал стук почти в каждом доме.

– Наконец, слава Богу, жизнь просыпается, здесь, должно быть, живут мастеровые. – Он с радостью прислушивался к этому стуку, пока проезжал деревню. В другой он услыхал то же самое и уверился, что не во всех местах Сибири господствуют леность и бездействие.

Вот он и в Кяхте. Поздно вечером окончил Дутиков свое отменно длинное путешествие. Чай, табак, ужин и особенно мечты отняли у него большую часть ночи, и путешественник наш заснул уже перед рассветом, но так сладко, как это случается только человеку, которого сон был тревожим в течение двух месяцев; при беспрестанном перенесении его особы за расстояние и семь тысяч верст. Игривое воображение перенесло его в один миг обратно в столицу; подполковник видел себя уже генералом и, конечно, всего более желал, чтобы этот приятный сон не прерывался; – но судьба решила иначе. Вдруг над самым ухом его раздался однообразный стук... Гость Кяхты проснулся, и тотчас ему представились три вопроса: где он? подполковник он, или генерал? и что это за стук? К разрешению этих вопросов не было никаких данных. В темноте он не мог взглянуть в маршрут: – настоящий туалет его был общий всем чинам; – стук же на минуту прекратился: – но лишь только разбуженный начал снова засыпать, как снова раздался несносный будильник.

– Какая досада, – подумал Дутиков, – что тут возле живет кузнец.

Между тем уже рассвет начал озарять небольшую группу деревянных домов, величающуюся городом, на основании пословицы – на безрыбье и рак рыба. Дутиков, однако же, верный своим столичным привычкам, не думал вставать раньше десяти часов утра, а потом в час или два пополудни посетить главные лица города. Взглянув на часы и рассчитав, что может еще проспать три или четыре часа, он готовился повернуться на другой бок, как раздался стук экипажа, который остановился у подъезда.

– Узнай, кто там? – сказал он человеку.

– Здешний городничий, – доложил тот, вошедши таинственно в комнату Дутикова.

– Городничий! Чтобы это значило? – подумал Дутиков.

Но городничий был уже в комнате, и, усердно кланяясь лежавшему в постели Дутикову, поздравлял его с приездом.

– Ах! Извините, – отвечал озадаченный подполковник, поспешно надевая халат.

– Я почел первым долгом...

– И я также почел первым долгом, – перебил его вошедший господин.

– И я честь имею...– прибавил, кланяясь, другой.

– Что за нашествие? – подумал Дутиков.

И точно нашествие! Комната мгновенно наполнилась множеством неизвестных ему лиц. Все они ограничились поклонами и поздравлениями с благополучным приездом, так что Дутиков принужден был обратиться с вопросом, кому он обязан честью такого раннего посещения? Тогда городничий отрекомендовал ему всех присутствующих.

Молодой штаб-офицер улыбнулся, улыбкою совершенно для него новою, потому что еще до сих пор не имел случая быть предметом такого обязательного внимания. Ему вовсе не пришло на мысль, что главная цель посещения было желание взглянуть на него, как на такую редкость, которая, может быть, в первый раз привезена в этот отдаленный городок, и услышать от него последние петербургские новости. Посетители, насмотревшись на гостя, приступили к расспросам.

– Давно ли изволили выехать из Петербурга?

– Ах, очень давно, – отвечал Дутиков, забывший месяц и число своего выезда.

– Изволили дорогой где-либо останавливаться?

– На каждой станции.

Ответ был такого рода, что вопросы прекратились, но червь любопытства не дремал. По некотором молчании, кто-то спросил:

– Что новенького в Петербурге?

Вопрос был самый трудный. Что нового в Петербурге? Да там все ново для Кяхты. Неужели пересказать все новости? Для этого нужны дни, недели, месяцы. Дутиков был в большом затруднении. Отвечать, что ничего нет нового, значит – явно солгать и, может быть, оскорбить гостей; взять на выдержку одну какую-нибудь новость и рассказать ее, можно показаться смешным. Но все ждали ответа, и отмалчиваться было неловко; Дутиков вздохнул и отвечал:

– Ах, господа, я так давно выехал из Петербурга, где новости являются каждый день, что, боюсь, не будут ли мои новости старыми. Да разве здесь не получается газет?

– Коммерческая газета получается.

– Только-то?

– Да других газет, кажется, нет?

– Как так? А «Северная Пчела», «Русский Инвалид»...

– «Пчела» и «Инвалид» также получаются здесь, по из газет мы выписываем только Коммерческую, – отвечали сибиряки, придерживаясь буквально названий этих изданий.

– Ну, – подумал Дутиков, попал из огня да в полымя, – и, чтобы кончить беседу, он обратился к городничему:

– Сделайте одолжение, – сказал он, – в прошедшую ночь меня очень беспокоил сосед-кузнец; если он не может остановить своих занятий, я попрошу вас отвести мне другую квартиру.

– Непременно-с, – отвечал городничий, – будет исполнено.

– Я с удовольствием заметил, – продолжал Дутиков, – что здешний забайкальский край населен мастеровыми людьми, везде, где проезжал, раздавался стук молотов... Край богат, верно, рудами?

– Точно так-с, – отвечал городничий.

– За всем тем я покорнейше попрошу вас избавить меня от соседства неусыпного кузнеца.

– Непременно-с.

Тут последовало длинное молчание, причиной которого было, как желание Дутикова расстаться с посетителями, так и их желание кончить визит, потому что многие из них не успели напиться чаю до назначенного к представлению часа. Но обе стороны не знали, как достигнуть общего желания. Дутиков почитал себя слишком молодым для того, чтобы откланяться, а гости заключили из этого, что ему приятно смотреть на них. Между тем и самого Дутикова тревожило гораздо большее побуждение, чем желание пить чай... Он хотел остаться наедине с городничим и расспросить его о семействе Слесарева. Видя, что гости не думают уходить, он встал, чтобы пригласить городничего в другую комнату, но с этим движением и все гости попятились назад. Дутиков, поблагодарив их за посещение, попросил городничего остаться.

III

Дутиков, исполнив все условия утонченного туалета, наконец выглянул в переднюю, чтобы позвать своего человека, но нашел там другое лицо; то не был мужик, потому что имел голову и бороду остриженные и на боку саблю, но одежда на нем была чисто мужицкая: нагольный выношенный тулуп и белая замшевая обувь.

– Кто ты такой?

– Шубной, ваше высокоблагородие.

– Да я вижу, что шубной, зачем ты здесь?

– Я вестовой, ваше высокоблагородие.

– Шубной, вестовой, – повторил про себя Дутиков, – всего этого для меня мало. – Он спросил еще:

– Что ты крестьянин, что ли?

– Нет, казак.

– А тебя прислали сюда зачем?

– На вести, ваше высокоблагородие!

– Для посылок, что ли?

– Точно так, ваше высокоблагородие!

– Понял наконец. Так поди и найми мне лучшего извозчика.

– Слушаю, ваше высокоблагородие!

Пока Дутиков записывал вновь услышанные слова, казак отправился в часть города, где живут извозчики, и вскоре стук экипажа раздался у ворот. Был уже самый приличный час визитов. Дутиков, набросив поданную ему шинель и надев шляпу пером, вышел к подъезду.

– Где же извозчик? – спросил он, не видя экипажа, кроме стоявшей тут простой двухколесной телеги.

Казак отвечал, что он нанял эту одноколку.

– Какую одноколку, разве можно мне ехать в телеге?

– Телег здесь нет, ваше высокоблагородие, а вывозку возят на одноколках.

– Какую вывозку?

– Мне приказали нанять извозчика.

– Ну?

– Я и нанял.

– Мне нужен приличный экипаж.

Слово «экипаж», редко употребляется в Сибири, и то только в одном значении, едва ли правильном. Экипажем называют то, что путешественник берет с собой в дорогу. Казак совершенно не понимал Дутикова, и когда тот, догадавшись, что в городе не бывало, верно, извозчиков и что казак принял ломового извозчика, приказал идти к городничему и попросить у него экипажа – казак опять понял его превратно.

Городничий однако же разгадал, в чем дело, приказал казаку доложить, что у него есть только трясучки, но что он уже послал в Кяхту за пролетной.

По той причине, что лошадь казака была отпущена на подножный корм, он исправлял службу пешком, бегая для поспешности рысью, и потому едва дыша доложил подполковнику:

– Ваше высокоблагородие! Экипаж еще не привезен, у городничего трясучка, а он послал на ту плотину за пролеткой.

– Что он тут толкует? – в недоумении и неудовольствии обратись к своему камердинеру, спросил Дутиков, – какой экипаж не привезен, какая трясучка?

– Не знаю-с, – отвечал тот мимоходом, выправляя складку висевшей шинели, – у нас трясучкой называют лихорадку.

– Что болен, что ли, городничий? – спросил Дутиков у казака.

– Нет, здоровы-с, приказали кланяться.

– Болван! – сказал Дутиков и, оторвав лоскут бумаги, написал к городничему записку об экипаже. Городничий почел обязанностью письменно же отвечать господину подполковнику с препровождением дрожек, называемых в Сибири пролеткою, и даже объяснил в письме, что трясучка – значит не лихорадка, а простые не рессорные дрожки.

Таким образом, подполковник Дутиков, вставший рано, навел на поздно и после двенадцати часов отправился в Кяхту к пограничному комиссару, как первому лицу города.

– Впрочем, в самую пору, – подумал он, зевнув неприметно, – даже еще несколько рано, но я между тем осмотрю остатки укреплений, о которых пишет Котляров в статье, помещенной в «Отечественных Записках».

Город Троицкосавск стоит в четырех верстах от Кяхты; все приезжие останавливаются в первом, где при самом почти въезде в город была и квартира Дутикова. Любознательный посетитель имел возможность, мимоездом в Кяхту, где квартирует пограничный комиссар, взглянуть на остатки укреплений бывшей троицкосавской крепости, но сколько он ни бросал взглядов во все стороны, видел только одни наносные кучи песку. Впрочем, если бы господин Котляров не предупредил его принять эти волнообразные груды за остатки укреплений, то, конечно, Дутиков не лишен бы был удовольствия написать о них статью. Истина часто открывается желанием отыскать ошибку другого: поэтому Дутиков имел утешительное право на самодовольную улыбку.

– Так вот какие остатки укреплений! – сказал он про себя и прибавил громко, обращаясь к кучеру:

– К комиссару! А знаешь ты, – спросил он его, – где живет купец Слесарев?

– Знаю.

– Где же?

– На Нижней плотине.

– Жаль, что не в Кяхте, – подумал Дутиков, – а то бы я сделал ему визит под каким-нибудь предлогом.

Однако же по поводу приличия и желания не показать своего невежества он не спросил: где эта Нижняя плотина, на которую унесся мысленно.

– Кто изволит проезжать? – спросил досмотрщик шлагбаума, у которого кучер должен был останавливаться, потому что часовому не было сказано: «Баум высь»!

– Подполковник и кавалер Дутиков, – отвечал сам подполковник,

– Изволите иметь записку от таможни?

– Какую?

– На пропуск в Кяхту.

– Нет.

– Так пропустить нельзя.

– Почему же?

– Не приказано.

– Да я не знал.

– Как угодно-с.

– Как же это сделать?

– Воротиться и послать в таможню за запиской.

– Досадно, – подумал Дутиков, – эти иноплеменные не догадались меня предупредить.

Между тем подъехал к шлагбауму другой экипаж, в котором сидела дама; она приказала остановиться и, махая платком, закричала досмотрщикам:

– Что вы, что вы это! Пропустите! Это подполковник Михайло Михайлович Дутиков.

– Никак не можем, ваше высокоблагородие Наталья Алексеевна, записки не имеется.

– Кто бы это была добрая дама, которая знает меня? – подумал Дутиков, – надо узнать ее фамилию и поехать потом поблагодарить за участие.

– Кто эта дама? – спросил он досмотрщика.

– Эта барыня-с?

– Да, да.

– Наталья Алексеевна Размазиха.

Дутиков знал уже, что надо понимать Размазина, и потому спросил только:

– Где она живет?

– На Верхней плотине.

А вот кстати, там можно быть и у Слесарева, подумал Дутиков и приказал ехать обратно.

– Оно и лучше, – продолжал он думать, я могу сегодня отдохнуть и выспаться; кузнец уж, верно, перебрался.

Весть о приезде нового человека поутру же разнеслась по всем углам многоугольного города Троицкосавска и без пропускной записки проникла в Кяхту. Вот почему Наталья Алексеевна и все дамы обоих городков знали уже чин, имя, отчество и фамилию новоприезжего. По этой же причине экспромтом составилось в городе гулянье, то есть все нашли погоду того дня прекрасною и приказали запрячь лошадей, чтобы ехать кататься. Дутиков встретил довольно большой экипаж, нагруженный прекрасным полом, разных наружностей, какие дают ему лета: здесь был, действительно оправдывавший свой эпитет, прекрасный пол, но был и такой, из которого все прекрасное выветрилось совершенно в течение шестидесяти лет. Когда экипаж поравнялся с Дутиковым, то одно выветрившееся прекрасное приветствовало его низким поклоном и сказало:

– Здравствуйте, Михайло Михайлович!

– Что вы делаете, Александра Васильевна? – возразил ей не выветрившийся еще пол, – Бог знает, что он подумает.

– Что вы, голубушка, честь бесчестья лучше!

А Дутиков, между тем, был вполне озадачен этими двумя встречами, где имя его повторялось как бы лица давно известного, и под впечатлением этой нечаянности он приехал на квартиру, послал за запиской в таможню и прилег уснуть; но дамы, назвавшие его по имени, не дали ему покоя, они беспрестанно вертелись перед его глазами, да и стук кузнеца повторился опять в самую критическую минуту, когда вежды Дутикова готовы был» сомкнуться и скрыть от глаз разрисованный потолок его квартиры.

Как провел Дутиков остаток дня, летописи не упоминают; вероятно, он выкурил несколько трубок табаку, так как сигары еще не были тогда в общем употреблении и славы Василия Жукова еще не подтачивали эти сухие, прямые и безголовые черви, которые ныне совершенно впились в рты мужчин и... о ужас!.. добрались даже до розовых губок дам, до которых прежде касался только, и то на мгновение, один поцелуй. Вероятно, он пил чай, перелистывал свою дорожную тетрадку, назначенную для записки путевых впечатлений, которые, впрочем, гораздо явственнее означались на его боках, чем на листах тетради. День однако же давно кончился, и когда Дутиков взял в руки какой-то не разрезанный журнал или роман, была уже полночь. Он лег с романом в постель и читал с большим вниманием, впрочем, только те страницы, которые раскрывались, и иногда только, завлеченный какою-нибудь прерванною неразрезанным листом мыслью, заглядывал снизу, иногда даже посматривал вокруг себя, ища ножика, чтобы разрезать книгу, но как ножик не попадался, то н продолжал чтение, что называется, через три-третий. Вдруг он вскрикнул, бросил книгу и соскочил с постели, как бы почувствовал, не более, не менее, что его ужалила змея.

– Проклятые! – прошептал он, – эй ты, – закричал он своему человеку, который спал в передней и выводил странные трели.

– Что изволите? – спросил тот, перестав храпеть.

– Поди сюда... Собери эту гадость, – сказал ему Дутиков, указав на мирскую сходку клопов.

Тот собрал кровопийц и не преминул заметить, что они собираются на огонь и, если погасить его, то не покажут носа из щелей. Дутиков поверил и приказал убрать свечу. В урочный, ранний час Дутикова разбудил опять стук молота, и он предал его проклятию, надел халат и в другой комнате прилег на диван, где проспал слишком долго, потому что было уже одиннадцать часов, когда городничий, Бог знает в который раз, приехал к нему и только теперь удостоился чести быть принятым Дутиковым, который встретил его грозною речью:

– Милостивый государь! Я вас просил перевести меня или кузнеца на другую квартиру, вы не исполнили этого вчера, так прошу вас сейчас же заняться этим и пожаловать ко мне вечером, а теперь – мое почтение.

Городничий упал с седьмого неба, у него была приготовлена для подполковника интересная новость, именно та, что ночью было северное сияние и он срисовал его на бумагу пером, чтобы показать гостю... Он боялся, чтобы кто-нибудь другой не сообщил этой новости раньше его, раскрыл уже рот – вдруг должен был улепетывать от него, чтобы еще больше не навлечь на себя гнева.

Приготовясь наскоро, Дутиков в первом часу надел уже шинель, чтобы отправиться к комиссару, как в дверях попался ему посетитель, которого толстая фигура вполне достаточно была для того, чтобы обратить на себя внимание, но Дутиков даже не взглянул на гостя, поспешил сесть на дрожки и приказал ехать к комиссару.

– Ах, опоздал! – сказал толстяк.

– Да, опоздали, – сказал тощий камердинер Дутикова.

– Скажи, пожалуйста, долго твой барин пробудет в нашем городе?

– Кажется, что долго.

– Ну так доложи, что был доктор Ф. Я, впрочем, побываю еще, а теперь пойду к больному.

– Не к городничему ли?

– Нет, а что он разве болен?

– Вчера с ним была лихорадка, но он уже выздоровел и был здесь сегодня несколько раз.

– Впрочем, я и зайду и к нему.

Ровно в час с четвертью экипаж подполковника Дутикова остановился v подъезда пограничного комиссара. Дутиков соскочил и, окинув затворенные двери взором, не найдя ни шнурка, ни ручки колокольчика, тотчас взялся за скобку, чтобы отворить, – но не тут-то было, дверь была заложена из внутри.

Дутиков постучал, ответа не было; он пошел в ворота, чтобы спросить дворника, – дворника не оказалось; он прошел еще далее – ни души, точно заколдованный дом. Увлеченный любопытством, Дутиков попытался отворять все двери, которые ему попадались, – везде было заложено; стучался – ответа не было. Наконец он вышел, убежденный в какой-нибудь необычайности, случившейся в этом доме, и уже обдумывал, как приступить к открытию этого происшествия. На улице попадается ему казак, идущий в этот дом.

– Что в этом доме? – спросил озабоченно Дутиков.

– Спят, – равнодушно отвечал казак.

– Только-то?

– Только.

– Когда же проснутся?

– В семь часов.

– Ого! – заметил Дутиков, – Скажи, что был подполковник Дутиков.

– Слушаюсь.

– Знаешь ты, кучер, Нижнюю плотину?

– Это она и есть.

– Где же плотина?

– Здесь.

– Как здесь! Тут нигде не видно плотины. Да знаешь ли ты, что такое плотина?

– А это и есть плотина.

– Ведь это Кяхта.

– И Кяхта, и Плотина все то же.

– А... тут по поводу этих двух названий, – думал про себя Дутиков, – верно, есть какое-нибудь предание... узнаем; но открытия надо делать по порядку... Знаешь ты дом Размазиной?

– Это на Верхней плотине.

– Где же Верхняя плотина?

– Там, в Троицкой.

– Где же Троицкая? – нетерпеливо сказал Дутиков.

– Да где вы изволили остановиться.

– Еще новое название, – подумал Дутиков. – Ну, – сказал он, – где живет Слесарев?

– Здесь.

– Ступай к нему.

Экипаж остановился у ветхого деревянного дома, вросшего в землю; почерневшей от времени крутой крыше его блестели набитые на щели новые планки; стекла окон позеленели и во многих местах были составные.

– Как, – спросил пораженный Дутиков, – неужели это дом купца Слесарева?

– Он здесь живет, – ответил сметливый кучер, – но это дом компанейский.

– Ба, – подумал наблюдатель, – в первый раз увижу человека, который не хочет жить в хорошем доме на счет компании.

Войдя в дом, он нашел в нем изысканную чистоту, – но стены блестели не французскими обоями, а превосходно вымытым деревом; в гостиной, куда ввели гостя, он нашел вместо дивана четыре древних кресла, поставленных вместе, с полудюжину стульев, небольшое зеркало – и прекрасную шитую картину недавней работы.

Здесь житель Петербурга был счастливее, по крайней мере, на первый раз он застал Слесарева не спящим и, благодаря блеску своих эполет, произвел на челе хозяина совершенное сияние удовольствия при встрече нечаянного гостя.

Дутиков объяснил, что встретившийся ему молодой купец рекомендовал его. как доброго и радушного домохозяина, и он почел за удовольствие изъявить ему свое уважение и проч.

Слесарев не замедлил привести в исполнение вымышленную рекомендацию и распорядился подать чаю.

– Чай в два часа! – подумал Дутиков, – впрочем, – прибавил он также мысленно, но без восклицания, – впрочем, подают же в это время у нас кофе.

Разговор, начавшийся приветствиями, продолжался расспросами с обеих сторон, самыми неутомимыми. Гостю любопытно было слышать о Китае, столь близком, что стрит только протянуть руку и рвать листки чая с самого дерева; а хозяин, по обычаю страны, хотел узнать от гостя все сведения о Петербурге. Но вскоре гость, управлявший рулем разговора, обратил его, как было нужно, и спросил;

– Давно вы торгуете на Кяхте?

– Да вот уже около пятидесяти лет.

– Пятьдесят лет! О, вы должны иметь огромное состояние.

– Слава Богу – я доволен, получая от компании по три тысячи рублей в год и не издерживая их, я в этот длинный срок успел кое-что скопить.

– Но вы могли иметь свои дела?

– Я, свои дела? Тогда бы я не прослужил и пяти лет. Если вы любопытствуете знать меня и мои правила, скажу вам, что я человек простой, русский мужик, знаю только один русский язык и вот эту грамоту твердо. – Он указал на счеты, давно известную русским машинку счетоводства. – Во весь свой долгий век, – продолжал Слесарев, – я держался правил строгой честности – и не раскаиваюсь; при мне разбогатели и разорились многие, и тому и другому было причиною отсутствие строгой честности и строгого счетоводства. Прямая дорога везде – самая ближайшая, а в торговле она еще и необходимейшая. Доверие компании, уважение китайцев – вот мои аттестаты. Мне 70 лет – и ими обязан я единственно спокойствию моей совести.

Не то хотел знать Дутиков, хотя после этого рассказа и почувствовал настолько уважения к старцу, что нашел его достойным быть его отцом. Однако же он ввернул еще вопрос.

– Дела вашей компании так обширны и так цветущи, что, вероятно, каждый год дивиденд увеличивается, но, я думаю, вас усчитывали по примеру прежних лет.

– Я кажд


Семен Иванович Черепанов

Фотогалерея

6
21
20
25
24
7
1
23